Неточные совпадения
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы
шли пешком сзади, подкладывая камни
под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел
под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от
души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Случись же
под такую минуту, как будто нарочно в подтверждение его мнения о военных, что сын его проигрался в карты; он
послал ему от
души свое отцовское проклятие и никогда уже не интересовался знать, существует ли он на свете или нет.
Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И
славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал на свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилась в нем;
И муз возвышенных искусства,
Счастливец, он не постыдил:
Он в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.
Вся дрожа, сдернула она его с пальца; держа в пригоршне, как воду, рассмотрела его она — всею
душою, всем сердцем, всем ликованием и ясным суеверием юности, затем, спрятав за лиф, Ассоль уткнула лицо в ладони, из-под которых неудержимо рвалась улыбка, и, опустив голову, медленно
пошла обратной дорогой.
Аркадий Иванович встал, засмеялся, поцеловал невесту, потрепал ее по щечке, подтвердил, что скоро приедет, и, заметив в ее глазах хотя и детское любопытство, но вместе с тем и какой-то очень серьезный, немой вопрос, подумал, поцеловал ее в другой раз и тут же искренно подосадовал в
душе, что подарок
пойдет немедленно на сохранение
под замок благоразумнейшей из матерей.
«С холодной
душой идут, из любопытства», — думал он, пренебрежительно из-под очков посматривая на разнолицых, топтавшихся на месте людей. Сам он, как всегда, чувствовал себя в толпе совершенно особенным, чужим человеком и убеждал себя, что
идет тоже из любопытства; убеждал потому, что у него явилась смутная надежда: а вдруг произойдет нечто необыкновенное?
«На берег кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка
идет». Нас несколько человек село в катер, все в белом, — иначе
под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни
души. По огромному заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.
Именье его, состоявшее из двухсот пятидесяти
душ в Бронницком уезде
под Москвой и в Арзамасском, Нижегородской губернии, в четыреста
душ,
пошло на уплату за содержание его и его товарищей в тюрьме в продолжение следствия.
И мы
идем возле, торопясь и не видя этих страшных повестей, совершающихся
под нашими ногами, отделываясь важным недосугом, несколькими рублями и ласковым словом. А тут вдруг, изумленные, слышим страшный стон, которым дает о себе весть на веки веков сломившаяся
душа, и, как спросонья, спрашиваем, откуда взялась эта
душа, эта сила?
Чтобы промышлять охотой, надо быть свободным, отважным и здоровым, ссыльные же, в громадном большинстве, люди слабохарактерные, нерешительные, неврастеники; они на родине не были охотниками и не умеют обращаться с ружьем, и их угнетенным
душам до такой степени чуждо это вольное занятие, что поселенец в нужде скорее предпочтет,
под страхом наказания, зарезать теленка, взятого из казны в долг, чем
пойти стрелять глухарей или зайцев.
Эти разговоры глубоко запали в
душу Артема, и он осторожно расспрашивал Мосея про разные скиты. Так незаметно в разговорах и время прошло. Шестьдесят верст прошли без малого в сутки: утром рано вышли с Самосадки,
шли целый день, а на другое утро были уже
под Горюном. По реке нужно было проплыть верст двести.
— О, конечно, ваше дело, молодой студент, — и дряблые щеки и величественные подбородки Эммы Эдуардовны запрыгали от беззвучного смеха. — От
души желаю вам на любовь и дружбу, но только вы потрудитесь сказать этой мерзавке, этой Любке, чтобы она не смела сюда и носа показывать, когда вы ее, как собачонку, выбросите на улицу. Пусть подыхает с голоду
под забором или
идет в полтинничное заведение для солдат!
Ах, судари, как это все с детства памятное житье
пойдет вспоминаться, и понапрет на
душу, и станет вдруг нагнетать на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего этого счастия отлучен и столько лет на духу не был, и живешь невенчаный и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и… дождешься ночи, выползешь потихоньку за ставку, чтобы ни жены, ни дети, и никто бы тебя из поганых не видал, и начнешь молиться… и молишься…. так молишься, что даже снег инда
под коленами протает и где слезы падали — утром травку увидишь.
Я так и сделал: три ночи всё на этом инструменте, на коленях, стоял в своей яме, а духом на небо молился и стал ожидать себе иного в
душе совершения. А у нас другой инок Геронтий был, этот был очень начитанный и разные книги и газеты держал, и дал он мне один раз читать житие преподобного Тихона Задонского, и когда, случалось, мимо моей ямы
идет, всегда, бывало, возьмет да мне из-под ряски газету кинет.
Но вот и проходит волшебное сновидение. Как чересчур быстро! У всех юнкеров бурное напряжение сменяется тихой счастливой усталостью.
