Неточные совпадения
Он был верующий
человек, интересовавшийся религией преимущественно в
политическом смысле, а новое учение, позволявшее себе некоторые новые толкования, потому именно, что оно открывало двери спору и анализу, по принципу было неприятно ему.
От его
политических новостей и мелких городских сплетен Самгин терял аппетит. Но очень скоро он убедился, что этот
человек говорит о политике из любезности, считая долгом развлекать нахлебника. Как-то за ужином он угрюмо сказал...
Именно эта интеллигенция, возглавляемая Павлом Николаевичем Милюковым,
человеком исключительной
политической прозорливости, задолго до того, как сложиться в мощную партию конституционалистов-демократов, самозабвенно вела работу культурного воспитания нашей страны.
— Ну, и пускай Малый театр едет в провинцию, а настоящий, культурно-политический театр пускай очистится от всякого босячества, нигилизма — и дайте ему место в Малом, так-то-с! У него хватит
людей на две сцены — не беспокойтесь!
Самгин постоял в саду часа полтора и убедился, что средний городской обыватель чего-то побаивается, но обезьянье любопытство заглушает его страх. О
политическом значении события эти
люди почти не говорят, может быть, потому, что не доверяют друг другу, опасаются сказать лишнее.
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «
Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а
люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
Ему было приятно рассказывать миролюбивым
людям, что в комиссию сенатора Шидловского по рабочему вопросу вошли рабочие социал-демократы и что они намерены предъявить
политические требования.
Самгин молчал. Да,
политического руководства не было, вождей — нет. Теперь, после жалобных слов Брагина, он понял, что чувство удовлетворения, испытанное им после демонстрации, именно тем и вызвано: вождей — нет, партии социалистов никакой роли не играют в движении рабочих. Интеллигенты, участники демонстрации, — благодушные
люди, которым литература привила с детства «любовь к народу». Вот кто они, не больше.
Тесной группой шли
политические,
человек двадцать, двое — в очках, один — рыжий, небритый, другой — седой, похожий на икону Николая Мирликийского, сзади их покачивался пожилой
человек с длинными усами и красным носом; посмеиваясь, он что-то говорил курчавому парню, который шел рядом с ним, говорил и показывал пальцем на окна сонных домов.
Он отказался, а она все-таки увеличила оклад вдвое. Теперь, вспомнив это, он вспомнил, что отказаться заставило его смущение, недостойное взрослого
человека: выписывал и читал он по преимуществу беллетристику русскую и переводы с иностранных языков; почему-то не хотелось, чтоб Марина знала это. Но серьезные книги утомляли его, обильная
политическая литература и пресса раздражали. О либеральной прессе Марина сказала...
— Знаете, это все-таки — смешно! Вышли на улицу, устроили драку под окнами генерал-губернатора и ушли, не предъявив никаких требований. Одиннадцать
человек убито, тридцать два — ранено. Что же это? Где же наши партии? Где же
политическое руководство массами, а?
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился с водевильной актрисой, а она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на днях губернатор сказал, что я компрометирую себя, давая работу
политическим поднадзорным. Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве, говорит, у нас, в России, нет уже честных
людей неопороченных?
Все это
люди, которые верят в необходимость социальной революции, проповедуют ее на фабриках, вызывают
политические стачки, проповедуют в армии, мечтают о гражданской войне.
Уехал сюда, думал, как-нибудь с
политической экономией выйду в
люди…
Корею, в
политическом отношении, можно было бы назвать самостоятельным государством; она управляется своим государем, имеет свои постановления, свой язык; но государи ее, достоинством равные степени королей, утверждаются на престоле китайским богдыханом. Этим утверждением только и выражается зависимость Кореи от Китая, да разве еще тем, что из Кореи ездят до двухсот
человек ежегодно в Китай поздравить богдыхана с Новым годом. Это похоже на зависимость отделенного сына, живущего своим домом, от дома отца.
Она очень хорошо могла доказывать, что существующий порядок невозможен, и что обязанность всякого
человека состоит в том, чтобы бороться с этим порядком и пытаться установить тот и
политический и экономический строй жизни, при котором личность могла бы свободно развиваться, и т. п.
— Он тяжело болен — умирающий
человек. И его, вероятно, оставят здесь в больнице. Так одна из
политических женщин желала бы остаться при нем.
