Неточные совпадения
Начались подвохи и подсылы
с целью выведать тайну, но Байбаков
оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем
телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился
с узелком, заперся в мастерской и
с тех пор затосковал.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего другого не
остается, как спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка
осталась снаружи
с простертыми врозь руками. В таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем
телом, почти безумную.
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора
с знакомым,
с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что
оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное
тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова
с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице,
с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.
— Виноват, — сказал Рущиц, тоже понизив голос, отчего он стал еще более гулким. Последнее, что
осталось в памяти Самгина, —
тело Тагильского в измятом костюме,
с головой под столом, его желтое лицо
с прихмуренными бровями…
Это, однако, не помешало ему умереть в тот же день, не дождавшись уездного врача, которому при виде его едва остывшего
тела осталось только
с грустным сознаньем бренности всего земного потребовать «водочки
с балычком».
На Рублихе пока сделана была передышка. Работала одна паровая машина, да неотступно
оставался на своем месте Родион Потапыч. Он, добившись цели, вдруг сделался грустным и задумчивым, точно что потерял.
С ним теперь часто дежурил Матюшка, повадившийся на шахту неизвестно зачем. Раз они сидели вдвоем в конторке и молчали. Матюшка совершенно неожиданно рухнул своим громадным
телом в ноги старику, так что тот даже отскочил.
Ему не дали кончить, — как-то вся толпа хлынула на него, смяла, и слышно было только, как на земле молотили живое человеческое
тело. Силен был Гермоген: подковы гнул, лошадей поднимал за передние ноги, а тут не устоял. Макар бросился было к нему на выручку, но его сейчас же стащили
с лошади и десятки рук не дали пошевельнуться. Перепуганные богомолки бросились в лес, а на росстани
остались одни мужики.
— Милостивые государыни и милостивые государи! Мне приходится начать свое дело
с одной старой басни, которую две тысячи лет тому назад рассказывал своим согражданам старик Менений Агриппа. Всякий из нас еще в детстве, конечно, слыхал эту басню, но есть много таких старых истин, которые вечно
останутся новыми. Итак, Менений Агриппа рассказывал, что однажды все члены человеческого
тела восстали против желудка…
И опять кто-то неведомый
остался объясняться
с ней. Прочие офицеры вышли гурьбой наружу. Чистый, нежный воздух майской ночи легко и приятно вторгся в грудь Ромашова и наполнил все его
тело свежим, радостным трепетом. Ему казалось, что следы сегодняшнего пьянства сра-зу стерлись в его мозгу, точно от прикосновения мокрой губки.
Анна Павловна
осталась опять одна. Вдруг глаза ее заблистали; все силы ее души и
тела перешли в зрение: на дороге что-то зачернело. Кто-то едет, но тихо, медленно. Ах! это воз спускается
с горы. Анна Павловна нахмурилась.
Запомнилась картина: у развалин домика — костер, под рогожей лежит
тело рабочего
с пробитой головой, а кругом сидят четверо детей не старше восьми лет и рядом плачущая беременная мать. Голодные, полуголые — в чем вышли, в том и
остались.
На всем
теле его
остались один только деревянный крест
с ладонкой и кандалы, в которые, кажется, он бы теперь мог продеть иссохшую ногу.
Дома тоже было тяжко: на место Власьевны Пушкарь взял огородницу Наталью, она принесла
с собою какой-то особенный, всех раздражавший запах; рабочие ссорились, дрались и — травили Шакира: называли его свиным ухом, спрашивали, сколько у него
осталось дома жён и верно ли, что они, по закону Магомета, должны брить волосы на
теле.
Но тонкий запах резеды, оставленный Еленой в его бедной темной комнатке, напоминал ее посещение. Вместе
с ним, казалось, еще
оставались в воздухе и звуки молодого голоса, и шум легких, молодых шагов, и теплота и свежесть молодого девственного
тела.
Старших дочерей своих он пристроил: первая, Верегина, уже давно умерла, оставив трехлетнюю дочь; вторая, Коптяжева, овдовела и опять вышла замуж за Нагаткина; умная и гордая Елисавета какими-то судьбами попала за генерала Ерлыкина, который, между прочим, был стар, беден и пил запоем; Александра нашла себе столбового русского дворянина, молодого и
с состоянием, И. П. Коротаева, страстного любителя башкирцев и кочевой их жизни, — башкирца душой и
телом; меньшая, Танюша,
оставалась при родителях; сынок был уже двадцати семи лет, красавчик, кровь
с молоком; «кофту да юбку, так больше бы походил на барышню, чем все сестры» — так говорил про него сам отец.
