Неточные совпадения
Она звала его домой, говорила, что она воротилась, что «
без него скучно», Малиновка опустела, все повесили нос, что Марфенька собирается ехать гостить за Волгу, к
матери своего жениха, тотчас после дня своего рождения, который будет на следующей неделе, что бабушка
останется одна и пропадет с тоски, если он не принесет этой жертвы… и бабушке, и ей…
(Сделаю здесь необходимое нотабене: если бы случилось, что
мать пережила господина Версилова, то
осталась бы буквально
без гроша на старости лет, когда б не эти три тысячи Макара Ивановича, давно уже удвоенные процентами и которые он оставил ей все целиком, до последнего рубля, в прошлом году, по духовному завещанию. Он предугадал Версилова даже в то еще время.)
Третий результат слов Марьи Алексевны был, разумеется, тот, что Верочка и Дмитрий Сергеич стали, с ее разрешения и поощрения, проводить вместе довольно много времени. Кончив урок часов в восемь, Лопухов
оставался у Розальских еще часа два — три: игрывал в карты с
матерью семейства, отцом семейства и женихом; говорил с ними; играл на фортепьяно, а Верочка пела, или Верочка играла, а он слушал; иногда и разговаривал с Верочкою, и Марья Алексевна не мешала, не косилась, хотя, конечно, не оставляла
без надзора.
Это «житие» не оканчивается с их смертию. Отец Ивашева, после ссылки сына, передал свое именье незаконному сыну, прося его не забывать бедного брата и помогать ему. У Ивашевых
осталось двое детей, двое малюток
без имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири —
без помощи,
без прав,
без отца и
матери. Брат Ивашева испросил у Николая позволения взять детей к себе; Николай разрешил. Через несколько лет он рискнул другую просьбу, он ходатайствовал о возвращении им имени отца; удалось и это.
Рыхлинский был дальний родственник моей
матери, бывал у нас, играл с отцом в шахматы и всегда очень ласково обходился со мною. Но тут он молчаливо взял линейку, велел мне протянуть руку ладонью кверху, и… через секунду на моей ладони
остался красный след от удара… В детстве я был нервен и слезлив, но от физической боли плакал редко; не заплакал и этот раз и даже не
без гордости подумал: вот уже меня, как настоящих пансионеров, ударили и «в лапу»…
На третьем или четвертом году после свадьбы отец уехал по службе в уезд и ночевал в угарной избе. Наутро его вынесли
без памяти в одном белье и положили на снег. Он очнулся, но половина его тела оказалась парализованной. К
матери его доставили почти
без движения, и, несмотря на все меры, он
остался на всю жизнь калекой…
Между тем его сын, родившийся уже в законном браке, но возросший под другою фамилией и совершенно усыновленный благородным характером мужа его
матери, тем не менее в свое время умершим,
остался совершенно при одних своих средствах и с болезненною, страдающею,
без ног,
матерью в одной из отдаленных губерний; сам же в столице добывал деньги ежедневным благородным трудом от купеческих уроков и тем содержал себя сначала в гимназии, а потом слушателем полезных ему лекций, имея в виду дальнейшую цель.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят
без куска хлеба и что лучше век
оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Мать не хотела сделать никакой уступки, скрепила свое сердце и, сказав, что я
останусь без обеда, что я
останусь в углу до тех пор, покуда не почувствую вины своей и от искреннего сердца не попрошу Волкова простить меня, ушла обедать, потому что гости ее ожидали.
Оставшись наедине с
матерью, он говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом; тут я узнал, что
матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не могла скоро и
без больших затруднений достаться нам во владение: она была заселена двумя деревнями припущенников, Киишками и Старым Тимкиным, которые жили, правда, по просроченным договорам, но которых свести на другие, казенные земли было очень трудно; всего же более не нравилось моей
матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий называл себя настоящим хозяином, а другого обманщиком.
В Чурасове беспрестанно нам мешали Миницкие и особенно Александра Ивановна; они даже отвлекали от меня внимание
матери, — и много новых вопросов, сомнений и предположений, беспрестанно возникавших во мне от новых людей и предметов,
оставались без окончательного решения, разъяснения, опровержения или утверждения: это постоянно беспокоило меня.
Мысль
остаться в Багрове одним с сестрой,
без отца и
матери, хотя была не новою для меня, но как будто до сих пор не понимаемою; она вдруг поразила меня таким ужасом, что я на минуту потерял способность слышать и соображать слышанное и потому многих разговоров не понял, хотя и мог бы понять.
В такие минуты, когда мысль не обсуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами жизни
остаются плотские инстинкты, я понимаю, что ребенок, по неопытности, особенно склонный к такому состоянию,
без малейшего колебания и страха, с улыбкой любопытства, раскладывает и раздувает огонь под собственным домом, в котором спят его братья, отец,
мать, которых он нежно любит.
