Неточные совпадения
Упав на колени пред постелью, он держал пред
губами руку жены и целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его поцелуи. А между тем там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Петровны, как огонек над светильником, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда прежде не было и которое так же,
с тем же правом,
с тою же значительностью для себя, будет жить и плодить себе подобных.
Аркадий оглянулся и увидал женщину высокого роста, в черном платье, остановившуюся в дверях залы. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнаженные ее руки красиво лежали вдоль стройного стана; красиво
падали с блестящих волос на покатые плечи легкие ветки фуксий; спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза из-под немного нависшего белого лба, и
губы улыбались едва заметною улыбкою. Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица.
Белый пепел
падал на лицо и быстро таял, освежая кожу, Клим сердито сдувал капельки воды
с верхней
губы и носа, ощущая, что несет в себе угнетающую тяжесть, жуткое сновидение, которое не забудется никогда.
Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы
с позолоченной головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и
упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие ладони на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в
губы и торопливый шепот...
— Сбоку, — подхватила Пелагея Ивановна, — означает вести; брови чешутся — слезы; лоб — кланяться;
с правой стороны чешется — мужчине,
с левой — женщине; уши зачешутся — значит, к дождю,
губы — целоваться, усы — гостинцы есть, локоть — на новом месте
спать, подошвы — дорога…
У него
упало сердце. Он не узнал прежней Веры. Лицо бледное, исхудалое, глаза блуждали, сверкая злым блеском,
губы сжаты.
С головы, из-под косынки, выпадали в беспорядке на лоб и виски две-три пряди волос, как у цыганки, закрывая ей, при быстрых движениях, глаза и рот. На плечи небрежно накинута была атласная, обложенная белым пухом мантилья, едва державшаяся слабым узлом шелкового шнура.
Посему и ты, Софья, не смущай свою душу слишком, ибо весь твой грех — мой, а в тебе, так мыслю, и разуменье-то вряд ли тогда было, а пожалуй, и в вас тоже, сударь, вкупе
с нею, — улыбнулся он
с задрожавшими от какой-то боли
губами, — и хоть мог бы я тогда поучить тебя, супруга моя, даже жезлом, да и должен был, но жалко стало, как предо мной
упала в слезах и ничего не потаила… ноги мои целовала.
Настало молчание. Я продолжал держать ее руку и глядел на нее. Она по-прежнему вся сжималась, дышала
с трудом и тихонько покусывала нижнюю
губу, чтобы не заплакать, чтобы удержать накипавшие слезы… Я глядел на нее: было что-то трогательно-беспомощное в ее робкой неподвижности: точно она от усталости едва добралась до стула и так и
упала на него. Сердце во мне растаяло…
Матушка, дождавшись, покуда старика кладут
спать, и простившись
с Настасьей, спешит в свою спальню. Там она наскоро раздевается и совсем разбитая бросается в постель. В сонной голове ее мелькает «миллион»;
губы бессознательно лепечут: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его…»
Он не преминул рассказать, как летом, перед самою петровкою, когда он лег
спать в хлеву, подмостивши под голову солому, видел собственными глазами, что ведьма,
с распущенною косою, в одной рубашке, начала доить коров, а он не мог пошевельнуться, так был околдован; подоивши коров, она пришла к нему и помазала его
губы чем-то таким гадким, что он плевал после того целый день.
Появились и другие неизвестные люди. Их привел неизвестно откуда Штофф. Во-первых, вихлястый худой немец
с бритою верхней
губой, — он говорил только вопросами: «Что вы думаете? как вы сказали?» Штофф отрекомендовал его своим самым старым другом, который
попал в Заполье случайно, проездом в Сибирь. Фамилия нового немца была Драке, Федор Федорыч.
Прелестные русые кудри вились и густыми локонами
падали на плечи, открывая только
с боков античную белую шею; по лицу проступал легкий пушок, обозначалась небольшая раздваивающаяся бородка, и над верхней
губою вились тоненькие усики.