Другой
политический арестант в этой партии из народа, Маркел Кондратьев, был
человек иного склада.
В передних тесно сидело
человек по шести слабых уголовных, на задних трех ехали — по три на подводе —
политические.
Обязанность его состояла в том, чтобы содержать в казематах, в одиночных заключениях
политических преступников и преступниц и содержать этих
людей так, что половина их в продолжение 10 лет гибла, частью сойдя с ума, частью умирая от чахотки и частью убивая себя: кто голодом, кто стеклом разрезая жилы, кто вешая себя, кто сжигаясь.
И как военные живут всегда в атмосфере общественного мнения, которое не только скрывает от них преступность совершаемых ими поступков, но представляет эти поступки подвигами, — так точно и для
политических существовала такая же, всегда сопутствующая им атмосфера общественного мнения их кружка, вследствие которой совершаемые ими, при опасности потери свободы, жизни и всего, что дорого
человеку, жестокие поступки представлялись им также не только не дурными, но доблестными поступками.
С нею вместе шли также пешком двое
политических: Марья Павловна Щетинина, та самая красивая девушка с бараньими глазами, которая поразила Нехлюдова при свидании с Богодуховской, и ссылавшийся в Якутскую область некто Симонсон, тот самый черный лохматый
человек с глубоко ушедшими под лоб глазами, которого Нехлюдов тоже заметил на этом свидании.
Он особенно поторопился это сделать потому, что из всех
политических этой партии один этот
человек был неприятен ему.
Он знал ее девочкой-подростком небогатого аристократического семейства, знал, что она вышла за делавшего карьеру
человека, про которого он слыхал нехорошие вещи, главное, слышал про его бессердечность к тем сотням и тысячам
политических, мучать которых составляло его специальную обязанность, и Нехлюдову было, как всегда, мучительно тяжело то, что для того, чтобы помочь угнетенным, он должен становиться на сторону угнетающих, как будто признавая их деятельность законною тем, что обращался к ним с просьбами о том, чтобы они немного, хотя бы по отношению известных лиц, воздержались от своих обычных и вероятно незаметных им самим жестокостей.
Четвертый разряд составляли
люди, потому только зачисленные в преступники, что они стояли нравственно выше среднего уровня общества. Таковы были сектанты, таковы были поляки, черкесы, бунтовавшие за свою независимость, таковы были и
политические преступники — социалисты и стачечники, осужденные за сопротивление властям. Процент таких
людей, самых лучших обществ, по наблюдению Нехлюдова, был очень большой.
Оба эти
политические арестанта были
люди из народа: первый был крестьянин Набатов, второй был фабричный Маркел Кондратьев.
В разных мирах живут служители культа и теологии, ученые и изобретатели,
политические деятели, социальные реформаторы и революционеры, писатели и деятели искусства,
люди деловые, поглощенные хозяйством и т. д.
Совершенно ошибочна та точка зрения, которая видит в
политической жизни самые корыстные чувства
людей и социальных групп.
И вот что самое важное: в «коллективистичную» эпоху происходит не только социализация и коллективизация экономической и
политической жизни, но и совести, мысли, творчества, экстериоризации совести, т. е. перенесение ее из глубины
человека, как духовного существа, вовне, на коллектив, обладающий авторитарными органами.
Важно и существенно, каков сам
человек и каков народ, а не каковы его словесные лозунги и отвлеченные
политические понятия.
Учение об естественном праве, которое признавало права
человека независимо от
политических прав, установленных государством, делало теоретическую ошибку, которая свойственна незрелой метафизике того времени.
Отвращение от конкретной сложности общественно-политических задач бывает у нас часто результатом моноидеизма, когда
человек целиком захвачен одной какой-нибудь идеей, моральной или религиозной или социальной, но непременно в смысле спасения человечества одним каким-нибудь способом, одним путем.
Нужно сказать, что
политические революции, даже самые радикальные, сравнительно мало меняют
человека.
И ударение должно быть сделано на
человеке, как существе духовном, чего обыкновенно не делалось в
политических революциях.
За полгода до кончины своей, когда уже минуло ему семнадцать лет, повадился он ходить к одному уединенному в нашем городе
человеку, как бы
политическому ссыльному, высланному из Москвы в наш город за вольнодумство.
