Неточные совпадения
Тут только понял Грустилов,
в чем дело, но так как
душа его закоснела
в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть
в нее. Он даже заподозрил
в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев
в идолопоклонстве одна
осталась верною истинному богу.
А
в душе Алексея Александровича, несмотря на полное теперь, как ему казалось, презрительное равнодушие к жене,
оставалось в отношении к ней одно чувство — нежелание того, чтоб она беспрепятственно могла соединиться с Вронским, чтобы преступление ее было для нее выгодно.
Получив письмо мужа, она знала уже
в глубине
души, что всё
останется по-старому, что она не
в силах будет пренебречь своим положением, бросить сына и соединиться с любовником.
Яшвин с фуражкой догнал его, проводил его до дома, и через полчаса Вронский пришел
в себя. Но воспоминание об этой скачке надолго
осталось в его
душе самым тяжелым и мучительным воспоминанием
в его жизни.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла
в постель. Ей всею
душой было жалко Анну
в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью,
в каком-то новом сиянии возникали
в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето
в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал
в Россию, — надо было к жене да еще
в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только
душу спасать
остается. Поехал
в Париж — опять справился.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен
в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и
осталась, а это увлечение не
души его…
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него
в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только
в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
Я знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, навеки: оба пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней
останется неприкосновенным
в душе моей; я ей это повторял всегда, и она мне верит, хотя говорит противное.
Можно было сравнить его внутреннее состояние
души с разобранным строеньем, которое разобрано с тем, чтобы строить из него же новое; а новое еще не начиналось, потому что не пришел от архитектора определительный план и работники
остались в недоуменье.
У тоненького
в три года не
остается ни одной
души, не заложенной
в ломбард; у толстого спокойно, глядь — и явился где-нибудь
в конце города дом, купленный на имя жены, потом
в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями.
— Но позвольте: зачем вы их называете ревизскими, ведь души-то самые давно уже умерли,
остался один неосязаемый чувствами звук. Впрочем, чтобы не входить
в дальнейшие разговоры по этой части, по полтора рубли, извольте, дам, а больше не могу.
Татьяна с ключницей простилась
За воротами. Через день
Уж утром рано вновь явилась
Она
в оставленную сень,
И
в молчаливом кабинете,
Забыв на время всё на свете,
Осталась наконец одна,
И долго плакала она.
Потом за книги принялася.
Сперва ей было не до них,
Но показался выбор их
Ей странен. Чтенью предалася
Татьяна жадною
душой;
И ей открылся мир иной.
Наталья же Савишна была так глубоко поражена своим несчастием, что
в душе ее не
оставалось ни одного желания, и она жила только по привычке.
Конек его был блестящие связи, которые он имел частию по родству моей матери, частию по своим товарищам молодости, на которых он
в душе сердился за то, что они далеко ушли
в чинах, а он навсегда
остался отставным поручиком гвардии.
Она жила
в полусне обеспеченности, предусматривающей всякое желание заурядной
души, поэтому ей не
оставалось ничего делать, как советоваться с портнихами, доктором и дворецким.
Петр Петрович очень смеялся. Он уже кончил считать и припрятал деньги. Впрочем, часть их зачем-то все еще
оставалась на столе. Этот «вопрос о помойных ямах» служил уже несколько раз, несмотря на всю свою пошлость, поводом к разрыву и несогласию между Петром Петровичем и молодым его другом. Вся глупость состояла
в том, что Андрей Семенович действительно сердился. Лужин же отводил на этом
душу, а
в настоящую минуту ему особенно хотелось позлить Лебезятникова.
Соня
осталась среди комнаты. Он даже и не простился с ней, он уже забыл о ней; одно язвительное и бунтующее сомнение вскипело
в душе его.
Но Нехаева как-то внезапно устала, на щеках ее, подкрашенных морозом,
остались только розоватые пятна, глаза потускнели, она мечтательно заговорила о том, что жить всей
душой возможно только
в Париже, что зиму эту она должна бы провести
в Швейцарии, но ей пришлось приехать
в Петербург по скучному делу о небольшом наследстве.