Души и тела приятно распускаются.
Идут домой
под звуки резвого, бодрого марша. Кто-то говорит в рядах...
Ты, может быть, думаешь, что этот капитан был какая-нибудь тряпка? размазня? стрекозиная
душа? Ничуть. Он был храбрым солдатом.
Под Зелеными горами он шесть раз водил свою роту на турецкий редут, и у него от двухсот человек осталось только четырнадцать. Дважды раненный — он отказался
идти на перевязочный пункт. Вот он был какой. Солдаты на него Богу молились.
Внизу,
под откосом, на водокачке пыхтит пароотводная трубка, по съезду катится пролетка извозчика, вокруг — ни
души. Отравленный, я
иду вдоль откоса, сжимая в руке холодный камень, — я не успел бросить его в казака. Около церкви Георгия Победоносца меня остановил ночной сторож, сердито расспрашивая — кто я, что несу за спиной в мешке.
Я послушаюсь
Отца, матери:
Под венец
пойдуНе с тобой,
душа…
Но теперь обстоятельства переменились. Гришка мог отправляться в Комарево, когда заблагорассудится, пребывать там, сколько
душе угодно, пожалуй, хоть вовсе туда переселиться. Можно, следовательно, надеяться, что он употребит с пользой свою свободу.
Под руководством такого наставника, как Захар, он, без сомнения,
пойдет быстрыми шагами к просвещению и не замедлит постигнуть тайну «приличного обращенья».
Когда вышли к заставе, на небе чуть брезжило. Продолжая молчать, Ярцев и Кочевой
шли по мостовой мимо дешевых дач, трактиров, лесных складов;
под мостом соединительной ветви их прохватила сырость, приятная, с запахом липы, и потом открылась широкая длинная улица, и на ней ни
души, ни огня… Когда дошли до Красного пруда, уже светало.
Смирная стала я, твоя Липа, и как
под обух
иду, до того болит моя
душа растерзанная.
Он
пошёл… Дома стояли по бокам улицы, точно огромные камни, грязь всхлипывала
под ногами, а дорога опускалась куда-то вниз, где тьма была ещё более густа… Илья споткнулся о камень и чуть не упал. В пустоте его
души вздрогнула надоедливая мысль...
Анна Михайловна была одета в простое коричневое платье с высоким лифом
под душу, и ее черные волосы были гладко причесаны за уши. Этот простой убор, впрочем,
шел к ней необыкновенно, и прекрасная наружность Анны Михайловны, действительно, могла бы остановить на себе глаза каждого.
То, что девки
душат своих незаконноприжитых детей и
идут на каторгу, и что Анна Каренина бросилась
под поезд, и что в деревнях мажут ворота дегтем, и что нам с тобой, неизвестно почему, нравится в Кате ее чистота, и то, что каждый смутно чувствует потребность в чистой любви, хотя знает, что такой любви нет, — разве все это предрассудок?
Он не слышал, что ему сказали, попятился назад и не заметил, как очутился на улице. Ненависть к фон Корену и беспокойство — все исчезло из
души.
Идя домой, он неловко размахивал правой рукой и внимательно смотрел себе
под ноги, стараясь
идти по гладкому. Дома, в кабинете, он, потирая руки и угловато поводя плечами и шеей, как будто ему было тесно в пиджаке и сорочке, прошелся из угла в угол, потом зажег свечу и сел за стол…
Кроме Юры Паратино, никто не разглядел бы лодки в этой черно-синей морской дали, которая колыхалась тяжело и еще злобно, медленно утихая от недавнего гнева. Но прошло пять, десять минут, и уже любой мальчишка мог удостовериться в том, что «Георгий Победоносец»
идет, лавируя
под парусом, к бухте. Была большая радость, соединившая сотню людей в одно тело и в одну
Душу!
Душа во мне замирала при мысли, что может возникнуть какой-нибудь неуместный разговор об особе, защищать которую я не мог, не ставя ее в ничем не заслуженный неблагоприятный свет. Поэтому
под гром марша я
шел мимо далекой аллеи, даже не поворачивая головы в ту сторону. Это не мешало мне вглядываться, скосив влево глаза, и — у страха глаза велики — мне показалось в темном входе в аллею белое пятно. Тяжелое это было прощанье…
Все это промелькнуло и исчезло. Пыльные улицы, залитые палящим зноем; измученные возбуждением и почти беглым шагом на пространстве целой версты солдаты, изнемогающие от жажды; крик офицеров, требующих, чтобы все
шли в строю и в ногу, — вот все, что я видел и слышал пять минут спустя. И когда мы прошли еще версты две душным городом и пришли на выгон, отведенный нам
под бивуак, я бросился на землю, совершенно разбитый и телом и
душою.
