Неточные совпадения
Корова с колокольчиком,
Что с вечера отбилася
От стада, чуть послышала
Людские голоса —
Пришла к костру, уставила
Глаза на мужиков,
Шальных речей послушала
И
начала, сердечная,
Мычать, мычать, мычать!
Г-жа Простакова. Полно, братец, о свиньях — то
начинать. Поговорим-ка лучше о нашем горе. (К Правдину.) Вот, батюшка! Бог велел нам взять на свои руки девицу. Она изволит получать грамотки
от дядюшек. К ней с того света дядюшки пишут. Сделай милость, мой батюшка, потрудись, прочти всем нам вслух.
Этот вопрос произвел всеобщую панику; всяк бросился к своему двору спасать имущество. Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума двигалась эта вереница по направлению к выгону и, отойдя
от города на безопасное расстояние,
начала улаживаться. В эту минуту полил долго желанный дождь и растворил на выгоне легко уступающий чернозем.
Можно только сказать себе, что прошлое кончилось и что предстоит
начать нечто новое, нечто такое,
от чего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придет само собою и назовется завтрашним днем.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики
начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и
начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая
от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и
начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Все в ней было полно какого-то скромного и в то же время не безрасчетного изящества,
начиная от духов violettes de Parmes, [Пармские фиалки (франц.).] которым опрыскан был ее платок, и кончая щегольскою перчаткой, обтягивавшей ее маленькую, аристократическую ручку.
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми шагами и совсем не туда, куда идти следует.
Начав собирать дани, он с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где куры, то и те были тощие
от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт не прямо, а с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже не невежеством, а излишеством просвещения.
Тем не менее глуповцы прослезились и
начали нудить помощника градоначальника, чтобы вновь принял бразды правления; но он, до поимки Дуньки, с твердостью
от того отказался. Послышались в толпе вздохи; раздались восклицания: «Ах! согрешения наши великие!» — но помощник градоначальника был непоколебим.
Поэтому почти наверное можно утверждать, что он любил амуры для амуров и был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки не упускало
от времени до времени спрашивать: не пора ли
начать войну?
В конце июля полили бесполезные дожди, а в августе людишки
начали помирать, потому что все, что было, приели. Придумывали, какую такую пищу стряпать,
от которой была бы сытость; мешали муку с ржаной резкой, но сытости не было; пробовали, не будет ли лучше с толченой сосновой корой, но и тут настоящей сытости не добились.
Соображения эти показались до того резонными, что храбрецы не только отреклись
от своих предложений, но тут же
начали попрекать друг друга в смутьянстве и подстрекательстве.
— Сам ли ты зловредную оную книгу сочинил? а ежели не сам, то кто тот заведомый вор и сущий разбойник, который таковое злодейство учинил? и как ты с тем вором знакомство свел? и
от него ли ту книжицу получил? и ежели
от него, то зачем, кому следует, о том не объявил, но, забыв совесть, распутству его потакал и подражал? — так
начал Грустилов свой допрос Линкину.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом
начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей,
от всего отпирался.
Всё было ново,
начиная от французских новых обой до ковра, которым была обтянута вся комната.
— Он всё не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс
начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и
от этого он хочет пользоваться моим имением.
— Да, я пишу вторую часть Двух
Начал, — сказал Голенищев, вспыхнув
от удовольствия при этом вопросе, — то есть, чтобы быть точным, я не пишу еще, но подготовляю, собираю материалы. Она будет гораздо обширнее и захватит почти все вопросы. У нас, в России, не хотят понять, что мы наследники Византии, —
начал он длинное, горячее объяснение.
— Вот, не угодно ли? — сказал он, вертлявою походкой отходя к стороне и указывая на картину. — Это увещание Пилатом. Матфея глава XXVII, — сказал он, чувствуя, что губы его
начинают трястись
от волнения. Он отошел и стал позади их.
