Неточные совпадения
На другой
день, в 8 часов утра, Анна вышла одна из извозчичьей кареты и
позвонила у большого подъезда своего бывшего дома.
Пред весною исчез Миша, как раз в те
дни, когда для него накопилось много работы, и после того, как Самгин почти примирился с его существованием. Разозлясь, Самгин решил, что у него есть достаточно веский повод отказаться от услуг юноши. Но утром
на четвертый
день позвонил доктор городской больницы и сообщил, что больной Михаил Локтев просит Самгина посетить его. Самгин не успел спросить, чем болен Миша, — доктор повесил трубку; но приехав в больницу, Клим сначала пошел к доктору.
На другой
день в деревенской церкви Малиновки с десяти часов начали
звонить в большой колокол, к обедне.
По дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В окнах был свет. Он вдруг остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло
на ум, что Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого
дня.
Позвонив и войдя
на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот, стало быть, выходил уже от Катерины Ивановны.
Что он Зайцевский — об этом и не знали. Он как-то зашел ко мне и принес изданную им книжку стихов и рассказов, которые он исполнял
на сцене. Книжка называлась «Пополам». Меня он не застал и через
день позвонил по телефону, спросив, получил ли я ее.
В один прекрасный
день на двери появилась вывеска, гласившая, что Сухаревских маклаков и антикваров из переулков (были названы два переулка) просят «не трудиться
звонить».
Нищий-аристократ берет, например, правую сторону Пречистенки с переулками и пишет двадцать писем-слезниц, не пропустив никого, в двадцать домов, стоящих внимания. Отправив письмо,
на другой
день идет по адресам.
Звонит в парадное крыльцо: фигура аристократическая, костюм, взятый напрокат, приличный.
На вопрос швейцара говорит...
Рогожин не возвращался;
на звон не отпирали; он
позвонил к старушке Рогожиной; отперли и тоже объявили, что Парфена Семеновича нет и, может,
дня три не будет.
На фабрике работа шла своим чередом. Попрежнему дымились трубы, попрежнему доменная печь выкидывала по ночам огненные снопы и тучи искр, по-прежнему
на плотине в караулке сидел старый коморник Слепень и отдавал часы. Впрочем, он теперь не
звонил в свой колокол
на поденщину или с поденщины, а за него четыре раза в
день гудел свисток паровой машины.
В один из
дней, следовавших за этим разговором Лизы с Розановым, последний
позвонил у подъезда очень парадного дома
на невской набережной Васильевского острова.
Все были в негодовании
на В.**, нашего, кажется, военного губернатора или корпусного командира — хорошенько не знаю, — который публично показывал свою радость, что скончалась государыня, целый
день велел
звонить в колокола и вечером пригласил всех к себе
на бал и ужин.
Затем он
позвонил и приказал передать мне
дело о злоумышленниках, которые отныне, милая маменька, благодаря моей инициативе, будут уже называться «заблуждающимися».
На прощанье генерал опять протянул мне руку.
— Кажется, в этом виде можно? — рассуждает сам с собой Ахбедный и, чтобы не дать сомнениям овладеть им,
звонит и передает статью для отсылки в типографию.
На другой
день статья появляется, урезанная, умягченная, обезличенная, но все еще с душком. Ахбедный, прогуливаясь по улице, думает:"Что-то скажет про мои урезки корреспондент?"Но встречающиеся
на пути знакомцы отвлекают его мысли от корреспондента.
— А не ваше
дело, Ипполит Сидорыч!
Звони! Дмитрий Павлович, садитесь — и пейте кофе во второй раз! Ах, как весело приказывать! Другого удовольствия
на свете нет!
Небольшие города Германии, которые попадались им
на дороге и в которых они иногда для отдыха Егора Егорыча останавливались, тоже нравились Сусанне Николаевне, и одно в этом случае удивляло ее, что она очень мало слышала в этих городках, сравнительно с нашими, колокольного звона, тогда как, прослушав из уст Егора Егорыча еще в самые первые
дни их брака его собственный перевод шиллеровского «Колокола», ожидала, что в Германии только и делают, что
звонят.
— Не вдруг, девушки! Мне с самого утра грустно. Как начали к заутрене
звонить да увидела я из светлицы, как народ божий весело спешит в церковь, так, девушки, мне стало тяжело… и теперь еще сердце надрывается… а тут еще
день выпал такой светлый, такой солнечный, да еще все эти уборы, что вы
на меня надели… скиньте с меня запястья, девушки, скиньте кокошник, заплетите мне косу по-вашему, по-девичьи!
