Неточные совпадения
Когда поезд подошел
к станции, Анна вышла в толпе других пассажиров и, как
от прокаженных, сторонясь
от них, остановилась на платформе, стараясь вспомнить, зачем она сюда приехала и что намерена была делать.
Лошади подбежали
к вокзалу маленькой
станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал их куда-то во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе второго класса, посматривая в окно, где сквозь мокрую тьму летели злые огни, освещая на минуту черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это
от них в шум поезда вторгается лязгающий звук.
Дорога
от станции к городу вымощена мелким булыжником, она идет по берегу реки против ее течения и прячется в густых зарослях кустарника или между тесных группочек берез.
Печальный, пустынный и скудный край! Как ни пробуют, хлеб все плохо родится. Дальше,
к Якутску, говорят, лучше: и население гуще, и хлеб богаче, порядка и труда больше. Не знаю; посмотрим. А тут, как поглядишь, нет даже сенокосов;
от болот топко; сена мало, и скот пропадает. Овощи родятся очень хорошо, и на всякой
станции, начиная
от Нелькана, можно найти капусту, морковь, картофель и проч.
У смотрителя
станции тоже чисто, просторно;
к русским печам здесь прибавили якутские камины, или чувалы:
от такого русско-якутского тепла, пожалуй, вопреки пословице, «заломит и кости».
Кажется, я миновал дурную дорогу и не «хлебных» лошадей. «Тут уж пойдут натуральные кони и дорога торная, особенно
от Киренска
к Иркутску», — говорят мне. Натуральные — значит привыкшие, приученные, а не сборные. «Где староста?» — спросишь, приехав на
станцию… «Коней ладит, барин. Эй, ребята! заревите или гаркните (то есть позовите) старосту», — говорят потом.
Не останавливаясь, рабочие пошли, торопясь и наступая друг другу на ноги, дальше
к соседнему вагону и стали уже, цепляясь мешками за углы и дверь вагона, входить в него, как другой кондуктор
от двери
станции увидал их намерение и строго закричал на них.
Как раз в это лето, в июле месяце, во время вакаций, случилось так, что маменька с сынком отправились погостить на недельку в другой уезд, за семьдесят верст,
к одной дальней родственнице, муж которой служил на
станции железной дороги (той самой, ближайшей
от нашего города
станции, с которой Иван Федорович Карамазов месяц спустя отправился в Москву).
Обогнув гору Даютай, Алчан, как уже выше было сказано, входит в старое русло Бикина и по пути принимает в себя с правой стороны еще три обильных водой притока: Ольду (по-китайски Култухе), Таудахе [Да-ю-тай — большая старинная башня.] и Малую Лултухе. Алчан впадает в Бикин в 10 км
к югу
от станции железной дороги того же имени. Долина его издавна славится как хорошее охотничье угодье и как место женьшеневого промысла.
За этот день мы так устали, как не уставали за все время путешествия. Люди растянулись и шли вразброд. До железной дороги оставалось 2 км, но это небольшое расстояние далось нам хуже 20 в начале путешествия. Собрав последние остатки сил, мы потащились
к станции, но, не дойдя до нее каких-нибудь 200–300 шагов, сели отдыхать на шпалы. Проходившие мимо рабочие удивились тому, что мы отдыхаем так близко
от станции. Один мастеровой даже пошутил.
— Мордини, я
к вам и
к Саффи с просьбой: возьмите энзам [пролетку [то есть извозчика] (
от англ. hansom).] и поезжайте сейчас на Ватерлооскую
станцию, вы застанете train, а то вот этот господин заботится, что нам негде сесть и нет времени послать за другой каретой.
…Когда мы подъехали
к Казани, Волга была во всем блеске весеннего разлива; целую
станцию от Услона до Казани надобно было плыть на дощанике, река разливалась верст на пятнадцать или больше. День был ненастный. Перевоз остановился, множество телег и всяких повозок ждали на берегу.
Потом я узнал, что простые швейцарские вина, вовсе не крепкие на вкус, получают с летами большую силу и особенно действуют на непривычных. Канцлер нарочно мне не сказал этого.
К тому же, если б он и сказал, я не стал бы отказываться
от добродушного угощения крестьян,
от их тостов и еще менее не стал бы церемонно мочить губы и ломаться. Что я хорошо поступил, доказывается тем, что через год, проездом из Берна в Женеву, я встретил на одной
станции моратского префекта.
