Неточные совпадения
Все так же бережно и внимательно ухаживали за Борисом сестра и Туробоев, ласкала Вера Петровна, смешил
отец, все терпеливо переносили его капризы и внезапные вспышки гнева. Клим измучился, пытаясь разгадать тайну, выспрашивая всех, но
Люба Сомова сказала очень докторально...
Если б ты и не
отец мой был, и тогда бы не заставил меня изменить моему
любому, верному мужу.
— До-ому сему и всем праведно, мирно и непорочно обитающим в нем… — заголосил было по-протодьяконски Соловьев и вдруг осекся. — Отцы-святители, — забормотал он с удивлением, стараясь продолжать неудачную шутку.Да ведь это… Это же… ах, дьявол… это Соня, нет, виноват, Надя… Ну да!
Люба от Анны Марковны…
Бери хоть
любого на выдержку: Басмановы,
отец и сын, уж не знаю, который будет гнуснее; Малюта Скуратов, невесть мясник, невесть зверь какой, вечно кровью обрызган...
—
Люб, Гриша,
люб! О! Пуще
отца родного! — с жаром воскликнула Дуня.
Параша. Я прямо и буду говорить. (
Отцу). Вот как мне
люб этот человек: когда ты хотел его в солдаты отдать, я и тогда хотела за него замуж итти, не боялась солдаткой быть.
— Чего он добивается? — воскликнула
Люба. — Денег только… А есть люди, которые хотят счастья для всех на земле… и для этого, не щадя себя, работают, страдают, гибнут! Разве можно
отца равнять с ними?!
Из-за его плеча Фома видел бледное, испуганное и радостное лицо
Любы — она смотрела на
отца умоляюще, и казалось — сейчас она закричит.
Люба быстро встала и, бросив полотенце из рук на спинку стула, ушла…
Отец, сощурив глаза, досмотрел ей вслед, побарабанил пальцами по столу и заговорил...
Фома не любил дочь Маякина, а после того, как он узнал от Игната о намерении крестного женить его на
Любе, молодой Гордеев стал даже избегать встреч с нею. Но после смерти
отца он почти каждый день бывал у Маякиных, и как-то раз
Люба сказала ему...
Муров. Да, да… Конечно… А что.
Люба, если вдруг этот несчастный ребенок останется без
отца?
Но даже и с этой стороны интересная вдова не могла считать себя совсем безопасною, потому что сам
отец Антоний выслушивал ее «смущенный и очи спустя, как перед матерью виновное дитя», и Ольга Сергеевна так и ожидала, что он нет-нет да и начнет вращать зрачками, как
любой кавалерийский корнет.
— Вестимо, бог до греха не допустит, — перебила Домна. — Полно тебе, Акулька, рюмить-то; приставь голову к плечам. И вправду Савельевна слово молвила, за что, за какую надобу мужу есть тебя, коли ты по добру с ним жить станешь?.. Не
люб он тебе? Не по сердцу пришелся небось?.. Да ведь, глупая, неразумная девка! вспомни-ка, ведь ни
отца, ни матери-то нет у тебя, ведь сирота ты бездомная, и добро еще барин вступился за тебя, а то бы весь век свой в девках промаячилась. Полно… полно же тебе…
Любочка. Папаша, что я сделала! Я боюсь его, я ненавижу его. (
Люба прячет лицо на грудь
отцу.)
Александра Ивановна. Quand on parle du soleil, on en voit les rayons [Когда говорят о солнце, видят лучи от него (франц.)]. Только что об тебе говорили.
Люба говорит, ты нехорошо поговорил с
отцом.
Николай Иванович. Василий Никанорович вернулся, Бориса я погубил,
Люба выходит замуж. Неужели я заблуждаюсь, заблуждаюсь в том, что верю тебе? Нет.
Отец, помоги мне!
Неловкое молчание. Священник идет к стороне и, раскрывая книгу, читает. Входят
Люба с Лизанькой.
Люба, 20-летняя красивая, энергичная девушка, дочь Марьи Ивановны, Лизанька, постарше ее, дочь Александры Ивановны. Обе с корзинами, повязанные платками, идут за грибами. Здороваются — одна с теткой и дядей, Лизанька с
отцом и матерью — и со священником.
— Человек он хороший, — как-то сказал
отец. —
Люб он тебе, Маша?
Какими-то судьбами Феклист Митрич проведал, что за человек дом у него нанимал. То главное проведал он, что ему чуть не миллион наследства достался и что этакой-то богач где-то у них в захолустье уходом невесту берет. «Что́ за притча такая, — думал Феклист. — Такому человеку да воровски жениться! Какой
отец дочери своей за него не отдаст? Я бы с радостью
любую тотчас!» Как человек ловкий, бывалый, догадливый, смекнул он: «Из скитов, стало быть, жену себе выхватил».