Мне нравилось,
оставшись одному, лечь, зажмурить глаза, чтобы лучше сосредоточиться, и беспрестанно вызывать в своем воображении ее то суровое, то лукавое, то сияющее нежной улыбкой лицо, ее молодое
тело, выросшее в приволье старого бора так же стройно и так же могуче, как растут молодые елочки, ее свежий голос,
с неожиданными низкими бархатными нотками… «Во всех ее движениях, в ее словах, — думал я, — есть что-то благородное (конечно, в лучшем смысле этого довольно пошлого слова), какая-то врожденная изящная умеренность…» Также привлекал меня в Олесе и некоторый ореол окружавшей ее таинственности, суеверная репутация ведьмы, жизнь в лесной чаще среди болота и в особенности — эта гордая уверенность в свои силы, сквозившая в немногих обращенных ко мне словах.
— Да, — продолжал он, зевая. — Все ничего было, а как только купцы доехали до этого места, косари и давай чистить их косами. Сын, молодец был, выхватил у одного косу и тоже давай чистить… Ну, конечно, те одолели, потому их человек восемь было. Изрезали купцов так, что живого места на
теле не
осталось; кончили свое дело и стащили
с дороги обоих, отца на одну сторону, а сына на другую. Супротив этого креста на той стороне еще другой крест есть… Цел ли — не знаю… Отсюда не видать.
— Что такое од? — произнес протяжно
с приставленным ко лбу пальцем Заиончек. — Од: ну, од! Од! ну прекрасно-с; ну да что же такое, наконец, этот од? Ведь нужно же, наконец, знать, что он? откуда он? зачем он? Ведь нельзя же так сказать «од есть невесомое
тело», да и ничего больше.
С них,
с сычей этих ночных, пускай и будет этого довольно, но отчего же это так и для других-то должно
оставаться, я вас спрашиваю?
Что делать Юрию? — в деревне, в глуши? — следовать ли за отцом! — нет, он не находит удовольствия в войне
с животными; — он
остался дома, бродит по комнатам, ищет рассеянья, обрывает клочки раскрашенных обоев; чудные занятия для души и
тела; — но что-то мелькнуло за углом… женское платье; — он идет в ту сторону, и вступает в небольшую комнату, освещенную полуденным солнцем; ее воздух имел в себе что-то особенное, роскошное; он, казалось, был оживлен присутствием юной пламенной девушки.
— Это значит… — говорил я в тени самому себе и мыши, грызущей старые корешки на книжных полках шкафа, — это значит, что здесь не имеют понятия о сифилисе и язва эта никого не пугает. Да-с. А потом она возьмет и заживет. Рубец
останется… Так, так, и больше ничего? Нет, не больше ничего! А разовьется вторичный — и бурный при этом — сифилис. Когда глотка болит и на
теле появятся мокнущие папулы, то поедет в больницу Семен Хотов, тридцати двух лет, и ему дадут серую мазь… Ага!..
И у меня прошла дрожь несколько раз по
телу. Оправясь, я залез за пазуху, вынул браунинг и проклял себя за то, что забыл дома вторую обойму. Нет, если уж я не
остался ночевать, то факел почему я не взял
с собой?! Мысленно я увидел короткое сообщение в газете о себе и злосчастном пожарном.
Снаружи свободными
оставались только руки, все
тело вместе
с неподвижными ногами было заключено в сплошной голубой эмалевый гроб громадной тяжести; голубой огромный шар,
с тремя стеклами передним и двумя боковыми — и
с электрическим фонарем на лбу, скрывал его голову; подъемный канат, каучуковая трубка для воздуха, сигнальная веревка, телефонная проволока и осветительный провод, казалось, опутывали весь снаряд и делали еще более необычайной и жуткой эту мертвую, голубую, массивную мумию
с живыми человеческими руками.
И,
оставшись один лицом к лицу
с телом Суламифи, он долго глядел на ее прекрасные черты. Лицо ее было бело, и никогда оно не было так красиво при ее жизни. Полуоткрытые губы, которые всего час тому назад целовал Соломон, улыбались загадочно и блаженно, и зубы, еще влажные, чуть-чуть поблескивали из-под них.
Поэтому, когда Арбузов, освободившись от крахмаленной сорочки и сняв вязаную фуфайку, которую обязательно носят все цирковые,
остался голым до пояса, маленький доктор от удовольствия даже потер ладонь о ладонь, обходя атлета со всех сторон и любуясь его огромным, выхоленным, блестящим, бледно-розовым
телом с резко выступающими буграми твердых, как дерево, мускулов.