Зинаида стала передо мной, наклонила немного голову набок, как бы для того, чтобы лучше рассмотреть меня, и
с важностью протянула мне руку. У меня помутилось в глазах; я хотел было опуститься на одно колено,
упал на оба — и так неловко прикоснулся
губами к пальцам Зинаиды, что слегка оцарапал себе конец носа ее ногтем.
Проститься
с ней? Я двинул свои — чужие — ноги, задел стул — он
упал ничком, мертвый, как там — у нее в комнате.
Губы у нее были холодные — когда-то такой же холодный был пол вот здесь, в моей комнате возле кровати.
Почти на том же самом месте дороги, где часа два тому назад они настигли Эмиля, — он снова выскочил из-за дерева и
с радостным криком на
губах, помахивая картузом над головою и подпрыгивая, бросился прямо к карете, чуть-чуть не
попал под колеса и, не дожидаясь, чтобы лошади остановились, вскарабкался через закрытые дверцы — и так и впился в Санина.
Вот что думал Санин, ложась
спать; но что он подумал на следующий день, когда Марья Николаевна нетерпеливо постучала коралловой ручкой хлыстика в его дверь, когда он увидел ее на пороге своей комнаты —
с шлейфом темно-синей амазонки на руке,
с маленькой мужской шляпой на крупно заплетенных кудрях,
с откинутым на плечо вуалем,
с вызывающей улыбкой на
губах, в глазах, на всем лице, — что он подумал тогда — об этом молчит история.
— Если любовь — то великое счастье. Если обман — то смерть. — И
с этими словами поднесла к
губам пузырек и вдруг
упала в страшных конвульсиях.
Корзина
с провизией склонилась в руках ослабевшего человека, сидевшего в углу вагона, и груши из нее посыпались на пол. Ближайший сосед поднял их, тихо взял корзину из рук спящего и поставил ее рядом
с ним. Потом вошел кондуктор, не будя Матвея, вынул билет из-за ленты его шляпы и на место билета положил туда же белую картонную марку
с номером. Огромный человек крепко
спал, сидя, и на лице его бродила печальная судорога, а порой
губы сводило, точно от испуга…
Саша поцеловал ей руку и сделал это ловко и
с большим удовольствием. Поцеловал уж заодно руки и Дарье
с Валериею, — нельзя же их обойти, — и нашел, что это тоже весьма приятно. Тем более, что они все три поцеловали его в щеку: Дарья звонко, но равнодушно, как доску, Валерия нежно, опустила глаза, — лукавые глазки, — легонько хихикнула и тихонько прикоснулась легкими, радостными
губами, — как нежный цвет яблони, благоуханный,
упал на щеку, — а Людмила чмокнула радостно, весело и крепко.
Пела скрипка, звенел чистый и высокий тенор какого-то чахоточного паренька в наглухо застёгнутой поддёвке и со шрамом через всю левую щёку от уха до угла
губ; легко и весело взвивалось весёлое сопрано кудрявой Любы Матушкиной; служащий в аптеке Яковлев пел баритоном, держа себя за подбородок, а кузнец Махалов, человек
с воловьими глазами, вдруг открыв круглую чёрную
пасть, начинал реветь — о-о-о! и, точно смолой обливая, гасил все голоса, скрипку, говор людей за воротами.
Елена протянула руки, как будто отклоняя удар, и ничего не сказала, только
губы ее задрожали и алая краска разлилась по всему лицу. Берсенев заговорил
с Анной Васильевной, а Елена ушла к себе,
упала на колени и стала молиться, благодарить Бога… Легкие, светлые слезы полились у ней из глаз. Она вдруг почувствовала крайнюю усталость, положила голову на подушку, шепнула: «Бедный Андрей Петрович!» — и тут же заснула,
с мокрыми ресницами и щеками. Она давно уже не
спала и не плакала.