Но дорога до Троицы ужасна, особливо если Масленица поздняя. Она представляет собой целое море ухабов, которые в оттепель до половины наполняются водой. Приходится ехать шагом, а так как путешествие совершается на своих лошадях, которых жалеют, то первую остановку делают в Больших Мытищах, отъехавши едва пятнадцать верст
от Москвы. Такого же размера
станции делаются и на следующий день, так что
к Троице поспевают только в пятницу около полудня, избитые, замученные.
Тройки летели с бешеной быстротой восемнадцати верст в час; на половине
станции были выставлены заводные лошади; но это не помогало, и непривычные
к такой гоньбе тройки, задыхались
от жара.
Два дня уже тащился на сдаточных знакомый нам тарантас по тракту
к Москве. Калинович почти не подымал головы
от подушки. Купец тоже больше молчал и с каким-то упорством смотрел вдаль; но что его там занимало — богу известно. В Серповихе,
станций за несколько
от Москвы, у них ямщиком очутилась баба, в мужицких только рукавицах и шапке, чтоб не очень уж признавали и забижали на дороге. Купец заметил было ей...
На этом месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому что мои путники въехали в город и были прямо подвезены
к почтовой
станции, где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и, объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за громогласным приказанием Аггея Никитича: «Лошадей, тройку!» — мгновенно же были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им
от Пилецкого; но это ему не удалось, потому что дверь почтовой
станции осторожно отворилась, и пред очи своего начальника предстал уездный почтмейстер в мундире и с лицом крайне оробелым.
Потом начали проводить железные дороги: из Бологова пошла на Рыбинск, из Москвы — на Ярославль, а про Корчеву до того забыли, что и
к промежуточным
станциям этих дорог
от нее езды не стало…
Город пробавлялся новостями, не идущими
к нашему делу; то
к исправнику поступала жалоба
от некоей девицы на начальника инвалидной команды, капитана Повердовню, то Ахилла, сидя на крыльце у
станции, узнавал
от проезжающих, что чиновник князь Борноволоков будто бы умер «скорописною смертию», а Туберозов все пребывал в своей ссылке, и друзья его солидно остепенились на том, что тут «ничего не поделаешь».
Но,
к его удивлению, старика почтительно провожали со
станции какой-то господин, очень щеголеватый, и кузнец, видимо, только что отошедший
от горна.
Стоило некоторым людям, участникам и неучастникам этого дела, свободным
от внушения, еще тогда, когда только готовились
к этому делу, смело высказывать свое негодование перед совершившимися в других местах истязаниями и отвращение и презрение
к людям, участвовавшим в них, стоило в настоящем тульском деле некоторым лицам выразить нежелание участвовать в нем, стоило проезжавшей барыне и другим лицам тут же на
станции высказать тем, которые ехали в этом поезде, свое негодование перед совершаемым ими делом, стоило одному из полковых командиров,
от которых требовались части войск для усмирения, высказать свое мнение, что военные не могут быть палачами, и благодаря этим и некоторым другим, кажущимся неважными частным воздействиям на людей, находящихся под внушением, дело приняло совсем другой оборот, и войска, приехав на место, не совершили истязаний, а только срубили лес и отдали его помещику.
Он старается замять всякий разговор, он даже избегает всех взоров… И только, быть может, через сутки, уже на последних
станциях к Петербургу, он разгуляется настолько, чтоб открыть свое действительное положение и поведать печальную историю своей отставки. Тогда с души его спадет бремя, его тяготившее, и из уст его впервые вырвется ропот. Этот ропот начнет новую эпоху его жизни, он наполнит все его будущее и проведет в его существовании черту, которая резко отделит его прошедшее
от настоящего и грядущего.
Утром мы были в Леге и
от станции проехали на лошадях
к нашему дому, о котором я сказал ей, что здесь мы остановимся на два дня, так как этот дом принадлежит местному судье, моему знакомому.
Двор этого отличнейшего человека был всего в двух шагах
от станции, и не успел Борис скомандовать: «
к Петру Ивановичу», как экипаж наш свернул с шоссе налево, прокатил по небольшому мостику через придорожную канаву и, проползя несколько шагов по жидкой грязи, застучал по бревенчатому помосту под темными сараями крытого двора.
Это огромное здание, похожее на Большой театр, но только без колонн, находилось на незастроенной площади парка, справа
от аллеи, ведущей
от шоссе, где теперь последняя
станция трамвая
к Мавритании.