— А, Максим… и котомка
с ним! — скаламбурил Коновалов, увидав меня. — Ну-ка, книжник и фарисей, — тяпни! Я, брат, окончательно спрыгнул
с рельс. Шабаш! Пропиться хочу до волос… Когда одни волосы на
теле останутся — кончу. Вали и ты, а?
Я ехал
с товарищем — поляком из ссыльных. Он участвовал в известном восстании на кругобайкальской дороге и был ранен. Усмиряли их тогда жестоко, и у него на всю жизнь
остались на руках и ногах следы железа: их вели в кандалах без подкандальников по морозу… От этого он был очень чувствителен к холоду… И вообще существо это было хлипкое, слабое — в чем душа, как говорится… Но в этом маленьком
теле был темперамент прямо огромный. И вообще весь он был создан из странных противоречий… Фамилия его была Игнатович…
— Гадко, гадко, гадко! — продолжала Ольга Михайловна, начиная дрожать всем
телом. — Меня нечего поздравлять! Поздравь ты лучше самого себя! Стыд, срам! Долгался до такой степени, что стыдишься
оставаться с женой в одной комнате! Фальшивый ты человек! Я вижу тебя насквозь и понимаю каждый твой шаг!
Дочь была белокурая, чрезвычайно белая, бледная, полная, чрезвычайно короткая девушка,
с испуганным детским лицом и очень развитыми женскими формами. Отец Сергий
остался на лавочке у входа. Когда проходила девушка и остановилась подле него и он благословил ее, он сам ужаснулся на себя, как он осмотрел ее
тело. Она прошла, а он чувствовал себя ужаленным. По лицу ее он увидал, что она чувственна и слабоумна. Он встал и вошел в келью. Она сидела на табурете, дожидаясь его.
У ученых, писателей и художников кипит работа, по их милости удобства жизни растут
с каждым днем, потребности
тела множатся, между тем до правды еще далеко, и человек по-прежнему
остается самым хищным и самым нечистоплотным животным, и все клонится к тому, чтобы человечество в своем большинстве выродилось и утеряло навсегда всякую жизнеспособность.
— Смертью все смирилось, — продолжал Пантелей. — Мир да покой и вечное поминание!.. Смерть все мирит… Когда Господь повелит грешному
телу идти в гробную тесноту, лежать в холодке, в темном уголке, под дерновым одеялом, а вольную душеньку выпустит на свой Божий простор — престают тогда все счеты
с людьми, что вживе
остались… Смерть все кроет, Алексеюшка, все…
На Огненной Земле Дарвин видел
с корабля женщину, кормившую грудью ребенка; она подошла к судну и
оставалась на месте единственно из любопытства, а между тем мокрый снег, падая, таял на ее голой груди и на
теле ее голого малютки.
Вот важнейшее место, сюда относящееся: «если душа благодаря ускоренному уходу освобождается от
тела, то она ни в каком отношении не терпит ущерба и познала природу зла
с тем, чтобы открылись заключенные в ней силы и обнаружились энергии творчества, которые
оставались бы втуне при спокойном пребывании в бестелесном, ибо никогда не могли бы перейти в действие, и от души
осталось бы скрытым, что она имеет» (Enn. IV, Lib. VIII, cap. 5).], а в неблагоприятном душа загрязняется и, для того чтобы освободиться от телесных оков, должна подвергнуться очистительному процессу, которым является многократное перевоплощение в различные
тела.
Ум, которому были бы известны для какого-либо ладного момента все силы, одушевляющие природу, и относительное положение, всех ее составных частей, если бы вдобавок он оказался достаточно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, обнял бы в одной формуле движения величайших
тел вселенной наравне
с движением легчайших атомов: не
осталось бы ничего, что было бы для него недостоверно, и будущее, так же как и прошедшее, предстало бы перед его взором» (Лаплас.
Хула на
тело связана
с метафизической хулой на мир [Тем не менее Плотин
остается еще настолько эллином, что отношение к мирозданию некоторых гностических сект, которое некоторые историки, в числе их Целлер, распространяют и на христианство (см.: Zeller. Die Phil. d. Gr. II, Th.
А что рождено из смерти, как из четырех элементов, как-то скот и вся жизнь из четырех элементов, то не получит более
тела; так же и дух их рожден из четырех элементов, он разрушается вместе
с элементами, и
остается лишь фигура элементальных сущностей, как четырех вырождений.
И в страшную последнюю ночь, когда Настасья Филипповна
осталась ночевать у Рогожина, удары ножа в теплое, полуобнаженное
тело, по-видимому,
с избытком заменили ему объятия и ласки.
После смерти отца мы
с матушкой
остались не только нищими, но на нас лежала вина разорения моей престарелой бабки и теток, имение которых, заложенное для моего отца, было продано
с молотка вместе
с тою банею, где я так мученически страдал от бабушки и ее здоровых латышек, голые
тела которых так жестоко смущали мою скромность.
