Неточные совпадения
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза
в щеку и вытолкнула
в дверь: „Не стоишь, говорит, ты,
шкура,
в благородном доме
быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо
есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она
в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „
В суд, говорит, на нее,
в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут
в суде возьмешь, чем докажешь?
Якутки
были в высоких остроконечных шапках из оленьей
шкуры,
в белом балахоне и
в знаменитых сарах.
У них действительно нашлись дохи, кухлянки и медвежьи
шкуры, которые и
были уступлены нам на том основании, что мы проезжие, что у нас никого нет знакомых, следовательно, все должны
быть знакомы; нельзя купить вещи
в лавке, следовательно, надо купить ее у частного, не торгующего этим лица, которое остается тут и имеет возможность заменить всегда проданное.
Наконец, европеец старается склонить черного к добру мирными средствами: он протягивает ему руку, дарит плуг, топор, гвоздь — все, что полезно тому; черный, истратив жизненные припасы и военные снаряды, пожимает протянутую руку, приносит за плуг и топор слоновых клыков, звериных
шкур и ждет случая угнать скот, перерезать врагов своих, а после этой трагической развязки удаляется
в глубину страны — до новой комедии, то
есть до заключения мира.
«Лучше всего вам кухлянку купить, особенно двойную…» — сказал другой, вслушавшийся
в наш разговор. «Что это такое кухлянка?» — спросил я. «Это такая рубашка из оленьей
шкуры, шерстью вверх. А если купите двойную, то
есть и снизу такая же шерсть, так никакой шубы не надо».
Мы пришли на торговую площадь; тут кругом теснее толпились дома,
было больше товаров вывешено на окнах, а на площади сидело много женщин, торгующих виноградом, арбузами и гранатами.
Есть множество книжных лавок, где на окнах, как
в Англии, разложены сотни томов, брошюр, газет; я видел типографии, конторы издающихся здесь двух газет, альманахи, магазин редкостей, то
есть редкостей для европейцев: львиных и тигровых
шкур, слоновых клыков, буйволовых рогов, змей, ящериц.
Симонсон,
в гуттаперчевой куртке и резиновых калошах, укрепленных сверх шерстяных чулок бечевками (он
был вегетарианец и не употреблял
шкур убитых животных),
был тоже на дворе, дожидаясь выхода партии. Он стоял у крыльца и вписывал
в записную книжку пришедшую ему мысль. Мысль заключалась
в следующем...
— А пороху я тебе, Илюша, теперь сколько угодно
буду носить. Мы теперь сами порох делаем. Боровиков узнал состав: двадцать четыре части селитры, десять серы и шесть березового угля, все вместе столочь, влить воды, смешать
в мякоть и протереть через барабанную
шкуру — вот и порох.
Снимание
шкуры с убитого животного отняло у нас более часа. Когда мы тронулись
в обратный путь,
были уже глубокие сумерки. Мы шли долго и наконец увидели огни бивака. Скоро между деревьями можно
было различить силуэты людей. Они двигались и часто заслоняли собой огонь. На биваке собаки встретили нас дружным лаем. Стрелки окружили пантеру, рассматривали ее и вслух высказывали свои суждения. Разговоры затянулись до самой ночи.
Здесь
были шкуры зверей, оленьи панты, медвежья желчь, собольи и беличьи меха, бумажные свечи, свертки с чаем, новые топоры, плотничьи и огородные инструменты, луки, настораживаемые на зверей, охотничье копье, фитильное ружье, приспособления для носки на спине грузов, одежда, посуда, еще не бывшая
в употреблении, китайская синяя даба, белая и черная материя, одеяла, новые улы, сухая трава для обуви, веревки и тулузы [Корзины, сплетенные из прутьев и оклеенные материей, похожей на бумагу, но настолько прочной, что она не пропускает даже спирт.] с маслом.
Внутренняя обстановка фанзы
была грубая. Железный котел, вмазанный
в низенькую печь, от которой шли дымовые ходы, согревающие каны (нары), 2–3 долбленых корытца, деревянный ковш для воды, железный кухонный резак, металлическая ложка, метелочка для промывки котла, 2 запыленные бутылки, кое-какие брошенные тряпки, 1 или 2 скамеечки, масляная лампа и обрывки звериных
шкур, разбросанные по полу, составляли все ее убранство.
Чиновники с ужасом взглянули друг на друга и искали глазами знакомую всем датскую собаку: ее не
было. Князь догадался и велел слуге принести бренные остатки Гарди, его
шкуру; внутренность
была в пермских желудках. Полгорода занемогло от ужаса.