Узнал Илья Ильич, что нет бед от чудовищ, а какие есть — едва знает, и на каждом шагу все ждет чего-то страшного и боится. И теперь еще,
оставшись в темной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей,
в детстве зароненной
в душу тоски; смеясь над страхами своими поутру, он опять бледнеет вечером.
— Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, — если когда-нибудь вы горели, как на угольях, умирали сто раз
в одну минуту от страха, от нетерпения… когда счастье просится
в руки и ускользает… и ваша
душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда у вас
оставалась одна последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она пройдет — и все пройдет с ней…
— Боже мой! — говорил Райский, возвращаясь к себе и бросаясь, усталый и телом и
душой,
в постель. — Думал ли я, что
в этом углу вдруг попаду на такие драмы, на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь
в наготе ее правды и как люди
остаются целы после такой трескотни! А мы там,
в куче, стряпаем свою жизнь и страсти, как повара — тонкие блюда!..
«А ведь я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю, глядя, как эта честная, любящая
душа награждена за свою симпатию! Ужели я
останусь равнодушным!.. Но что делать: открыть ему глаза, будить его от этого, когда он так верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“, так сладко спит
в лоне домашнего счастья — плохая услуга! Что же делать? Вот дилемма! — раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. — Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
Любопытно, что этот человек, столь поразивший меня с самого детства, имевший такое капитальное влияние на склад всей
души моей и даже, может быть, еще надолго заразивший собою все мое будущее, этот человек даже и теперь
в чрезвычайно многом
остается для меня совершенною загадкой.
Ошибаться я не мог: я слышал этот звучный, сильный, металлический голос вчера, правда всего три минуты, но он
остался в моей
душе.
Да ведь и не рядил же я себя ни во что, а студент — студент все-таки был и
остался, несмотря ни на что,
в душе ее был,
в сердце ее был, существует и будет существовать!
Раз напечатлевшись
в душе, эти бледные, но полные своей задумчивой жизни образы
остаются там до сей минуты, нужды нет, что рядом с ними теснятся теперь
в душу такие праздничные и поразительные явления.
В глубине
души он знал, что ему надо ехать, и что не за чем теперь
оставаться у теток, знал, что ничего из этого не могло выйти хорошего, но было так радостно и приятно, что он не говорил этого себе и
оставался.
Может быть,
в глубине
души и было у него уже дурное намерение против Катюши, которое нашептывал ему его разнузданный теперь животный человек, но он не сознавал этого намерения, а просто ему хотелось побывать
в тех местах, где ему было так хорошо, и увидать немного смешных, но милых, добродушных тетушек, всегда незаметно для него окружавших его атмосферой любви и восхищения, и увидать милую Катюшу, о которой
осталось такое приятное воспоминание.
В глубине
души Привалова
оставалась еще капелька горечи, вызванная словами Виктора Васильича.
Для Привалова не
оставалось никакого сомнения, что Надежда Васильевна живет
в отцовском доме только внешним образом, а ее
душа принадлежит другому миру и другим людям.
И думается, что для великой миссии русского народа
в мире
останется существенной та великая христианская истина, что
душа человеческая стоит больше, чем все царства и все миры…
— Кто это мне под голову подушку принес? Кто был такой добрый человек! — воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущим каким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему. Добрый человек так потом и
остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а может быть, и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку из сострадания, но вся
душа его как бы сотряслась от слез. Он подошел к столу и объявил, что подпишет все что угодно.
Сколь умилительно
душе его, ставшей
в страхе пред Господом, почувствовать
в тот миг, что есть и за него молельщик, что
осталось на земле человеческое существо, и его любящее.
Вот ты прошел мимо малого ребенка, прошел злобный, со скверным словом, с гневливою
душой; ты и не приметил, может, ребенка-то, а он видел тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может,
в его беззащитном сердечке
остался.
Потом, за разговором, Смердяков на время позабылся, но, однако же,
остался в его
душе, и только что Иван Федорович расстался с Алешей и пошел один к дому, как тотчас же забытое ощущение вдруг быстро стало опять выходить наружу.
