Неточные совпадения
Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, какими писал он, и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их под руку; сдувал и сметал со стола его песок и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо существовала в мире, и всякий раз клал ее возле него
за минуту до окончания присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее мелом у
стены, — но все это
осталось решительно без всякого замечания, так, как будто ничего этого не было и делано.
Все мнения оказались противными моему. Все чиновники говорили о ненадежности войск, о неверности удачи, об осторожности и тому подобном. Все полагали, что благоразумнее
оставаться под прикрытием пушек,
за крепкой каменной
стеною, нежели на открытом поле испытывать счастие оружия. Наконец генерал, выслушав все мнения, вытряхнул пепел из трубки и произнес следующую речь...
Ближе к Таврическому саду люди шли негустой, но почти сплошной толпою, на Литейном, где-то около моста, а может быть,
за мостом, на Выборгской, немножко похлопали выстрелы из ружей, догорал окружный суд, от него
остались только
стены, но в их огромной коробке все еще жадно хрустел огонь, догрызая дерево, изредка в огне что-то тяжело вздыхало, и тогда от него отрывались стайки мелких огоньков, они трепетно вылетали на воздух, точно бабочки или цветы, и быстро превращались в темно-серый бумажный пепел.
И те и другие подозрительны, недоверчивы: спасаются от опасностей
за системой замкнутости, как
за каменной
стеной; у обоих одна и та же цивилизация, под влиянием которой оба народа, как два брата в семье, росли, развивались, созревали и состарелись. Если бы эта цивилизация была заимствована японцами от китайцев только по соседству, как от чужого племени, то отчего же манчжуры и другие народы кругом
остаются до сих пор чуждыми этой цивилизации, хотя они еще ближе к Китаю, чем Япония?
Дерсу по обыкновению
остался ночевать снаружи, а я вошел в фанзу, растянулся на теплом кане и начал дремать. Рядом,
за стеной, слышно было, как мулы ели сено.
Белокурая барышня
осталась и села на диван. Иван Федорович сидел на своем стуле как на иголках, краснел и потуплял глаза; но барышня, казалось, вовсе этого не замечала и равнодушно сидела на диване, рассматривая прилежно окна и
стены или следуя глазами
за кошкою, трусливо пробегавшею под стульями.
Поездка эта
осталась у меня в памяти, точно картинка из волшебного сна: большой барский дом, и невдалеке ряд крестьянских хаток, выглядывавших из-за косогора соломенными крышами и белыми мазаными
стенами.
За стенами Вселенской Церкви ничего не должно
остаться, кроме небытия.
В Могилеве, на станции, встречаю фельдъегеря, разумеется, тотчас спрашиваю его: не знает ли он чего-нибудь о Пушкине. Он ничего не мог сообщить мне об нем, а рассказал только, что
за несколько дней до его выезда сгорел в Царском Селе Лицей,
остались одни
стены и воспитанников поместили во флигеле. [Пожар в здании Лицея был 12 мая.] Все это вместе заставило меня нетерпеливо желать скорей добраться до столицы.
Оставшись одна, она подошла к окну и встала перед ним, глядя на улицу.
За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая снег с крыш маленьких сонных домов, бился о
стены и что-то торопливо шептал, падал на землю и гнал вдоль улицы белые облака сухих снежинок…
Я — один. Все, что от нее
осталось, — это чуть слышный запах, похожий на сладкую, сухую, желтую пыль каких-то цветов из-за
Стены. И еще: прочно засевшие во мне крючочки-вопросы — вроде тех, которыми пользовались древние для охоты на рыбу (Доисторический Музей).
— Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и
осталась жить там,
за Стенами. Голые — они ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
Годы шли; губернаторы сменялись, а Краснов все
оставался во главе земства. Он слыл уже образцовым председателем управы и остепенился настолько, что сам отыскивал корни и нити. Сами губернаторы согласились, что
за таким председателем они могут жить как
за каменною
стеною.
— О, пусто бы вам совсем было, только что сядешь, в самый аппетит, с человеком поговорить, непременно и тут отрывают и ничего в свое удовольствие сделать не дадут! — и поскорее меня барыниными юбками, которые на
стене висели, закрыла и говорит: — Посиди, — а сама пошла с девочкой, а я один
за шкапами
остался и вдруг слышу, князь девочку раз и два поцеловал и потетешкал на коленах и говорит...
Парасковья сейчас же начала разгонять тараканов, а
за ней и девочка, наконец и курчавый мальчуган, который, впрочем, больше прихлопывал их к
стене своей здоровой ручонкой, так что только мокренько
оставались после каждого таракана. Бедные насекомые, сроду не видавшие такой острастки на себя, мгновенно все куда-то попрятались. Не видя более врагов своих, gnadige Frau поуспокоилась и села опять на лавку: ей было совестно такого малодушия своего, тем более, что она обнаружила его перед посторонними.
Малюта вышел.
Оставшись один, Максим задумался. Все было тихо в доме; лишь на дворе гроза шумела да время от времени ветер, ворвавшись в окно, качал цепи и кандалы, висевшие на
стене, и они, ударяя одна о другую, звенели зловещим железным звоном. Максим подошел к лестнице, которая вела в верхнее жилье, к его матери. Он наклонился и стал прислушиваться. Все молчало в верхнем жилье. Максим тихонько взошел по крутым ступеням и остановился перед дверью,
за которою покоилась мать его.