Степан Аркадьич знал, что когда Каренин
начинал говорить о том, что делают и думают они, те самые, которые не хотели принимать его проектов и были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу; и потому охотно отказался теперь
от принципа свободы и вполне согласился. Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
Подъехав к серьезному болоту, главной цели поездки, Левин невольно подумывал о том, как бы ему избавиться
от Васеньки и ходить без помехи. Степан Аркадьич, очевидно, желал того же, и на его лице Левин видел выражение озабоченности, которое всегда бывает у настоящего охотника пред
началом охоты, и некоторой свойственной ему добродушной хитрости.
Возвращаясь всё назад
от памятных оскорбительных слов спора к тому, что было их поводом, она добралась наконец до
начала разговора.
Разумеется, не
от этого, но всё вместе — он
начал эту больницу, чтобы показать, понимаешь, как он не скуп.
Я не виню вас, и Бог мне свидетель, что я, увидев вас во время вашей болезни,
от всей души решился забыть всё, что было между нами, и
начать новую жизнь.
Княгиня
начала говорить ему, но он не слушал ее. Хотя разговор с княгиней и расстраивал его, он сделался мрачен не
от этого разговора, но
от того, что он видел у самовара.
Тогда члены комиссии отказались
от своего заявления, и Сергей Иванович
начал логически доказывать, что надо или признать, что суммы ими поверены, или не поверены, и подробно развил эту дилемму.
— Я хочу сказать,… —
начал было он, но остановился. — Я должен спросить, чего вы
от меня хотите.
— Я
начинаю уставать
от напрасного ломания копий за правду и иногда совсем развинчиваюсь.
В маленьком грязном нумере, заплеванном по раскрашенным пано стен, за тонкою перегородкой которого слышался говор, в пропитанном удушливым запахом нечистот воздухе, на отодвинутой
от стены кровати лежало покрытое одеялом тело. Одна рука этого тела была сверх одеяла, и огромная, как грабли, кисть этой руки непонятно была прикреплена к тонкой и ровной
от начала до средины длинной цевке. Голова лежала боком на подушке. Левину видны были потные редкие волосы на висках и обтянутый, точно прозрачный лоб.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло
от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и
начала говорить, сама не зная, что скажет.
Он сидел на кровати в темноте, скорчившись и обняв свои колени и, сдерживая дыхание
от напряжения мысли, думал. Но чем более он напрягал мысль, тем только яснее ему становилось, что это несомненно так, что действительно он забыл, просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство ― то, что придет смерть, и всё кончится, что ничего и не стоило
начинать и что помочь этому никак нельзя. Да, это ужасно, но это так.
Но Алексей Александрович не чувствовал этого и, напротив того, будучи устранен
от прямого участия в правительственной деятельности, яснее чем прежде видел теперь недостатки и ошибки в деятельности других и считал своим долгом указывать на средства к исправлению их. Вскоре после своей разлуки с женой он
начал писать свою первую записку о новом суде из бесчисленного ряда никому ненужных записок по всем отраслям управления, которые было суждено написать ему.
Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он хотел говорить; она догадывалась о чем и замирала
от волнения радости и страха. Они отошли так далеко, что никто уже не мог бы слышать их, но он всё еще не
начинал говорить. Вареньке лучше было молчать. После молчания можно было легче сказать то, что они хотели сказать, чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
Она видела по лицу Вронского, что ему чего-то нужно было
от нее. Она не ошиблась. Как только они вошли через калитку опять в сад, он посмотрел в ту сторону, куда пошла Анна, и, убедившись, что она не может ни слышать, ни видеть их,
начал...
Его обрадовала мысль о том, как легче было поверить в существующую, теперь живущую церковь, составляющую все верования людей, имеющую во главе Бога и потому святую и непогрешимую,
от нее уже принять верования в Бога, в творение, в падение, в искупление, чем
начинать с Бога, далекого, таинственного Бога, творения и т. д.
Не скрою
от вас, что,
начиная дело, я был в нерешительности, я мучался; признаюсь вам, что желание мстить вам и ей преследовало меня.