Он отвернулся
от меня и прилег на лавке, закрывшись пледом. На той
станции, где мне надо было выходить, — это было в 8 часов утра — я подошел
к нему, чтобы проститься. Спал ли он или притворялся, но он не шевелился. Я тронул его рукой. Он открылся, и видно было, что он не спал.
Стараясь казаться степенным и серьезным, Анисим напрягал лицо и надувал щеки, и
от него пахло вином; вероятно, на каждой
станции выбегал
к буфету.
Олимпиада Семеновна объяснила Вельчанинову, что они едут теперь из О., где служит ее муж, на два месяца в их деревню, что это недалеко,
от этой
станции всего сорок верст, что у них там прекрасный дом и сад, что
к ним приедут гости, что у них есть и соседи, и если б Алексей Иванович был так добр и захотел их посетить «в их уединении», то она бы встретила его «как ангела-хранителя», потому что она не может вспомнить без ужасу, что бы было, если б… и так далее, и так далее, — одним словом, «как ангела-хранителя…»
Когда я повернул
от водокачки, в дверях показался начальник
станции, на которого я два раза уже жаловался его начальству; приподняв воротник сюртука, пожимаясь
от ветра и снега, он подошел ко мне и, приложив два пальца
к козырьку, с растерянным, напряженно почтительным и ненавидящим лицом сказал мне, что поезд опоздает на 20 минут и что не желаю ли я пока обождать в теплом помещении.
Кстати: меня все называют превосходительством, хотя я лишь коллежский советник, камер-юнкер. Сторож сказал, что поезд еще не выходил из соседней
станции. Надо было ждать. Я вышел наружу и, с тяжелой
от бессонной ночи головой и едва передвигая ноги
от утомления, направился без всякой цели
к водокачке. Кругом не было ни души.
От скуки ли, из желания ли завершить хлопотливый день еще какой-нибудь новой хлопотой, или просто потому, что на глаза ему попадается оконце с вывеской «Телеграф», он подходит
к окну и заявляет желание послать телеграмму. Взявши перо, он думает и пишет на синем бланке: «Срочная. Начальнику движения. Восемь вагонов живым грузом. Задерживают на каждой
станции. Прошу дать скорый номер. Ответ уплочен. Малахин».
Дело было в ноябре, в распутицу. Мы ехали
к Якутску; путь предстоял длинный, и мы мечтали о санной дороге. На
станциях обнадеживали, что
от Качуга по Лене уже ездят на санях, но пока нас немилосердно трясло по замерзшим колеям.
В сторону
от моей деревеньки темнела железнодорожная
станция с дымком
от локомотива, а позади нас, по другую сторону Каменной Могилы, расстилалась новая картина. У подножия Могилы шла дорога, по бокам которой высились старики-тополи. Дорога эта вела
к графскому лесу, тянувшемуся до самого горизонта.
Действительно, страшно было видеть, что метель и мороз все усиливаются, лошади слабеют, дорога становится хуже, и мы решительно не знаем, где мы и куда ехать, не только на
станцию, но
к какому-нибудь приюту, — и смешно и странно слышать, что колокольчик звенит так непринужденно и весело и Игнатка покрикивает так бойко и красиво, как будто в крещенский морозный солнечный полдень мы катаемся в праздник по деревенской улице, — и главное, странно было думать, что мы всё едем, и шибко едем, куда-то прочь
от того места, на котором находились.
— Анадысь так-то в заметь обратные с той
станции поехали, — сказал он, — да в стогах и ночевали,
к утру только приехали. Спасибо еще
к стогам прибились, а то все бы чисто позамерзали — холод был. И то один ноги позаморозил, так три недели
от них умирал.
Чем ближе они подъезжали
к Петербургу, тем злополучный Жозеф становился все смущеннее и жалче, и когда за три последние
станции на стекле окна показался двигающийся серебряный пятачок, что выходило
от прижатого Висленевым
к стеклу кончика своего носа, то Глафира даже сжалилась над ним и, открыв окно, сказала ему самым искренним и задушевным тоном, что она бдит над ним, просит его успокоиться и уверяет его, что ему ровно нечего бояться.
И вдруг Я увидел, что весь воздух пронизан напряженно дрожащими струнами, они тянутся
от звезды
к звезде, разбегаются по земле, соединяются — и все проходят через мое сердце… как телефонные провода через центральную
станцию, если ты хочешь более понятных сравнений!