Как же ему было
остаться?
Мать желала — это опять другое и очень естественное дело. В сердце ее отжили все чувства, кроме одного — любви к сыну, и оно жарко ухватилось за этот последний предмет. Не будь его, что же ей делать? Хоть умирать. Уж давно доказано, что женское сердце не живет
без любви.
«Нет, — думала она, —
без бога, видно, ни на шаг». Она предложила Александру поехать с ней к обедне в ближайшее село, но он проспал два раза, а будить она его не решалась. Наконец она позвала его вечером ко всенощной. «Пожалуй», — сказал Александр, и они поехали.
Мать вошла в церковь и стала у самого клироса, Александр
остался у дверей.
Матери, жены, зная, что они теперь на три, четыре, пять лет
остались сиротами
без кормильца, воют и наголос причитают.
Дом и вся движимость были проданы с молотка, и Иван Дмитрич с
матерью остались без всяких средств.
— «Славься сим, Максим Петрович, славься, нежная к нам
мать!» [«Славься сим, Максим Петрович, славься, нежная к нам
мать!» — Это двустишие, приводимое Бегушевым, заимствовано из рассказа М.Загоскина «Официальный обед»: «Осип Андреевич Кочька или сам недосмотрел, или переписчики ошиблись, только в припеве польского второй стих
остался без всякой поправки, и певчие, по писанному, как по сказанному, проревели во весь голос: “Славься сим, Максим Петрович!
Искренность горя и убедительность слез нашли путь к его сердцу;
без большого труда он позволил
матери моей приезжать в больницу каждый день по два раза и
оставаться до восьми часов вечера; но просьба об увольнении меня из гимназии встретила большое сопротивление.
— И вы туда же! Стыдно быть таким малодушным, — продолжал Леонид. — Теперь
мать будет за меня проклинать Лиду; вразумите ее и растолкуйте, что та ни в чем не виновата. Она вчера, говорят, так ее бранила, что ту полумертвую увезли домой. Там, в моей шкатулке, найдете вы записку, в которой я написал, чтобы Лиде отдали всю следующую мне часть из имения; настойте, чтобы это было сделано, а то она, пожалуй,
без куска хлеба
останется. Ой! Что-то хуже, слаб очень становлюсь… попросите ко мне
мать.
По ведерочку слез на сестренок уйдет,
С полведра молодухе достанется,
А старуха-то
мать и
без меры возьмет —
И
без меры возьмет — что
останется!
Теперь он был
без приюта. Мне через неделю нужно было ехать в Петербург, а у Василья Петровича не было места, куда бы приклонить голову.
Оставаться у моей
матери ему было невозможно, да и он сам не хотел этого.
Я хочу верить, что мой отец был муж моей
матери, что они были бедны, что мой отец умер, что благородный человек, которого напрасно называют моим отцом, был друг их и когда моя
мать, — беременная мною, потеряла мужа и
осталась без куска хлеба, он стал заботиться о вдове, — а когда стал умирать сам, просил своих родных не отказать в приюте бедной беременной вдове его друга.
— Сами извольте считать, — сказал Самоквасов. — О ту пору, как Пугачев Казань зорил, жена у дедушки
без вести пропала; дедушка наш настояший, Гордей Михайлыч, после
матери тогда по другому годочку
остался.
Накануне Казанской
мать Манефа с уставщицей Аркадией и с двумя соборными старицами в Шарпан поехала. Старшею в обители
осталась мать Виринея, игуменскую келью Манефа на Фленушку покинула, но для виду, не
остались бы молодые девицы
без призора старших, соборную старицу Никанору благословила у себя домовничать.
И Василью Борисычу не сидится на месте. Радехонька была
мать Юдифа знакомому уж ей московскому уставщику. Еще когда певчая стая Манефиной обители ездила в Осиповку хоронить Настю, Василий Борисыч,
оставаясь в Комарове
без дела, побывал у
матери Юдифы и много старался склонить ее к признанию владимирского архиепископа.
— И то надо будет, — отозвался Трифон. — То маленько обидно, что работницей в дому меньше станет: много еще Паранька родительского хлеба не отработала. Хоть бы годок, другой еще пожила. Мать-то хилеть зачала, недомогает… Твое дело отделенное, Савелью до хозяйки долга песня, а
без бабы какое хозяйство в дому!.. На старости лет
останешься, пожалуй, один, как перст —
без уходу,
без обиходу.