Эта жалость к людям и меня все более беспокоит. Нам обоим, как я сказал уже, все мастера казались хорошими людьми, а жизнь — была плоха, недостойна их, невыносимо скучна. В
дни зимних вьюг, когда все
на земле — дома, деревья — тряслось, выло, плакало и великопостно
звонили унылые колокола, скука вливалась в мастерскую волною, тяжкой, как свинец, давила
на людей, умерщвляя в них все живое, вытаскивая в кабак, к женщинам, которые служили таким же средством забыться, как водка.
Снежные люди молча мелькают мимо двери магазина, — кажется, что они кого-то хоронят, провожают
на кладбище, но опоздали к выносу и торопятся догнать гроб. Трясутся лошади, с трудом одолевая сугробы.
На колокольне церкви за магазином каждый
день уныло
звонят — Великий пост; удары колокола бьют по голове, как подушкой: не больно, а глупеешь и глохнешь от этого.
А
дело с Анной шло все хуже и хуже… Через два года после начала этого рассказа два человека сошли с воздушного поезда
на углу 4 avenue и пошли по одной из перпендикулярных улиц, разыскивая дом № 1235. Один из них был высокий блондин с бородой и голубыми глазами, другой — брюнет, небольшой, но очень юркий, с бритым подбородком и франтовски подвитыми усами. Последний вбежал
на лестницу и хотел
позвонить, но высокий товарищ остановил его.
Вот тут, как я поднялась за щеткой, вошли наверх Бутлер с джентльменом и опять насчет Геза: «Дома ли он?» В сердцах я наговорила лишнее и прошу меня извинить, если не так сказала, только показала
на дверь, а сама скорее ушла, потому что, думаю, если ты меня
позвонишь, так знай же, что я не вертелась у двери, как собака, а была по своим
делам.
Через час он
позвонил; а
на другой
день, чем свет, по плотине возле мельницы простучала дорожная коляска, и четверка сильных лошадей дружно подымала ее в гору; мельники, вышедшие посмотреть, спрашивали: «Куда это наш барин?» — «Да, говорят, в Питер», — отвечал один из них.
На четвертый
день Полуект Степаныч
звонил на колокольне, и это ему больше всего понравилось: никто его не видит, а ему всех видно.
Наконец господин Голядкин улегся совсем. В голове у него шумело, трещало,
звонило. Он стал забываться-забываться… силился было о чем-то думать, вспомнить что-то такое весьма интересное, разрешить что-то такое весьма важное, какое-то щекотливое
дело, — но не мог. Сон налетел
на его победную голову, и он заснул так, как обыкновенно спят люди, с непривычки употребившие вдруг пять стаканов пунша
на какой-нибудь дружеской вечеринке.
Спросите у бывших
на колокольне и трезвонивших в свой черед: они готовы вам целый
день рассказывать, как они подбирали веревки, как улаживали все, как старались громче
звонить!..
Больше я ничего не слышал, так как уснул.
На другой
день утром, когда мы подходили к Севастополю, была неприятная сырая погода. Покачивало. Шамохин сидел со мной в рубке, о чем-то думал и молчал. Мужчины с поднятыми воротниками пальто и дамы с бледными, заспанными лицами, когда
позвонили к чаю, стали спускаться вниз. Одна дама, молодая и очень красивая, та самая, которая в Волочиске сердилась
на таможенных чиновников, остановилась перед Шамохиным и сказала ему с выражением капризного, избалованного ребенка...
Всех оно огорчило; но губернатор В. «публично показывал свою радость, что скончалась государыня, целый
день велел
звонить в колокола и вечером пригласил всех к себе
на бал и ужин» (стр. 190).
На третий
день, незадолго до вечерни,
на колокольню пришел Семен. Уставший Меркулов отдыхал, и
звонил горбатый портной Снегирь,
звонил бестолково и нудно, извлекая из колокола нерешительные, дребезжащие звуки.
В обыкновенные
дни, в праздники и будни, двери
на церковные колокольни бывают заперты, и туда никого не пускают, но
на Пасху в течение всей недели двери стоят открытыми, и каждый может войти и
звонить сколько хочет — от обедни до самых вечерен.
И всегда Меркулов не любил глядеть понизу, а во все
дни светлой недели он носил голову немного назад и смотрел поверх лбов. И всю неделю он был трезв, каждое утро от обеден до вечерни
звонил на колокольне Михаила-архангела, а после вечерни или сидел у звонаря Семена, или
на десяток верст уходил в поле. И домой возвращался только ночью.