Да когда же настанет рассвет!» —
с отчаянием думал я, мечась головой по горячим подушкам и чувствуя, как
опаляет мне
губы мое собственное тяжелое и короткое дыхание…
Все это было уже не ново Олесе в моем толковании, но на этот раз она даже и слушать меня не стала. Она быстрым движением сбросила
с себя платок и, скомкав его, бросила мне в лицо. Началась возня. Я старался отнять у нее цветок боярышника. Сопротивляясь, она
упала на землю и увлекла меня за собой, радостно смеясь и протягивая мне свои раскрытые частым дыханием, влажные милые
губы…
К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо
падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя,
с какой невозмутимой важностью суют они в
губы мужикам свои огромные красные лапы…
Глаза старого рыбака были закрыты; он не
спал, однако ж, морщинки, которые то набегали, то сглаживались на высоком лбу его, движение
губ и бровей, ускоренное дыхание ясно свидетельствовали присутствие мысли; в душе его должна была происходить сильная борьба. Мало-помалу лицо его успокоилось; дыхание сделалось ровнее; он точно заснул. По прошествии некоторого времени
с печки снова послышался его голос. Глеб подозвал жену и сказал, чтобы его перенесли на лавку к окну.
В камнях два рыбака: один — старик, в соломенной шляпе,
с толстым лицом в седой щетине на щеках,
губах и подбородке, глаза у него заплыли жиром, нос красный, руки бронзовые от загара. Высунув далеко в море гибкое удилище, он сидит на камне, свесив волосатые ноги в зеленую воду, волна, подпрыгнув, касается их,
с темных пальцев
падают в море тяжелые светлые капли.
Фома сидел, откинувшись на спинку стула и склонив голову на плечо. Глаза его были закрыты, и из-под ресниц одна за другой выкатывались слезы. Они текли по щекам на усы…
Губы Фомы судорожно вздрагивали, слезы
падали с усов на грудь. Он молчал и не двигался, только грудь его вздымалась тяжело и неровно. Купцы посмотрели на бледное, страдальчески осунувшееся, мокрое от слез лицо его
с опущенными книзу углами
губ и тихо, молча стали отходить прочь от него…
Фома, согнувшись,
с руками, связанными за спиной, молча пошел к столу, не поднимая глаз ни на кого. Он стал ниже ростом и похудел. Растрепанные волосы
падали ему на лоб и виски; разорванная и смятая грудь рубахи высунулась из-под жилета, и воротник закрывал ему
губы. Он вертел головой, чтобы сдвинуть воротник под подбородок, и — не мог сделать этого. Тогда седенький старичок подошел к нему, поправил что нужно,
с улыбкой взглянул ему в глаза и сказал...
Произнося этот монолог
с глазами, вперенными в небо, Рогожин был действительно счастлив, и всё крепче и крепче обнимал свою подругу, и, наконец, переводя на нее в конце свой взгляд, видел, что она сладко
спит у него на плече. Он сейчас же отворачивал тихо свою голову в сторону и, скрутив трубочкой
губы, страстно шептал...
Часов в двенадцать дня Елена ходила по небольшому залу на своей даче. Она была в совершенно распущенной блузе; прекрасные волосы ее все были сбиты, глаза горели каким-то лихорадочным огнем, хорошенькие ноздри ее раздувались,
губы были пересохшие. Перед ней сидела Елизавета Петровна
с сконфуженным и оторопевшим лицом; дочь вчера из парка приехала как сумасшедшая, не
спала целую ночь; потом все утро плакала, рыдала, так что Елизавета Петровна нашла нужным войти к ней в комнату.
В интересной, но надоедающей книжке «Последние дни самоубийц» есть рассказ про одну девушку, которая, решившись отравиться
с отчаяния от измены покинувшего ее любовника, поднесла уже к
губам чашку
с ядом, как вдруг вспомнила, что, грустя и тоскуя, она уже более десяти ночей не ложилась в постель. В это мгновение она почувствовала, что ей страшно хочется
спать. Она тщательно спрятала чашку
с ядом, легла, выспалась и, встав наутро,
с свежею головою записала все это в свой дневник и затем отравилась.