— За то и любила тебя, что ты сердцем великодушен! — вырвалось вдруг у Кати. — Да и не надо тебе мое прощение, а мне твое; все равно, простишь аль нет, на всю жизнь
в моей
душе язвой
останешься, а я
в твоей — так и надо… — она остановилась перевести дух.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда
в первый раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он
остался и имел полное право
остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего на
душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы
в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер
в обществе хороших знакомых.
Это великая заслуга
в муже; эта великая награда покупается только высоким нравственным достоинством; и кто заслужил ее, тот вправе считать себя человеком безукоризненного благородства, тот смело может надеяться, что совесть его чиста и всегда будет чиста, что мужество никогда ни
в чем не изменит ему, что во всех испытаниях, всяких, каких бы то ни было, он
останется спокоен и тверд, что судьба почти не властна над миром его
души, что с той поры, как он заслужил эту великую честь, до последней минуты жизни, каким бы ударам ни подвергался он, он будет счастлив сознанием своего человеческого достоинства.
— Поди, приведи ее сюда да выведи из дому всех наших людей, чтоб ни одной
души в нем не
оставалось, кроме приказных, а ты, Антон, запряги телегу.
Останется ли
в них сила их, их
душа?
С той минуты, как исчез подъезд Стаффорд Гауза с фактотумами, лакеями и швейцаром сутерландского дюка и толпа приняла Гарибальди своим ура — на
душе стало легко, все настроилось на свободный человеческий диапазон и так
осталось до той минуты, когда Гарибальди, снова теснимый, сжимаемый народом, целуемый
в плечо и
в полы, сел
в карету и уехал
в Лондон.
В нее звездочка тихо светила,
В ней
остались слова на стенах:
Их
в то время рука начертила,
Когда юность кипела
в душах.
Но — и
в этом его личная мощь — ему вообще не часто нужно было прибегать к таким фикциям, он на каждом шагу встречал удивительных людей, умел их встречать, и каждый, поделившийся его
душою,
оставался на всю жизнь страстным другом его и каждому своим влиянием он сделал или огромную пользу, или облегчил ношу.
Новый мир толкался
в дверь, наши
души, наши сердца растворялись ему. Сен-симонизм лег
в основу наших убеждений и неизменно
остался в существенном.
Без естественных наук нет спасения современному человеку, без этой здоровой пищи, без этого строгого воспитания мысли фактами, без этой близости к окружающей нас жизни, без смирения перед ее независимостью — где-нибудь
в душе остается монашеская келья и
в ней мистическое зерно, которое может разлиться темной водой по всему разумению.
Все
остались в каком-то поднятом, тихо торжественном настроении. Точно после праздничного богослужения, после крестин или отъезда невесты у всех было полно на
душе, все перебирали подробности и примыкали к грозному, безответному — «а что дальше?».
По обыкновению, Бурмакин забыл об исходной точке и ударился
в сторону. При таких условиях Милочка могла говорить что угодно,
оставаясь неприкосновенною
в своей невменяемости. Все ей заранее прощалось ради «святой простоты», которой она была олицетворением, и ежели порою молодому человеку приводилось испытывать некоторую неловкость, выслушивая ее наивные признания, то неловкость эта почти моментально утопала
в превыспренностях, которыми полна была его
душа.
— Я выпустила его, — сказала она, испугавшись и дико осматривая стены. — Что я стану теперь отвечать мужу? Я пропала. Мне живой теперь
остается зарыться
в могилу! — и, зарыдав, почти упала она на пень, на котором сидел колодник. — Но я спасла
душу, — сказала она тихо. — Я сделала богоугодное дело. Но муж мой… Я
в первый раз обманула его. О, как страшно, как трудно будет мне перед ним говорить неправду. Кто-то идет! Это он! муж! — вскрикнула она отчаянно и без чувств упала на землю.
Западная
душа гораздо более рационализирована, упорядочена, организована разумом цивилизации, чем русская
душа,
в которой всегда
остается иррациональный, неорганизованный и не упорядоченный элемент.