Любы Земле Ярилины речи, возлюбила она бога светлого и от жарких его поцелуев разукрасилась злаками, цветами, темными лесами, синими морями, голубыми реками, серебристыми озера́ми. Пила она жаркие поцелуи Ярилины, и из недр ее вылетали поднебесные птицы, из вертепов выбегали лесные и полевые звери, в реках и морях заплавали рыбы, в воздухе затолклись мелкие мушки да мошки… И все жило, все любило, и все пело хвалебные песни:
отцу — Яриле, матери — Сырой Земле.
— Нет, не так! — возразила я решительно, глубоко возмущенная домыслами старой княгини. — Я приехала к вам вовсе не потому, что мне некуда деться —
любой из моих лезгинских дедушек охотно принял бы меня к себе, но… но мой названный
отец пожелал сделать вас моей опекуншей, пожелал, чтобы вы занялись моим воспитанием, и я подчинилась ему, поневоле приехав сюда.
И с того часа он ровно переродился, стало у него на душе легко и радостно. Тут впервые понял он, что значат слова любимого ученика Христова: «Бог
любы есть». «Вот она где истина-то, — подумал Герасим, — вот она где правая-то вера, а в странстве да в отреченье от людей и от мира навряд ли есть спасенье… Вздор один, ложь. А кто
отец лжи?.. Дьявол. Он это все выдумал ради обольщенья людей… А они сдуру-то верят ему, врагу Божию!..»
— Без дара так не напишешь! — сказал он, вставая и шевеля пальцами. — Не напишешь! Тут такая риторика, что
любому философу можно запятую поставить и в нос ткнуть. Ум! Светлый ум! Не женились бы,
отец Федор, давно бы вы в архиереях были, истинно, были бы!
— За что на меня, безродного, ты сыплешь такими милостями, за что меня, сироту горемычного, хочешь подарить ты таким неизреченным счастием?.. Не видал я еще очей княжны Евпраксии, но слышал, что красоты она неописуемой, что умна она и разумна, как немногие… Как благодарить мне тебя,
отец названый, за посул один такого счастия?.. Покажусь ли я только
люб княжне — твоей дочери?
— Что ты, варвар, старый, что слово, то обух у тебя! Батюшки-светы! Сразил, как ножом зарезал детище свое… Разве она тебе не
люба! — кричала и металась во все стороны Лукерья Савишна, как помешанная, между тем как девушки спрыскивали лицо Насти богоявленской водою, а
отец, подавляя в себе чувство жалости к дочери, смотрел на все происходящее, как истукан.
—
Люб…
люб… батюшка! — чуть слышно произнесла княжна и, бросившись на грудь
отца, залилась слезами…
— О Иуммаль, о Иуммаль! [О боже! — Иуммаль, во времена идолопоклонства латышей, был верховным их божеством.] — молились в простоте сердца подданные баронессы. — Смилуйся над нашею молодою госпожой. Если нужно тебе кого-нибудь, то возьми лучшее дитя наше от сосца матери,
любого сына от сохи его
отца, но сохрани нашу общую мать.
—
Люба, ты куда спешишь? Разве так здороваются с
отцом? Подойди, поцелуй меня, моя девочка.
Он окрестится в русскую веру… будет сватать ее…
отец спросит:
люб ли тебе Антон?
— Не знаю я, как и поведать тебе о том, — подперевши рукой свою пухленькую щечку, отвечала, не торопясь, Настасья Федосеевна. — Любить-то, кажись, по-настоящему не люблю, а частенько на него взглядываю,
люб он мне, не спорю, а полюбить-то его берегусь… проку из того мало будет…
отец не отдаст, да и самой идти замуж за него боязно…
— Что ты, варвар старый, что ни слово, то обух у тебя! Батюшки светы! Сразил, как ножом зарезал, дитя свое… Разве она тебе не
люба? — кричала и металась во все стороны Лукерья Савишна, как помешанная, между тем, как девушка вспрыскивала лицо Насти богоявленской водой, а
отец, подавляя в себе чувство жалости к дочери, смотрел на все происходившее, как истукан.
И в темноте беспредельно раздвинувшей границы комнаты, вставала перед зачарованными глазами
Любы крохотная горсточка людей, страшно молодых, лишенных матери и
отца, безнадежно враждебных и тому миру, с которым борются, и тому — за который борются они.