Через полчаса он крепко
спал, а я сидел рядом
с ним и смотрел на него. Во сне даже сильный человек кажется беззащитным и беспомощным, — Шакро был жалок. Толстые
губы, вместе
с поднятыми бровями, делали его лицо детским, робко удивлённым. Дышал он ровно, спокойно, но иногда возился и бредил, говоря просительно и торопливо по-грузински.
Ее темные, ласковые глаза налились слезами, она смотрела на меня, крепко прикусив
губы, а щеки и уши у нее густо покраснели. Принять десять копеек я благородно отказался, а записку взял и вручил сыну одного из членов судебной палаты, длинному студенту
с чахоточным румянцем на щеках. Он предложил мне полтинник, молча и задумчиво отсчитав деньги мелкой медью, а когда я сказал, что это мне не нужно, — сунул медь в карман своих брюк, но — не
попал, и деньги рассыпались по полу.
Анна Мартыновна имела вид раздраженный и как-то особенно крепко сжимала свои и без того тонкие
губы. Одета она была небрежно, и прядь развитой косы
падала ей на плечо. Но, несмотря ни на небрежность ее одежды, ни на ее раздражение, она по-прежнему казалась мне привлекательной, и я
с великой охотой поцеловал бы ее узкую, тоже как будто злую руку, которою она раза два
с досадой откинула ту развитую прядь.
Когда Липа вернулась домой, то скотины еще не выгоняли; все
спали. Она сидела на крыльце и ждала. Первый вышел старик; он сразу,
с первого взгляда понял, что произошло, и долго не мог выговорить ни слова и только чмокал
губами.
Теперь она стояла на пороге, и свет висячей лампы
падал ей прямо на голову — в белом шерстяном платке. Из-под платка смотрело круглое, миловидное, курносое личико
с пухлыми щеками и ямочками на них от улыбки пухлых красных
губ.
Воспаленные, широко раскрытые глаза (он не
спал десять суток) горели неподвижным горячим блеском; нервная судорога подергивала край нижней
губы; спутанные курчавые волосы
падали гривой на лоб; он быстрыми тяжелыми шагами ходил из угла в угол конторы, пытливо осматривая старые шкапы
с бумагами и клеенчатые стулья и изредка взглядывая на своих спутников.
Рука Алексея остановилась, и, все не спуская
с меня глаз, он недоверчиво улыбнулся, бледно, одними
губами. Татьяна Николаевна что-то страшно крикнула, но было поздно. Я ударил острым концом в висок, ближе к темени, чем к глазу. И когда он
упал, я нагнулся и еще два раза ударил его. Следователь говорил мне, что я бил его много раз, потому что голова его вся раздроблена. Но это неправда. Я ударил его всего-навсего три раза: раз, когда он стоял, и два раза потом, на полу.
Она, не охнув, молчаливая и спокойная,
упала на спину, растрепанная, красная и все-таки красивая. Ее зеленые глаза смотрели на него из-под ресниц
с холодной ненавистью. Но он, отдуваясь от возбуждения и приятно удовлетворенный исходом злобы, не видал ее взгляда, а когда
с торжеством взглянул на нее — она улыбалась. Дрогнули ее полные
губы, вспыхнули глаза, на щеках явились ямки. Василий изумленно посмотрел на нее.
Минут через пять сытый гнедко Лукич солидной, развалистой рысцой бежал по извилистой мягкой дороге,
с обеих сторон глухо заросшей кустами орешника и калины. Гибкие ветки задевали Тихона Павловича за голову, заглядывали ему в лицо, и, когда лист
попадал в
губы, мельник поворачивал головой, отплёвывался и всё думал о своей пошатнувшейся жизни.
