Неточные совпадения
Морок уже наполовину вылез, как загудел свисток. Он точно завяз в двери и выругался. Эк, взвыла собака
на свою голову…
Плюнув, Морок влез обратно в караулку. Это рассмешило даже Слепня, который улыбнулся, кажется, первый раз в
жизни: этакой большой мужик, а свистка испугался.
Она разорвала все связи, все документы;
плюнула на деньги, даже забыла, что они не ее, а отцовы, и отказалась от них, как от грязи, как от пыли, чтоб подавить
своего обманщика душевным величием, чтоб считать его
своим вором и иметь право всю
жизнь презирать его, и тут же, вероятно, сказала, что бесчестием себе почитает называться и женой его.
Вольно и невольно наблюдая эти отношения, часто с поразительной и поганой быстротой развивающиеся
на моих глазах с начала до конца, я видел, как Сидоров возбуждал у бабы доброе чувство жалобами
на свою солдатскую
жизнь, как он опьяняет ее ласковой ложью, а после всего, рассказывая Ермохину о
своей победе, брезгливо морщится и
плюет, точно принял горького лекарства.
— А ведь, пожалуй, ты прав, сын скорпиона и мокрицы… У тебя есть нюх
на всё подлое, да… Уж по харе этого юного жулика видно, что он добился
своего… Сколько взял с них Егорка? Он — взял. Он их же поля ягода. Он взял, будь я трижды проклят. Это я устроил ему. Горько мне понимать мою глупость. Да,
жизнь вся против нас, братцы мои, мерзавцы! И даже когда
плюнешь в рожу ближнего, плевок летит обратно в твои же глаза.
— Эх, батюшка, Иван Семеныч! — уговаривал меня почтовый смотритель, толстый добряк, с которым во время частых переездов я успел завязать приятельские отношения. — Ей-богу, мой вам совет:
плюньте, не ездите к ночи. Ну их и с делами! Своя-то
жизнь дороже чужих денег. Ведь тут теперь
на сто верст кругом только и толков, что о вашем процессе да об этих деньжищах. Бакланишки, поди, уже заметались… Ночуйте!..
С больной головой, разбитый и мрачный, он трясся в телеге и чувствовал в груди мерзкий, горький осадок после четырёхдневного кутежа. Представляя себе, как жена встретит его и запоёт: «Что, батюшка, снова сорвался с цепи-то?» и начнёт говорить о летах, седой бороде, детях, стыде, о
своей несчастной
жизни, — Тихон Павлович сжимался и озлобленно
плевал на дорогу, глухо бормоча...
— Не говорится… вот вздор! Ты, я вижу, все еще киснешь по поводу моего признания. Жалею, очень жалею, что сказал; с большим бы удовольствием поужинали, если б не этот проклятый мол… Да ты лучше не думай об этом, Василий Петрович, брось… А? Васенька,
плюнь, право! Что ж делать, братец, не оправдал я надежд.
Жизнь не школа. Да я не знаю, долго ли и ты удержишься
на своей стезе.
— Добрейший Иван Алексеевич, — продолжал Палтусов, — вы человек святой, знаете
своих моллюсков или этнографию Фиджийских островов; а я человек дела. Позвольте хоть раз в
жизни начистоту открыться вам… А потом вы можете и
плюнуть на меня, сказать:"Вор Палтусов — и больше ничего!"Не могу я не бороться с купеческой мошной!.. Без этого в моей
жизни смыслу нет.
—
На все можно
плевать, но не
на внутреннюю
свою жизнь, в раздумье, как бы про себя, сказала она.