Неточные совпадения
Еще в лакейской встретил я Ивиных,
поздоровался с ними и опрометью пустился к
бабушке: я объявил ей о том, что приехали Ивины,
с таким выражением, как будто это известие должно было вполне осчастливить ее.
— Вы оба
с ума сошли, — сказала
бабушка, — разве этак
здороваются?
— Подите прочь! Вы еще
с бабушкой не
поздоровались!
Бабушка между тем
здоровалась с Верой и вместе осыпала ее упреками, что она пускается на «такие страсти», в такую ночь, по такой горе, не бережет себя, не жалеет ее,
бабушки, не дорожит ничьим покоем и что когда-нибудь она этак «уложит ее в гроб».
Райский почти не спал целую ночь и на другой день явился в кабинет
бабушки с сухими и горячими глазами. День был ясный. Все собрались к чаю. Вера весело
поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей руку и пристально поглядел ей в глаза. Она — ничего, ясна и покойна…
Снова началось что-то кошмарное. Однажды вечером, когда, напившись чаю, мы
с дедом сели за Псалтырь, а
бабушка начала мыть посуду, в комнату ворвался дядя Яков, растрепанный, как всегда, похожий на изработанную метлу. Не
здоровавшись, бросив картуз куда-то в угол, он скороговоркой начал, встряхиваясь, размахивая руками...
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас к дедушке и
бабушке;
с нами
здоровались, говорили несколько слов, а иногда почти и не говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать; хотя от нас была дверь прямо в залу, но она была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще была дверь в гостиную.
Услуживая таким образом, мы пускались в разные разговоры
с бабушкой, и она становилась ласковее и более нами занималась, как вдруг неожиданный случай так отдалил меня от
бабушки, что я долго ходил к ней только
здороваться да прощаться.
Мы
с сестрицей каждый день ходили к
бабушке только
здороваться, а вечером уже не прощались; но меня иногда после обеда призывали в гостиную или диванную, и Прасковья Ивановна
с коротко знакомыми гостями забавлялась моими ответами, подчас резкими и смелыми, на разные трудные и, должно признаться, иногда нелепые и неприличные для дитяти вопросы; иногда заставляла она меня читать что-нибудь наизусть из «Россиады» или сумароковских трагедий.
Я был убежден в этом и решил уйти, как только
бабушка вернется в город, — она всю зиму жила в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев. Дед снова жил в Кунавине, я не ходил к нему, да и он, бывая в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на улице; он шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я
поздоровался с ним; посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
От внимания
бабушки не ускользнуло, что Александра Ярославовна,
здороваясь с maman, тоже подставила ей свое лицо боком и этим приемом заставила поцеловать себя в щеку.
Так было дело, когда один раз мне случилось повстречаться
с нашим жильцом на лестнице.
Бабушка за чем-то послала меня. Он остановился, я покраснела, и он покраснел; однако засмеялся,
поздоровался, о бабушкином здоровье спросил и говорит: «Что, вы книги прочли?» Я отвечала: «Прочла». — «Что же, говорит, вам больше понравилось?» Я и говорю: «Ивангое» да Пушкин больше всех понравились». На этот раз тем и кончилось.
— Ну, что ж ты, батюшка, стал предо мною, глаза выпучил! — продолжала кричать на меня
бабушка, — поклониться —
поздороваться не умеешь, что ли? Аль загордился, не хочешь? Аль, может, не узнал? Слышишь, Потапыч, — обратилась она к седому старичку, во фраке, в белом галстуке и
с розовой лысиной, своему дворецкому, сопровождавшему ее в вояже, — слышишь, не узнает! Схоронили! Телеграмму за телеграммою посылали: умерла аль не умерла? Ведь я все знаю! А я, вот видишь, и живехонька.
Из Одинцова поехал в Каменку. Там хозяйничал мамин брат, дядя Саша, а в отдельном флигеле жила бывшая владелица имения, „баба-Настя“ — сестра
бабушки, моя крестная мать, добрая и простая старушка
с умными глазами. Тут-то уж, конечно, можно и нужно было расцеловаться
с нею по-хорошему. Но я обжегся на молоке, губы еще были в пузырях. И я
поздоровался с нею — за руку! Пожал руку. Видел ее огорченные и удивленные глаза и понял, что опять сделал глупость.
— Почтенный человек
с тобой
здоровается, а ты, поросенок, и руки к шапке не приложишь, — сказала
с сердцем
бабушка.