Да, мало что хорошего вспомнишь за эти прожитые три года. Сидеть в своей раковине, со страхом озираться вокруг, видеть опасность и сознавать, что единственное спасение для тебя — уничтожиться, уничтожиться
телом, душою, всем, чтоб ничего от тебя не
осталось… Можно ли
с этим жить? Невесело сознаваться, но я именно в таком настроении прожил все эти три года.
Стоило вам, встретившись
с ним (для меня это было мельком в конце 1865 года в Женеве), поговорить десять минут, или только видеть и слышать его со стороны, чтобы Москва его эпохи так и заиграла перед вашим умственным взором Вся посадка
тела и головы, мимика лица, движения, а главное — голос, манера говорить, вся музыка его интонаций — все это
осталось нетронутым среди переживаний долгого заграничного скитальчества.
…обвивались, как змеи. Он видел, как проволока, обрубленная
с одного конца, резнула воздух и обвила трех солдат. Колючки рвали мундиры, вонзались в
тело, и солдаты
с криком бешено кружились, и двое волокли за собою третьего, который был уже мертв. Потом
остался в живых один, и он отпихивал от себя двух мертвецов, а те волоклись, кружились, переваливались один через другого и через него, — и вдруг сразу все стали неподвижны.
— Мое почтение-с… Вы хорошо делаете, что не
остаетесь!.. Протокол и все такое… И устал же я нынче анафемски, — околоточный весь потянулся, — перед вечернями пожар был, только что в трактир зашел, подчасок бежит: мертвое
тело!.. Мое почтение-с!
Человеку, понимающему свою жизнь, как известное особенное отношение к миру,
с которым он вступил в существование и которое росло в его жизни увеличением любви, верить в свое уничтожение всё равно, что человеку, знающему внешние видимые законы мира, верить в то, что его нашла мать под капустным листом и что
тело его вдруг куда-то улетит, так что ничего не
останется.
Если бы боги сотворили людей без ощущения боли, очень скоро люди бы стали просить о ней; женщины без родовых болей рожали бы детей в таких условиях, при которых редкие бы
оставались живыми, дети и молодежь перепортили бы себе все
тела, а взрослые люди никогда не знали бы ни заблуждений других, прежде живших и теперь живущих людей, ни, главное, своих заблуждений, — не знали бы что им надо делать в этой жизни, не имели бы разумной цели деятельности, никогда не могли бы примириться
с мыслью о предстоящей плотской смерти и не имели бы любви.
Маленький принц уже выходит
с сад, худенький, коротко остриженный и такой бледненький после болезни. И — о счастье! — следов оспы не
осталось у него на лице. Только на голове да кое-где на
теле остались глубокие рябинки.
Марьи Петровны не было, хотя она, вместе
с Гладких, Таней и Егором Никифоровым, прибыла
с телом отца в К., но потрясения последних дней не прошли даром для ее и без того разбитого десятками лет страшной жизни организма — она расхворалась и принуждена была
остаться дома.
До 10 часов позволялось всем прикладываться и служить панихиды, а после церковь запиралась и
оставались при
теле дежурные и священники. Золотую корону носил обыкновенно во время процессии князь Николай Григорьевич Волконский
с двумя ассистентами из дворян; ордена несли дворяне, также при ассистентах, все в траурных мантиях и шляпах.
Болезнь шла быстро, приближаясь к роковому концу. Изможденное
тело обессилело в борьбе
с надвигающеюся силою смерти, и лишь живой дух боролся до конца, временно даже
оставаясь победителем. Во время этих побед — коротких промежутков — Александр Васильевич, по-видимому, поправлялся, его поднимали
с постели, сажали в большое кресло на колесах и возили по комнате.
К дереву, к которому привязано было
тело его, прибили дощечку, заранее припасенную,
с надписью: «Так карают изменников отчизны». В этом положении оно оставлено на съедение волкам. Убитые слуга и кучер брошены далеко от дороги в чаще леса. Бричка разрублена на мелкие части, их также разбросили по лесу. Лошади уведены в фольварк Волка, вещи поценнее и деньги разобраны шайкой, по дороге не
осталось следов от разбоя.
Служба совершенно по тебе, так как ты душой и
телом солдат, тебя отличают при каждом удобном случае, в будущем тебя, наверное, ждет важный пост, дело твое
с женой идет на лад и сын, наверное,
останется при тебе, по решению духовного суда.
Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши
с лошади, прижатый своим толстым
телом к перилам, стоял князь Несвицкий. Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который
с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его. Только-что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не
оставалось, как улыбаться.