Ведь река порядочная, не пустячная; на ней можно было бы завести рыбные ловли, а рыбу продавать купцам, чиновникам и буфетчику на
станции и потом класть деньги в банк; можно было бы плавать в лодке
от усадьбы
к усадьбе и играть на скрипке, и народ всякого звания платил бы деньги; можно было бы попробовать опять гонять барки — это лучше, чем гробы делать; наконец, можно было бы разводить гусей, бить их и зимой отправлять в Москву; небось одного пуху в год набралось бы рублей на десять.
«Действительно, не нужно было будить больного, — думает он. — Впрочем, я не виноват… Они там думают, что это я с жиру,
от нечего делать, а того не знают, что этого служба требует… Ежели они не верят, так я могу
к ним начальника
станции привести».
В полуверсте
от станции он сел на камень у дороги и стал глядеть на солнце, которое больше чем наполовину спряталось за насыпь. На
станции уж кое-где зажглись огни, замелькал один мутный зеленый огонек, но поезда еще не было видно. Володе приятно было сидеть, не двигаться и прислушиваться
к тому, как мало-помалу наступал вечер. Сумрак беседки, шаги, запах купальни, смех и талия — всё это с поразительною ясностью предстало в его воображении и всё это уж не было так страшно и значительно, как раньше…
Когда я
к ночи приехал на почтовую
станцию, то имел вид человека, которого облепили снегом, облили водой и сильно высекли, — до того я озяб, промок и обалдел
от однообразной дорожной тряски.
В юности он был далек
от всякой мистики, отличался даже, бывало, в Казани охотой
к вышучиванию всего церковного, но тут всплыло в нем мистическое настроение, и на почве личной огорченности (как объясняли некоторые его приятели) он совсем скрылся, разорвал надолго сношения с своим кружком, бросил музыку и очутился мелким служащим на
станции железной дороги.
В солдатских вагонах шло непрерывное пьянство. Где, как доставали солдаты водку, никто не знал, но водки у них было сколько угодно. Днем и ночью из вагонов неслись песни, пьяный говор, смех. При отходе поезда
от станции солдаты нестройно и пьяно, с вялым надсадом, кричали «ура», а привыкшая
к проходящим эшелонам публика молча и равнодушно смотрела на них.
К вечеру мы пришли
к станции Суятунь и стали биваком по восточную сторону
от полотна. Пушки гремели теперь близко, слышен был свист снарядов. На север проходили санитарные поезда. В сумерках на юге замелькали вдали огоньки рвавшихся шрапнелей. С жутким, поднимающим чувством мы вглядывались в вспыхивавшие огоньки и думали: вот, теперь начинается настоящее…
Совсем рассвело. Над тусклым озером бежали тяжелые, свинцовые тучи.
От пристани мы перешли на
станцию. По путям, угрожающе посвистывая, маневрировали паровозы. Было ужасно холодно. Ноги стыли. Обогреться было негде. Солдаты стояли и сидели, прижавшись друг
к другу, с теми же угрюмыми, ушедшими в себя, готовыми на муку лицами.
Когда Евгения Львовна Дашковская со своей сестрою подъезжают
к дому в Кузнечном, где я живу, я неожиданно получаю приглашение
от антрепренерши участвовать у нее на Пороховых еженедельно, а летом поехать с ее труппой играть в ее театре, в дачной местности на
станции Сиверской.
Поздно вечером 14 марта наши два и еще шесть других подвижных госпиталей получили
от генерала Четыркина новое предписание, — завтра,
к 12 ч. дня, выступить и идти в деревню Лидиатунь.
К приказу были приложены кроки местности с обозначением главных деревень по пути. Нужно было идти тридцать верст на север вдоль железной дороги до
станции Фанцзятунь, а оттуда верст двадцать на запад.
Был поздний вечер 24 декабря. Я прибыл на Установскую почтовую
станцию, отстоящую в двадцати пяти верстах
от главного города Енисейской губернии — Красноярска — места моего служения, куда я спешил, возвращаясь из командировки. На дворе стояла страшная стужа; было около сорока градусов мороза, а
к вечеру поднялся резкий ветер и начинала крутить вьюга.
Местоположение Гельмета [Гельмет находится
от Дерпта
к юго-западу в шестидесяти пяти верстах; поворот на него с Рижской дороги
от Рингена или, проехав
от станции Куйкац, несколько верст вправо.
— Сначала мне сообщили со
станции николаевской железной дороги о прибытии вашем с этапом, а затем, полчаса тому назад, еще из двух мест:
от прокурора и из пересыльной тюрьмы, откуда вы были отправлены. Да мы и раньше знали, что вы
к нам сегодня прибудете, во всех газетах было сообщение о вашем выезде из Москвы.