Сдерживая на тугих вожжах фыркающую
от нетерпения и просящую хода добрую лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле себя Ивана, не знавшего, что делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего свою рубашку, и искал предлога для
начала разговора с ним. Он хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это было похоже на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не приходило в голову.
— Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность
начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются
от своей личной воли.
Вот смотрю: из леса выезжает кто-то на серой лошади, все ближе и ближе, и, наконец, остановился по ту сторону речки, саженях во ста
от нас, и
начал кружить лошадь свою как бешеный.
Слободка, которая за крепостью, населилась; в ресторации, построенной на холме, в нескольких шагах
от моей квартиры,
начинают мелькать вечером огни сквозь двойной ряд тополей; шум и звон стаканов раздаются до поздней ночи.
«Где хозяин?» — «Нема». — «Как? совсем нету?» — «Совсим». — «А хозяйка?» — «Побигла в слободку». — «Кто же мне отопрет дверь?» — сказал я, ударив в нее ногою. Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белые глаза. Он был слепой, совершенно слепой
от природы. Он стоял передо мною неподвижно, и я
начал рассматривать черты его лица.
Он бросил фуражку с перчатками на стол и
начал обтягивать фалды и поправляться перед зеркалом; черный огромный платок, навернутый на высочайший подгалстушник, которого щетина поддерживала его подбородок, высовывался на полвершка из-за воротника; ему показалось мало: он вытащил его кверху до ушей;
от этой трудной работы, — ибо воротник мундира был очень узок и беспокоен, — лицо его налилось кровью.
Начал даже сам аршином размерять расстоянье
от пары до пары.
В большом зале генерал-губернаторского дома собралось все чиновное сословие города,
начиная от губернатора до титулярного советника: правители канцелярий и дел, советники, асессоры, Кислоедов, Красноносов, Самосвистов, не бравшие, бравшие, кривившие душой, полукривившие и вовсе не кривившие, — все ожидало с некоторым не совсем спокойным ожиданием генеральского выхода.
— Позвольте узнать, кто здесь господин Ноздрев? — сказал незнакомец, посмотревши в некотором недоумении на Ноздрева, который стоял с чубуком в руке, и на Чичикова, который едва
начинал оправляться
от своего невыгодного положения.
Это было у места, потому что Фемистоклюс укусил за ухо Алкида, и Алкид, зажмурив глаза и открыв рот, готов был зарыдать самым жалким образом, но, почувствовав, что за это легко можно было лишиться блюда, привел рот в прежнее положение и
начал со слезами грызть баранью кость,
от которой у него обе щеки лоснились жиром.
Во всех наших собраниях,
начиная от крестьянской мирской сходки до всяких возможных ученых и прочих комитетов, если в них нет одной главы, управляющей всем, присутствует препорядочная путаница.
Двести тысячонок так привлекательно стали рисоваться в голове его, что он внутренно
начал досадовать на самого себя, зачем в продолжение хлопотни около экипажей не разведал
от форейтора или кучера, кто такие были проезжающие.
— Я
начинаю думать, Платон, что путешествие может, точно, расшевелить тебя. У тебя душевная спячка. Ты просто заснул, и заснул не
от пресыщения или усталости, но
от недостатка живых впечатлений и ощущений. Вот я совершенно напротив. Я бы очень желал не так живо чувствовать и не так близко принимать к сердцу все, что ни случается.
— Нет, барин, нигде не видно! — После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то такое длинное, чему и конца не было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России
от одного конца до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как что первое попалось на язык. Таким образом дошло до того, что он
начал называть их наконец секретарями.
Поставив на него шкатулку, он несколько отдохнул, ибо чувствовал, что был весь в поту, как в реке: все, что ни было на нем,
начиная от рубашки до чулок, все было мокро.
Действительный статский советник остался с открытым ртом
от изумленья. Такого потока слов он не ожидал. Немного подумавши,
начал он было в таком роде...