И что-то всем стало невесело. Недолго гостили парни у Мироновны, ушли один за другим, и пришлось девушкам расходиться по домам
без провожатых; иные, что жили подальше от Ежовой, боясь, чтобы не приключилось с ними чего на дороге,
остались ночевать у Мироновны, и зато наутро довелось им выслушивать брань
матерей и даже принять колотушки: нехорошее дело ночевать девке там, где бывают посиделки, грехи случаются, особливо если попьют бражки, пивца да виноградненького.
Что говорили между собой граф и женщина, столь жестоко обманутая им, женщина, которая готовилась быть
матерью его ребенка, —
осталось неизвестным. Но сцена,
без сомнения, была исполнена истинного трагизма. В другой раз Орлов не видался с пленницей и, как мы уже заметили, по всей вероятности, даже не знал, что с нею сталось.
Мое юношеское любовное увлечение
оставалось в неопределенном status quo. Ему сочувствовала
мать той еще очень молодой девушки, но от отца все скрывали. Семейство это уехало за границу. Мы нередко переписывались с согласия
матери; но ничто еще не было выяснено. Два-три года мне нужно было иметь перед собою, чтобы стать на ноги, найти заработок и какое-нибудь"положение". Даже и тогда дело не обошлось бы
без борьбы с отцом этой девушки, которой тогда шел всего еще шестнадцатый год.
В казармах женатых рабочих воздух был тоже"не первого сорта", по замечанию Любаши; нумера смотрели веселее, в некоторых стояли горшки с цветами на окнах, кое-где кровати были с ситцевыми занавесками. Но малые ребятишки
оставались без призора. Их
матери все почти ходили на фабрику.
«Сам Бог благословил меня на задуманный подвиг, — проносилось в его голове. — Меня не может привлекать теперь жизнь даже желанием отыскать свой род. Я нашел
мать, но все же, как сын греха,
остаюсь без роду и племени».
Остался один, сиротой,
без отца,
без матери, может в одиночестве погибнуть… начнет ходить в крестьянских хороводах, ездить на тройках с бубенчиками, стегать арапником по дороге встречных и поперечных… пропадет ни за что!..
Ты сделал дурно, женщина
без тебя
осталась бы добродетельною супругой и уважаемой
матерью. Если муж выгоняет свою жену по заслугам, то на тебе, разрушителе своего собственного семейства, лежит обязанность принять эту женщину и обеспечить ее существование.
Оставшись на восемнадцатом году после смерти
матери и отъезда сестры в Голштинию, она
без руководителей, во всем блеске красоты необыкновенной, получившая в наследие от родителей страстную натуру, от природы одаренная добрым и нежным сердцем, кое-как или, вернее, вовсе невоспитанная, среди грубых нравов, испорченных еще лоском обманчивого полуобразования, бывшая предметом постоянных подозрений и недоверия со стороны двора, цесаревна видела ежедневно, как ее избегали и даже нередко от нее отворачивались сильные мира сего, и поневоле искала себе собеседников и утешителей между меньшей братией.
— Твоя
мать покинет Россию, как только убедится, что ты и впредь будешь
оставаться вдали от нее, — отвечал он на этот раз
без всякой жесткости в голосе, но совершенно твердо. — Ты можешь писать ей; я позволяю переписку с известными ограничениями, но личные встречи я не могу и не должен допускать.
Этот вопрос несколько раз уже возникал в уме княжны, но
оставался без ответа и забывался. Она хотела не раз задать его
матери, но какое-то странное чувство робости, не бывшее в натуре княжны, останавливало ее. И теперь вопрос этот лишь на мгновенье возник в уме молодой девушки.
Привратница пропустила его
без труда с его своеобразною ношею в монастырские ворота, как только он упомянул имя
матери Досифеи. Григорий Семенович
остался стеречь лошадей. Яков Потапович направился к знакомой ему келье.
Мать Досифея была поражена его появлением, так как поминала его уже за упокой в своих молитвах, но для расспросов не было времени: княжна все еще находилась в глубоком обмороке.
Образ действий Дарьи Алексеевны Хомутовой и графини Аракчеевой по отношению к молодой Бахметьевой не
остался без подражателей среди знакомых Екатерины Петровны. Все они постепенно отшатнулись от нее вскоре после похорон ее
матери и в особенности, когда слух о том, что она будет жить под одной кровлей со своим «кузеном» Талицким, пользовавшимся весьма нелестной репутацией, подтвердился на деле.
— Слыхал от евреев, они знают все, что делается не только на земле, но и под землей, — говорят, будто меньшой, бежавший из полка, пропал
без вести. Старший при ней, да что-то не ладят, часто ссорятся, хотел было возвратиться в Москву, однако ж,
мать ублажила,
остался.
— Вы очень расстроены, Вера Ивановна, — сказал ей Стягин. — Вас, может быть, тянет туда? Дети
остались без присмотра
матери… А вы, кажется, принимаете в них такое участие?