— Стало
быть, и ты
будешь права? Тебе госпожа скажет: не болтай лишнего, долгоязычная! а ты ей
в ответ: что хотите, сударыня, делайте, хоть
шкуру с меня спустите, я все с благодарностью приму, а молчать не
буду!
«Между прочим, после долгих требований ключа
был отперт сарай, принадлежащий мяснику Ивану Кузьмину Леонову. Из сарая этого по двору сочилась кровавая жидкость от сложенных
в нем нескольких сот гнилых
шкур. Следующий сарай для уборки битого скота, принадлежащий братьям Андреевым, оказался чуть ли не хуже первого. Солонина вся
в червях и т. п. Когда отворили дверь — стаи крыс выскакивали из ящиков с мясной тухлятиной, грузно шлепались и исчезали
в подполье!.. И так везде… везде».
На другой день я принес
в школу «Священную историю» и два растрепанных томика сказок Андерсена, три фунта белого хлеба и фунт колбасы.
В темной маленькой лавочке у ограды Владимирской церкви
был и Робинзон, тощая книжонка
в желтой обложке, и на первом листе изображен бородатый человек
в меховом колпаке,
в звериной
шкуре на плечах, — это мне не понравилось, а сказки даже и по внешности
были милые, несмотря на то что растрепаны.
На ночь о. Ираклий залезал обыкновенно
в мешок из бараньей
шкуры;
в мешке у него
были и табак и часы.
— А Ганька на что? Он грамотный и все разнесет по книгам… Мне уж надоело на Ястребова работать: он на моей
шкуре выезжает.
Будет, насосался… А Кишкин задарма отдает сейчас Сиротку, потому как она ему совсем не к рукам. Понял?.. Лучше всего
в аренду взять. Платить ему двухгривенный с золотника. На оборот денег добудем, и все как по маслу пойдет. Уж я вот как теперь все это дело знаю: наскрозь его прошел. Вся Кедровская дача у меня как на ладонке…
Имен, имен
в его сочинении
было, как блох
в собачьей
шкуре: никого не забыл и всем нашел местечко.
Генерал Стрепетов сидел на кресле по самой середине стола и, положив на руки большую белую голову, читал толстую латинскую книжку. Он
был одет
в серый тулупчик на лисьем меху, синие суконные шаровары со сборками на животе и без галстука. Ноги мощного старика, обутые
в узорчатые азиатские сапоги, покоились на раскинутой под столом медвежьей
шкуре.
— Ну тебя
в болото! — почти крикнула она. — Знаю я вас! Чулки тебе штопать? На керосинке стряпать? Ночей из-за тебя не спать, когда ты со своими коротковолосыми
будешь болты болтать? А как ты заделаешься доктором, или адвокатом, или чиновником, так меня же
в спину коленом: пошла, мол, на улицу, публичная
шкура, жизнь ты мою молодую заела. Хочу на порядочной жениться, на чистой, на невинной…
Но Анпетов до того
был зарыт
в толпе, что даже тогдашнее сильное движение не выдвинуло его вперед, как выдвинуло, например, Луку Кисловского, добившегося, a son corps defendant, [спасая
шкуру (франц.)] чести служить волостным писарем.
В прежние времена, когда еще «свои мужички»
были, родовое наше имение, Чемезово, недаром слыло золотым дном. Всего
было у нас довольно: от хлеба ломились сусеки; тальками, полотнами, бараньими
шкурами, сушеными грибами и другим деревенским продуктом полны
были кладовые. Все это скупалось местными т — скими прасолами, которые зимою и глухою осенью усердно разъезжали по барским усадьбам.
На подъезде картинно лежали два датских дога; на звонок из передней, как вспугнутый вальдшнеп, оторопело выбегал
в серой официальной куртке дежурный лесообъездчик; на лестнице тянулся мягкий ковер; кабинет хозяина
был убран на охотничий манер, с целым арсеналом оружия, с лосиными и оленьими рогами, с чучелами соколов и громадной медвежьей
шкурой на полу.
— Яшка! — кричал Прозоров, размахивая руками. — Зачем ты меня обманываешь? Но ты напрасно являешься волком
в овечьей
шкуре… Все, брат, потеряно для тебя, то
есть потеряно
в данном случае. Ха-ха! Но ты, братику, не унывай, поелику вся сия канитель
есть только иллюзия! Мы, как дети, утешаемся карточными домиками, а природа нас хлоп да хлоп по носу.
— На-ко, поди, надень мою
шкуру, повертись
в ней, я погляжу, чем ты
будешь, — умник!