На белой колокольне Михаила-архангела, к приходу которого принадлежала Стрелецкая, толкалось в эти
дни много праздного разряженного народа: одни приходили посмотреть
на город с высоты, стояли у шатких деревянных перил и грызли семечки из-под полы, чтоб не заругался сторож; другие для забавы
звонили, но скоро уставали и передавали веревку; и только для одного Меркулова праздничный звон был не смехом, не забавой, а
делом таким серьезным и важным, в которое нужно вкладывать всю душу.
На другой
день рано утром, когда в барском доме еще спали, Степан надел свою старую одежу и пошел в деревню.
Звонили к обедне. Утро было воскресное, светлое, веселое — только бы жить да радоваться! Степан прошел мимо церкви, взглянул тупо
на колокольню и зашагал к кабаку. Кабак открывается, к несчастью, раньше, чем церковь. Когда он вошел в кабак, у прилавка уже торчали пьющие.
Бодростина замолчала; Висленев тоже безмолвствовал. Он что-то прозревал в напущенном Глафирой тумане, и вдали для него уже где-то мелодически рокотали приветные колокольчики,
на звуки которых он готов был спешить, как новый Вадим. В ушах у него тихо
звонило, опущенные руки тяжелели, под языком становилось солоно, он в самом
деле имел теперь право сказать, что ощущает нечто неестественное, и естественным путем едва мог прошипеть...
На следующий
день звонит мне по телефону Юлий Алексеевич Бунин.
Жизнь он вел умеренную и размеренную, часы еды были определенные, вставал и ложился в определенный час. Но часто по ночам
звонили звонки, он уезжал
на час,
на два к экстренному больному; после этого вставал утром с головною болью и весь
день ходил хмурый.
Ефим сдержал лошадей у крыльца. Анна Серафимовна негромко
позвонила. Сени освещались висячей лампой. Ей отворил швейцар — важный человек, приставленный мужем. Она его отпустит
на днях. Белые, под мрамор, стены сеней и лестницы при матовом свете лампы отсвечивали молочным отливом.
Звонили ко всенощной… Мартовский воздух смяк.
Днем сильно таяло. Солнце повертывало
на лето. Путь лежал Палтусову со Знаменки Кремлем. Он извозчика не взял, пошел пешком.
«Она наверное не выйдет, а впрочем, может быть…» — гвоздем сидели в его голове слова Кудрина, и не покидали его до самого того момента, когда он
на другой
день, вместе с Андреем Павловичем,
позвонил у подъезда заветного домика
на Васильевском острове.
Поздним утром созрело наконец в его уме решение — упасть к ногам императрицы и сознаться во всем. Был уже двенадцатый час
дня, когда он
позвонил и приказал явившемуся
на звонок Якову подать ему полную парадную форму. Сметливый лакей удивленно посмотрел
на бледного как смерть барина, выслушал приказание и удалился исполнять его, не проронив ни слова, не сделав даже жеста изумления.
Софья Александровна Мардарьева
на другой же
день после описанного нами разговора с Агафьей Васильевной,
звонила у парадной двери второго этажа одного из домов
на Малой Морской улице.
На другой
день после вечера у полковницы Усовой, в первом часу
дня, Николай Герасимович Савин
звонил у двери квартиры графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого.
Гиршфельд закрыл лицо руками и горько заплакал, заплакал чуть ли не в первый раз в жизни. Слезы облегчили его. Он тряхнул головой, успокоился и, казалось, примирился с совершившимся фактом. Спрятав письмо и заметку в бумажник, он почти спокойно принялся за чтение остальной корреспонденции. Окончив это занятие, он
позвонил и приказал лакею приготовить чемодан к курьерскому поезду Николаевской железной дороги, отвезти его
на вокзал и купить билет.
На другой
день утром он уже был в Москве.
Письмо было дописано. Она его не стала перечитывать, ей не хотелось еще
звонить, чтобы зажгли лампу, не хотелось зажигать свечей
на своем столе; она любила эти зимние сумерки в ясные
дни, с полосой ярко-пурпурного заката, видной из ее окон, в сторону переулка, позади извозчичьей биржи.
Или это
день был такой снежный, но помню, что мне все казалось необычайно и сверхъестественно бледным; и еще странно было смотреть
на людей и
на трамваи, а когда трамвай
звонил, то звон его мучительно отдавался в самом мозгу.