— Первое, что я сделал, я снял сапоги и,
оставшись в чулках, подошел к
стене над диваном, где у меня висели ружья и кинжалы, и взял кривой дамасский кинжал, ни разу не употреблявшийся и страшно острый. Я вынул его из ножен. Ножны, я помню, завалились
за диван, и помню, что я сказал себе: «надо после найти их, а то пропадут». Потом я снял пальто, которое всё время было на мне, и, мягко ступая в одних чулках, пошел туда.
Понадобилось по меньшей мере три часа, чтоб профессор успокоился и приступил к мелким работам. Так он и сделал. В институте он работал до одиннадцати часов вечера, и поэтому ни о чем не знал, что творится
за кремовыми
стенами. Ни нелепый слух, пролетевший по Москве о каких-то змеях, ни странная выкрикнутая телеграмма в вечерней газете ему
остались неизвестны, потому что доцент Иванов был в Художественном театре на «Федоре Иоанновиче» и, стало быть, сообщить новость профессору было некому.
Самое жуткое, что
осталось в памяти ослепляющим пятном, это — женщина, Паула Менотти. Он видел её в большой, пустой комнате с голыми
стенами; треть комнаты занимал стол, нагруженный бутылками, разноцветным стеклом рюмок и бокалов, вазами цветов и фрукт, серебряными ведёрками с икрой и шампанским. Человек десять рыжих, лысых, седоватых людей нетерпеливо сидели
за столом; среди нескольких пустых стульев один был украшен цветами.
Гаврила чувствовал себя раздавленным этой мрачной тишиной и красотой и чувствовал, что он хочет видеть скорее хозяина. А если он там
останется?.. Время шло медленно, медленнее, чем ползли тучи по небу… И тишина, от времени, становилась все зловещей… Но вот
за стеной мола послышался плеск, шорох и что-то похожее на шепот. Гавриле показалось, что он сейчас умрет..
На
стене его комнаты, в доме,
за седьмою верстой,
осталось начертание апофегмы Гиппократа: «Quod medicamenta non sanat, ferrum sanat; quod ferrum non sanat — ignis sanat; quod ignis non sanat, mors sanat» (то есть «что не излечивают лекарства, то излечивает железо; что не излечивает железо, то излечивает огонь; что не излечивает огонь, то излечивает смерть»).
А тут вдруг назначили к нам нового преосвященного. Приехал владыка в монастырь, все осмотрел, все благословил,
остался очень доволен порядком. Наконец шествует в гостиницу, видный такой пастырь, осанистый, бородатый — не архиерей, а конфета!
За ним отец игумен, отец казначей, отец эконом, иеромонахи, вся соборная братия. И мы, гостиничные служки, жмемся вдоль
стен и, аки некие безгласные тени, благоговейно трепещем.
Она встала, снесла чулки к печке, повесила их на отдушник. Какой-то особенный был отдушник. Она повертела его и потом, легко ступая босыми ногами, вернулась на койку и опять села на нее с ногами.
За стеной совсем затихло. Она посмотрела на крошечные часы, висевшие у нее на шее. Было два часа. «Наши должны подъехать около трех».
Оставалось не больше часа.
Дарьялов. Разумеется, какие-нибудь приятели его, которым он надавал своих акций; но все эти господа мне, черт их дери, мерзавцы они были, мерзавцами и
останутся, но кто меня удивил и, как говорится, ранил меня в душу, так это друг мой и товарищ Эмилька Гайер. Сам, каналья, участвовал в составлении проекта, я ему
за то из собственных рук десять тысяч заплатил, а он меня из благодарности припереть к
стене теперь хочет!
Она часто во время прошлой зимы навещала воспитанниц и, привезенная сюда с утра в эти коричневые
стены,
оставалась здесь до самого вечера, присутствуя на уроках приюток, играя с ними до ужина в большой зале. Перед ужином
за ней присылалась худая, прямая, как палка, англичанка мисс Топ, и Нан уезжала, обещая приехать через неделю.
Лживое безмолвие объемлет Меня, и тщетно ловлю Я напряженным слухом голоса откровения, они
остались за той же непроницаемой
стеною.
— Король! — произнес он мрачно. —
За стенами дворца
осталось много несчастных сирот, детей тех, которые утонули в реке. Не хочешь ли помочь им? Вели раздать золото беднякам, и народ будет прославлять тебя
за твою доброту.
Городской сад
остался позади, по берегам тянулись маленькие домики предместья. Потом и они скрылись. По обе стороны реки
стеною стояла густая, высокая осока, и
за нею не было видно ничего. Солнце село, запад горел алым светом.
Работник Николашка, рассчитанный
за пьянство, поджег службы, сгорели амбар, сарай, конюшни,
остались от них только кирпичные
стены; внутри — груды кирпичей, густая крапива и кусты бузины.
Я не в силах
оставаться в этих залах, меня влечет на воздух,
за стены Смольного монастыря.
Когда человек тоскует наяву, к нему еще приходят голоса живого мира и нарушают цельность мучительного чувства; но тут я засыпал, тут я сном, как глухой
стеной, отделялся от всего мира, даже от ощущения собственного тела — и
оставалась только тоска, единая, ненарушимая, выходящая
за все пределы, какие полагает ограниченная действительность.