Убьют они это зайца,
шкуру с него сдерут, да так, не потроша, и кидают
в котел варить, а котел-то не чищен, как сделан; одно слово, смрад нестерпимый, а они ничего,
едят всё это месиво с аппетитом.
Только и рассеяния, что если замечают, что какой конь очень ослабел и тюбеньковать не может — снегу копытом не пробивает и мерзлого корня зубом не достает, то такого сейчас
в горло ножом колют и
шкуру снимают, а мясо
едят.
Мы
в этом отношении поставлены несомненно выгоднее. Мы рождаемся с загадкой
в сердцах и потом всю жизнь лелеем ее на собственных боках. А кроме того, мы отлично знаем, что никаких поступков не
будет. Но на этом наши преимущества и кончаются, ибо дальнейшие наши отношения к загадке заключаются совсем не
в разъяснении ее, а только
в известных приспособлениях. Или, говоря другими словами, мы стараемся так приспособиться, чтоб жить без
шкур, но как бы с оными.
Признаюсь откровенно: как я ни
был перепуган, но при этом вопросе испугался вдвое ("
шкура"заговорила). И так как трусость, помноженная на трусость, дает
в результате храбрость, то я даже довольно явственно пробормотал...
Вторые — дипломаты, которые
в душе вообще не любят начальников, но хвалят потому, что все-таки лучше: неизвестно, кого еще приблизит к себе, может
быть, и меня — так чтоб после не пришлось менять
шкуры.
Петр Степанович несомненно
был виноват пред ними: всё бы могло обойтись гораздо согласнее и легче,если б он позаботился хоть на капельку скрасить действительность. Вместо того чтобы представить факт
в приличном свете, чем-нибудь римско-гражданским или вроде того, он только выставил грубый страх и угрозу собственной
шкуре, что
было уже просто невежливо. Конечно, во всем борьба за существование, и другого принципа нет, это всем известно, но ведь все-таки…
— Вот если бы вам поверили, что вы действительно… тово… это
был бы результат! А ведь,
в сущности, вы можете достигнуть этого результата, не делая никаких усилий. Ни разговоров с Кшепшицюльским от вас не потребуется, ни подлогов — ничего. Придите прямо, просто, откровенно: вот, мол, я! И все для вас сделается ясным. И вы всем поверите, и вам все поверят. Скажут: это человек искренний, настоящий; ему можно верить, потому что он не о спасении
шкуры думает, а об ее украшении… ха-ха!
Я ожидал, что Осип станет упрекать Ардальона, учить его, а тот
будет смущенно каяться. Но ничего подобного не
было, — они сидели рядом, плечо
в плечо, и разговаривали спокойно краткими словами. Очень грустно
было видеть их
в этой темной, грязной конуре; татарка говорила
в щель стены смешные слова, но они не слушали их. Осип взял со стола воблу, поколотил ее об сапог и начал аккуратно сдирать
шкуру, спрашивая...
— Лепить
в шкуру будете? — деловито осведомился Володин.
Вчерашние ерлы вдруг опять припомнились Передонову. «Вот, — думал он про Володина, — на свою мать жалуется, зачем она его родила, — не хочет
быть Павлушкой. Видно, и
в самом деле завидует. Может
быть, уже и подумывает жениться на Варваре и влезть
в мою
шкуру», — думал Передонов и тоскливо смотрел на Володина.
Это
была неправда, это
была вопиющая клевета. Но тем не менее, как ни обдумывали мы свое положение, никакого другого выхода не находили, кроме одного: да, мы, именно мы одни обязываемся «трепетать»! Мы «злые», лишь по недоразумению восхитившие наименование «добрых». Мы волки
в овечьей
шкуре. Мы — «красные». На нас прежде всего должно обрушиться веяние времени, а затем,
быть может, задеть на ходу и других…
Каратаев вел жизнь самобытную: большую часть лета проводил он, разъезжая
в гости по башкирским кочевьям и каждый день напиваясь допьяна кумысом; по-башкирски говорил, как башкирец; сидел верхом на лошади и не слезал с нее по целым дням, как башкирец, даже ноги у него
были колесом, как у башкирца; стрелял из лука, разбивая стрелой яйцо на дальнем расстоянии, как истинный башкирец; остальное время года жил он
в каком-то чулане с печью, прямо из сеней, целый день глядел, высунувшись,
в поднятое окошко, даже зимой
в жестокие морозы, прикрытый ергаком, [Ергак (обл.) — тулуп из короткошерстных
шкур (жеребячьих, сурочьих и т. п.), сшитый шерстью наружу.] насвистывая башкирские песни и попивая, от времени до времени целительный травник или ставленый башкирский мед.