Потускнел светлый взор девушки,
спал румянец
с лица ее, глаза наплаканы,
губы пересохли, а все-таки чудно-хороша была она.
В изнеможенье, без чувств
упала Марья Ивановна на диван. Глаза ее закрылись, всю ее дергало и корчило в судорогах. Покрытое потом лицо ее горело, белая пена клубилась на раскрытых, трепетавших
губах. Несколько минут продолжался такой припадок, и в это время никто из Луповицких не потревожился — и корчи и судороги они считали за действие святого духа, внезапно озарившего пророчицу.
С благоговеньем смотрели они на страдавшую Марью Ивановну.
Упав на колени перед постелью, он держал перед
губами руку жены и целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его поцелуи. А между тем там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Прокофьевны, как огонек над светильником, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда прежде не было и которое так же,
с тем же правом,
с тою же значительностью для себя, будет жить и плодить себе подобных.
Еще секунда, и огонь добыт; сынки-хватки, дымяся потом, еще сильней налегли; дочки-полизушки сунулись к дымящимся бревнам
с пригоршнями сухих стружек и
с оттопыренными
губами, готовыми раздуть затлевшуюся искру в полымя, как вдруг натянутые безмерным усердием концы веревок лопнули;
с этим вместе обе стены трущих огонь крестьян, оторвавшись, разом
упали: расшатанное бревно взвизгнуло, размахнулось и многих больно зашибло.
Александра Михайловна забыла оставить дома поужинать Зине; на душе у нее кипело: девочка ляжет
спать, не евши, а она тут, неизвестно для чего, сидит сложа руки. В комнатах стоял громкий говор. За верстаком хихикала Манька, которую прижал к углу забредший снизу подмастерье Новиков. Гавриловна переругивалась
с двумя молодыми брошюрантами; они хохотали на ее бесстыдные фразы и подзадоривали ее, Гавриловна делала свирепое лицо, а в морщинистых углах черных
губ дрожала самодовольная улыбка.
Голодная и разбитая впечатлениями, Катя всю ночь не
спала. В душе всплескивалась злоба. Через одеяло от цементного пола шел тяжелый холод, тело горело от наползавших вшей. И мелькало пред глазами бритое, горбоносое лицо
с надменно отвисшею нижнею
губою. Рядом слабо стонала сквозь сон старуха.
— Прости! Окаянную!.. Жить не могу… не могу… без тебя! — прерывистым звуком,
с большим усилием выговаривали ее
губы, не
попадая одна на другую.
Падала вера в умственные свои силы и способности, рядом
с этим
падала вера в жизнь, в счастье. В душе было темно. Настойчиво приходила мысль о самоубийстве. Я засиживался до поздней ночи, читал и перечитывал «Фауста», Гейне, Байрона. Росло в душе напыщенное кокетливо любующееся собою разочарование. Я смотрелся в зеркало и
с удовольствием видел в нем похудевшее, бледное лицо
с угрюмою складкою у края
губ. И писал в дневнике, наслаждаясь поэтичностью и силою высказываемых чувств...
После долгих об этом исследований и препирательств среди младших членов семейства подозрения, а потом и довольно сильные улики
пали на одну из младших дочерей, босоногую Феньку, которая родилась
с заячьей
губою и за это не пользовалась в семье ничьим расположением.
Бой разгорался.
Падали убитые и раненые. Лелька руководила своим взводом, назначала отвечать тому, кто, думала, лучше ответит. А украдкою все время наблюдала за Ведерниковым во вражеском взводе. Она было позвала его в свой отряд, но Ведерников холодно ответил, что пойдет к Оське, и сейчас же от нее отвернулся. И теперь,
с сосущей болью, Лелька поглядывала на его профиль
с тонкими, поджатыми
губами и ревниво отмечала себе, что вот
с другими девчатами он шутит, пересмеивается…