— И заметил ты, Смуров, что в средине зимы, если градусов пятнадцать или даже восемнадцать, то кажется не так холодно, как например теперь, в начале зимы, когда вдруг нечаянно ударит мороз, как теперь, в двенадцать градусов, да еще когда снегу мало. Это значит,
люди еще не привыкли. У
людей все привычка, во всем, даже в государственных и в
политических отношениях. Привычка — главный двигатель. Какой смешной, однако, мужик.
Кетчер его знал за благородного
человека, он не был замешан в
политические дела и, следственно, вне полицейского надзора.
После падения Франции я не раз встречал
людей этого рода,
людей, разлагаемых потребностью
политической деятельности и не имеющих возможности найтиться в четырех стенах кабинета или в семейной жизни. Они не умеют быть одни; в одиночестве на них нападает хандра, они становятся капризны, ссорятся с последними друзьями, видят везде интриги против себя и сами интригуют, чтоб раскрыть все эти несуществующие козни.
Полевой был
человек необыкновенно ловкого ума, деятельного, легко претворяющего всякую пищу; он родился быть журналистом, летописцем успехов, открытий,
политической и ученой борьбы.
Но что же ждало его в этой дали? Испания, вырезываемая Наполеоном, одичалая Греция, всеобщее воскрешение всех смердящих Лазарей после 1814 года; от них нельзя было спастись ни в Равенне, ни в Диодати. Байрон не мог удовлетвориться по-немецки теориями sub specie aeterriitatis, [с точки зрения вечности (лат.).] ни по-французски
политической болтовней, и он сломился, но сломился, как грозный Титан, бросая
людям в глаза свое презрение, не золотя пилюли.
Такого круга
людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых я не встречал потом нигде, ни на высших вершинах
политического мира, ни на последних маковках литературного и артистического. А я много ездил, везде жил и со всеми жил; революцией меня прибило к тем краям развития, далее которых ничего нет, и я по совести должен повторить то же самое.
Уткин, «вольный художник, содержащийся в остроге», как он подписывался под допросами, был
человек лет сорока; он никогда не участвовал ни в каком
политическом деле, но, благородный и порывистый, он давал волю языку в комиссии, был резок и груб с членами. Его за это уморили в сыром каземате, в котором вода текла со стен.
Добрые
люди винили меня за то, что я замешался очертя голову в
политические движения и предоставил на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б, живши в Риме в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы в чужих краях, а поехал бы в Петербург, снова вступил бы на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
Глупо или притворно было бы в наше время денежного неустройства пренебрегать состоянием. Деньги — независимость, сила, оружие. А оружие никто не бросает во время войны, хотя бы оно и было неприятельское, Даже ржавое. Рабство нищеты страшно, я изучил его во всех видах, живши годы с
людьми, которые спаслись, в чем были, от
политических кораблекрушений. Поэтому я считал справедливым и необходимым принять все меры, чтоб вырвать что можно из медвежьих лап русского правительства.
Вот этот-то профессор, которого надобно было вычесть для того, чтоб осталось девять, стал больше и больше делать дерзостей студентам; студенты решились прогнать его из аудитории. Сговорившись, они прислали в наше отделение двух парламентеров, приглашая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас объявил клич идти войной на Малова, несколько
человек пошли со мной; когда мы пришли в
политическую аудиторию, Малов был налицо и видел нас.
Вместе с тем я настаивал на том, что я
человек не
политический.
Меня любили отдельные
люди, иногда даже восторгались мной, но мне всегда казалось, что меня не любило «общественное мнение», не любило светское общество, потом не любили марксисты, не любили широкие круги русской интеллигенции, не любили
политические деятели, не любили представители официальной академической философии и науки, не любили литературные круги, не любили церковные круги.
Думаю, что по личным свойствам он один из лучших
людей среди
политических деятелей Франции.
Я никогда не был ни
политическим деятелем, ни
политическим публицистом, я был моралистом, защищавшим свою идею
человека в эпоху, враждебную
человеку.
Аристотель говорит в своей, во многих отношениях замечательной, «Политике»: «
Человек есть естественно животное
политическое, предназначенное к жизни в обществе, и тот, кто по своей природе не является частью какого-либо государства, есть существо деградированное или превосходящее
человека».