Неточные совпадения
«
Постойте ж, я сыскал секрет»,
Кричит
Осёл: «мы, верно, уж поладим,
Коль рядом сядем».
Елена что-то говорила вполголоса, но он не слушал ее и, только поймав слова: «Каждый привык защищать что-нибудь», — искоса взглянул на нее. Она
стояла под руку с ним, и ее подкрашенное лицо было озабочено, покрыто тенью печали, как будто на нем
осела серая пыль, поднятая толпой, колебавшаяся над нею прозрачным облаком.
Свалив солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он
оседал к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом
стоял человек в куртке, замазанной красками, он был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
На главной нашей улице
стояла маленькая избушка, нижние венцы которой подгнили и
осели.
— Почему же? — смеялся князь. — И я бы не упустил на их месте случай. А я все-таки
стою за
осла:
осел добрый и полезный человек.
— Э-э, постой-ка, любезный, — начальственным басом протянул толстый господин в золотых очках. — Ты бы лучше не ломался, мой милый, вот что тебе скажу. Собаке твоей десять рублей красная цена, да еще вместе с тобой на придачу… Ты подумай,
осел, сколько тебе дают!
— Это какая Аннинька? Не та ли самая, которая
стояла с вами в окне, когда мы въезжали на
ослах?
Курзал прибодряется и расцвечивается флагами и фонарями самых причудливых форм и сочетаний; лужайки около него украшаются вычурными цветниками, с изображением официальных гербов; армия лакеев
стоит, притаив дыхание, готовая по первому знаку ринуться вперед; в кургаузе, около источников, появляются дородные вассерфрау 12; всякий частный дом превращается в Privat-Hotel, напоминающий невзрачную провинциальную русскую гостиницу (к счастию, лишенную клопов), с дерюгой вместо постельного белья и с какими-то нелепыми подушками, которые расползаются при первом прикосновении головы; владельцы этих домов, зимой ютившиеся в конурах ради экономии в топливе, теперь переходят в еще более тесные конуры ради прибытка; соседние деревни, не покладывая рук, доят коров, коз, ослиц и щупают кур; на всяком перекрестке
стоят динстманы, пактрегеры 13 и прочий подневольный люд, пришедший с специальною целью за грош продать душу; и тут же рядом ржут лошади, ревут
ослы и без оглядки бежит жид, сам еще не сознавая зачем, но чуя, что из каждого кармана пахнет талером или банковым билетом.
— Да ведь это же гимн! Это гимн, если ты не
осел! Бездельники не понимают!
Стой! — уцепился он за мое пальто, хотя я рвался изо всех сил в калитку. — Передай, что я рыцарь чести, а Дашка… Дашку я двумя пальцами… крепостная раба и не смеет…
У него — дом, виноградник, пара лошадей, четыре
осла для иностранцев, — всё это поднято его горбом и
стоит немало труда.
Потом у них на этом лужке гуляли четыре очень хорошие коровы, на дворе
стояла маленькая желтенькая тележка с красными колесами и небольшая, лопоухая мышастая лошадка, более похожая на
осла, чем на лошадь.
Флаг на духане размок от дождя и повис, и сам духан с мокрой крышей казался темнее и ниже, чем он был раньше. Около дверей
стояла арба; Кербалай, каких-то два абхазца и молодая татарка в шароварах, должно быть жена или дочь Кербалая, выносили из духана мешки с чем-то и клали их в арбу на кукурузовую солому. Около арбы, опустив головы,
стояла пара
ослов. Уложив мешки, абхазцы и татарка стали накрывать их сверху соломой, а Кербалай принялся поспешно запрягать
ослов.
Странно сказать, я
стоял неподвижно, озираясь и не подозревая, что некогда
осел между двумя стогами сена огорчался, как я.
Пришли в пекарню, зажёг он огонь.
Стоят два больших чана, мешками покрыты, и длинный ларь; лежит кульё ржаной муки, пшеничная в мешках. Сорно и грязно, всюду паутина и серая пыль
осела. Сорвал Миха с одного чана мешки, бросил на пол, командует...
Хорошо было смотреть на него в тот час, — стал он важен и даже суров, голос его
осел, углубился, говорит он плавно и певуче, точно апостол читает, лицо к небу обратил, и глаза у него округлились.
Стоит он на коленях, но ростом словно больше стал. Начал я слушать речь его с улыбкой и недоверием, но вскоре вспомнил книгу Антония — русскую историю — и как бы снова раскрылась она предо мною. Он мне свою сказку чудесную поёт, а я за этой сказкой по книге слежу — всё идет верно, только смысл другой.
Все говорили: «Ваше степенство! вы — наши отцы, мы — ваши дети!» Все знали, что сам
Осел за него перед Львом предстательствует, а уж если
Осел кого ценит — стало быть, он того
стоит.
Онуфрий.
Постой, ты говоришь, два дня не ела? То есть как же не ела, совсем не ела? (Горячась.) Нет, это невозможно. О чем же ты, тупица,
осел, думал раньше?
Был конец зимы. Санный путь испортился. Широкая улица, вся исполосованная мокрыми темными колеями, из белой стала грязно-желтой. В глубоких ухабах, пробитых ломовыми,
стояла вода, а в палисадничке, перед домом Наседкина, высокий сугроб снега
осел, обрыхлел, сделался ноздреватым и покрылся сверху серым налетом. Заборы размякли от сырости.
Верно ты не знаешь, чего нам
стоит ученье, сколько побоев перенес я прежде, чем стать скрибой. Учитель каждый день говорил мне: «Вот тебе сто ударов. Ты для меня
осел, которого бьют. Ты — неразумный негр, который попался в плен. Как орла заставляют садиться на гнездо, как кобчика приучают летать, так я делаю из тебя человека, а ты меня благодари!» При каждом слове он ударял меня палкой; а бывали дни, когда меня клали на пол и колотили камышевыми прутьями без счета, точно хотели превратить в телятину.
При ледоставе вода долго
стояла высоко и затем покрылась ледяною корою. Потом уровень ее стал понижаться; тогда лед
осел посредине реки, а у берегов выгнулся и местами обломился, образовав значительные пустоты.
Стою и глазами только лупаю, как побитый
осел.
Стой хочь до седой бороды, пока квашней наземь не
осядешь.