— А и не все ужасы.
Было и хорошее. Например, наказанного никто попрекнуть не посмеет, не как теперь. Вот у меня
в роте штрафованного солдатика одного фельдфебель дубленой
шкурой назвал… Словом он попрекнул, хуже порки обидел… Этого у нас прежде не бывало: тело наказывай, а души не трожь!
Затем уничтожили наспинные ранцы из телячьей
шкуры, мехом вверх, на которых прежде
в походе накатывались свернутые толстым жгутом шинели, что
было и тяжело, и громоздко, и неудобно.
Родился
в степи, выкормлен на кобыльем молоке, всю жизнь
ест конину,
пьет кумыс, пьянствует ракой, водкой из кобыльего молока, закусывает бозой — сыром из него же, одет весь
в конскую и баранью
шкуру.
Впереди
в светло-голубых кафтанах с белыми ширинками через плечо ехали верхами двое дружек; позади их
в небольших санках вез икону малолетний брат невесты, которая вместе с отцом своим ехала
в выкрашенных малиновою краскою санях, обитых внутри кармазинною объярью; под ногами у них подостлана
была шкура белого медведя, а конская упряжь украшена множеством лисьих хвостов.
Сойдется, например, десять англичан, они тотчас заговорят о подводном телеграфе, о налоге на бумагу, о способе выделывать, крысьи
шкуры, то
есть о чем-нибудь положительном, определенном; сойдется десять немцев, ну, тут, разумеется, Шлезвиг-Гольштейн и единство Германии явятся на сцену; десять французов сойдется, беседа неизбежно коснется"клубнички", как они там ни виляй; а сойдется десять русских, мгновенно возникает вопрос, — вы имели случай сегодня
в том убедиться, — вопрос о значении, о будущности России, да
в таких общих чертах, от яиц Леды, бездоказательно, безвыходно.
Далеко оно
было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел
в небо и
в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую
шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел
в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя
в небо, — поплыл
в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Шкура чтобы цела
была — вот что главное; и
в то же время: умереть! умереть! умереть! — и это бы хорошо! Подите разберитесь
в этой сумятице! Никто не знает, что ему требуется, а ежели не знает, то об каких же выводах может
быть речь? Проживем и так. А может
быть, и не проживем — опять-таки мое дело сторона.
Жутко первое время
было в цепи стоять… Чего-чего не придумаешь… И убьют-то тебя, и
в плен возьмут, и
шкуру с живого драть
будут, и на кол посадят… А потом
в привычку вошло, и думушки нет: стоишь да послушиваешь, да житье-бытье российское вспоминаешь…
Вспомнил, как целых четыре года копил
шкуры, закалывая овец, своих, доморощенных, перед Рождеством, и продавал мясо кабатчику; вспомнил он, как
в Кубинском ему выдубили
шкуры, как потом пришел бродячий портной Николка Косой и целых две недели кормился у него
в избе, спал на столе с своими кривыми ногами, пока полушубок не
был справлен, и как потом на сходе долго бедняки-соседи завидовали, любуясь шубой, а кабатчик Федот Митрич обещал два ведра за шубу…
«Если ж, говорит, вы так поступаете с нашими, ни
в чем не виноватыми солдатами, то клянусь вам честью, что я сам с первого ж из вас сдеру с живого
шкуру!» Всех так ж это удивило; друзья князя стали
было его уговаривать, чтобы он попросил извиненья у всех; он ж и слушать не хочет и кричит: «Пусть, говорит, идут со мной ж на дуэль, кто обижен мною!..»
Чтобы потешить меня, Николай Матвеич убил ее и очень ловко освежевал, то
есть снял
шкуру, как перчатку. Мясо пошло
в пользу Лыска, накинувшегося на него с жадностью.
Знаток сказал бы даже, что
была только одна порода
в России, которая могла дать такую широкую кость, такие громадные маслаки, такие копыты, такую тонкость кости ноги, такой постанов шеи, главное, такую кость головы, глаз — большой, черный и светлый, и такие породистые комки жил около головы и шеи, и тонкую
шкуру и волос.
Если бы теперь
в ходу
были пытки, то можно бы подумать, что этого человека душили, жгли, резали и
пилили на части, заставляя его оговаривать людей на все стороны, и что он под тяжкими муками говорил что попало, и правду и неправду, — таковы его необъятнейшие воспоминания, вписанные им
в свое уголовное дело, где человеческих имен кишит, как блох
в собачьей
шкуре.