А тут выскочит к нам актерщик, да и станет подлаживать
под их; да как стакаются, и он
пойдет басовым голосом, а тут музыка режет свое; так я вам скажу: такая гармония на
душе и по всем чувствам разольется, что невольно станет клонить ко сну.
Шарахнутся где-нибудь добрые христиане от взмаха казачьей нагайки целой стеною в пять, в шесть сот человек, и как попрут да поналяжут стеной дружненько, так из середины только стон да пах
пойдет, а потом, по освобождении, много видано женского уха в серьгах рваного и персты из-под колец верчены, а две-три
души и совсем богу преставлялись.
— По-моему — про
душу тот болтает, у кого ума ни зерна нет! Ему говорят: вот как делай! А он:
душа не позволяет или там — совесть… Это все едино — совесть али
душа, лишь бы от дела отвертеться! Один верит, что ему все запрещено, — в монахи
идет, другой — видит, что все можно, — разбойничает! Это — два человека, а не один! И нечего путать их. А чему быть, то — будет сделано… надо сделать — так и совесть
под печку спрячется и
душа в соседи уйдет.
Матрена. Как бы, кажись, мать, не опасаться! Человек этакой из
души гордый, своебышный… Сама ведаешь, родителю своему… и тому, что ни есть, покориться не захотел: бросивши экой дом богатый да привольный, чтобы только не быть ни
под чьим началом,
пошел в наше семейство сиротское, а теперь сам собою раздышамшись, поди, чай, еще выше себя полагает.
Идем под свежим ветерком, катерок кренится и бортом захватывает, а я ни на что внимания не обращаю, и в груди у меня слезы. В
душе самые теплые чувства, а на уме какая-то гадость, будто отнимают у меня что-то самое драгоценное, самое родное. И чуть я позабудусь, сейчас в уме толкутся стихи: «А ткачиха с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой». «Родила царица в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку». Я зарыдал во сне. «Никита мой милый! Никитушка! Что с тобою делают!»
В заботе новой, в думах строгих
Мы совещались до утра,
Стараясь вразумить немногих,
Не внявших вестнику добра:
Душой погибнув незвозвратно,
Они за нами не
пошлиИ обновиться благодатно
Уж не хотели, не могли.
В них сердце превратилось в камень,
Навек оледенела кровь…
Но в ком, как
под золою пламень,
Таились совесть и любовь,
Тот жадно ждал беседы новой,
С
душой, уверовать готовой…
Когда Аня,
идя вверх по лестнице
под руку с мужем, услышала музыку и увидала в громадном зеркале всю себя, освещенную множеством огней, то в
душе ее проснулась радость и то самое предчувствие счастья, какое испытала она в лунный вечер на полустанке.
А потом, как водится, начался кутеж; он, очень грустный, задумчивый и, по-видимому, не разделявший большого удовольствия, однако на моих глазах раскупорил бутылки три шампанского, и когда после ужина Аксюша, предмет всеобщего увлечения, закативши
под самый лоб свои черные глаза и с замирающим от страсти голосом пропела: «
Душа ль моя, душенька,
душа ль, мил сердечный друг» и когда при этом один господин, достаточно выпивший, до того исполнился восторга, что выхватил из кармана целую пачку ассигнаций и бросил ей в колена, и когда она, не ограничившись этим,
пошла с тарелочкой собирать посильную дань и с прочих, Шамаев, не задумавшись, бросил ей двадцать рублей серебром.
Долго
шла меж приятелей веселая беседа… Много про Керженски скиты рассказывал Патап Максимыч,
под конец так разговорился, что женский пол одна за другой вон да вон. Первая Груня, дольше всех Фленушка оставалась. Василий Борисыч часто говорил привычное слово «искушение!», но в
душе и на уме бродило у него иное, и охотно он слушал, как Патап Максимыч на старости лет расходился.
— Муж жене должен быть голова, господин, а мне такого ни в жизнь не стерпеть, — не глядя ни на кого, продолжала речь свою Фленушка. — Захотел бы кто взять меня —
иди, голубчик,
под мой салтык, свою волю
под лавку брось, пляши, дурень,
под мою дудочку. Власти над собой не потерплю — сама власти хочу… Воли, отваги
душа моя просит, да негде ей разгуляться!.. Ровно в каменной темнице, в тесной келье сиди!..
Но дале я
иду, в мечтанья погружён,
И виснут надо мной полунагие сучья,
А мысли между тем слагаются в созвучья,
Свободные слова теснятся в мерный строй,
И на
душе легко, и сладостно, и странно,
И тихо всё кругом, и
под моей ногой
Так мягко мокрый лист шумит благоуханный.
— А я только вчера из Варшавы, — говорил он Бейгушу, фланерски ухватя его
под руку и направляя праздные стопы свои в одну с ним сторону. — Ну,
душа моя, дела наши
идут пока отлично! Наязд сконфужен, потерял и руки, и голову, и нос опустил на квинту!.. Варшава теперь чудо что такое!.. Эдакая пестрота, движение, чамарки, кунтуши, конфедератки, буты, то есть просто
душа радуется!.. Доброе времечко! Ну, а ты как?.. Что семейная сладость и прочее?.. а?
Ардальон согласился и на извозчике полетел домой за черновою рукописью. Его
душила злость и досада, но в тщетном бессилии злобы он только награждал себя названиями осла и дурака, а Верхохлебову
посылал эпитеты подлеца и мерзавца. «Двести пятьдесят рублей — шутка сказать! — так-таки ни за что из-под носа вот прахом развеялись!.. Экой мерзавец! Чуть три половины не отнял! Три половины! Тьфу, подлец какой!»
Русский народ издавна отличался долготерпением. Били нас татары — мы молчали просто, били цари — молчали и кланялись, теперь бьют немцы — мы молчим и уважаем их… Прогресс!.. Да в самом деле, что нам за охота заваривать серьезную кашу? Мы ведь широкие натуры, готовые на грязные полицейские скандальчики
под пьяную руку. Это только там, где-то на Западе, есть такие
души, которых ведет на подвиги одно пустое слово — la gloire [
Слава (фр.).].
Тихо, бесшумно
шла новая Дунина жизнь, хоть и было ей тоскливо, хоть и болела она
душою от скучного одиночества. С нетерпеньем ждала она тех дней, когда заживет
под одной кровлей с сердечным своим другом Аграфеной Петровной.
— Полно-ка пустое-то городить, — молвил он, маленько помолчав. — Ну что у тебя за сапоги? Стоит ли из-за них грех на
душу брать?.. Нет уж, брательник, неча делать, готовь спину
под линьки да посиди потом недельки с две в кутузке. Что станешь делать?.. Такой уж грех приключился… А он тебя беспременно заводчиком выставит… Пожалуй еще, вспороть-то тебя вспорют да на придачу по этапу на родину
пошлют. Со всякими тогда, братец, острогами дорогой-то сознакомишься.
— Нельзя, голубчик, нельзя, — стоял на своем Морковников. — Ты продавец, я покупатель, — без того нельзя, чтобы не угоститься… я тебя угощаю… И перечить ты мне не моги, не моги… Нечего тут — расходы пополам… Это, батюшка, штуки немецкие, нашему брату, русскому человеку, они не
под стать… я угощаю — перечить мне не моги… Ну, поцелуй меня,
душа ты моя Никита Федорыч, да
пойдем скорей. Больно уж я возлюбил тебя.
Хрущов. Мне надо
идти туда… на пожар. Прощайте… Извините, я был резок — это оттого, что никогда я себя не чувствовал в таком угнетенном состоянии, как сегодня… У меня тяжко на
душе… Но все это не беда… Надо быть человеком и твердо стоять на ногах. Я не застрелюсь и не брошусь
под колеса мельницы… Пусть я не герой, но я сделаюсь им! Я отращу себе крылья орла, и не испугают меня ни это зарево, ни сам черт! Пусть горят леса — я посею новые! Пусть меня не любят, я полюблю другую! (Быстро уходит.)
Токарев
шел, бессознательно кивал головою и бормотал что-то
под нос. Это не сон? — иногда приходило в голову. И он гнал от себя мысли, боялся думать о том, что узнал, боялся шевельнуть застывший в
душе тупой ужас.
Гуриенко заиграла «Осеннюю песню» Чайковского. Затасканная мелодия
под ее пальцами стала новой, хватающею за
душу. Липовые аллеи. Желтые листья медленно падают. Les sanglots longs des violons de l'automne [Долгие рыдания осенних скрипок (франц.).]. И медленно
идет прекрасный призрак прошлого, прижав пальцы к глазам.
Они
шли, тесно
под руку, по песку вдоль накатывавшихся волн. Дмитрий, с раскрывшейся
душою, говорил...
У него на
душе осталось от Кремля усиленное чувство того, что он «русак». Оно всегда сидело у него в глубине, а тут всплыло так же сильно, как и от картин Поволжья. Никогда не жилось ему так смело, как в это утро.
Под рукой его билось сердце женщины, отдавшей ему красоту, молодость, честь, всю будущность. И не смущало его то, что он среди бела дня
идет об руку с беглой мужней женой. Кто бы ни встретился с ними, он не побоится ни за себя, ни за беглянку.