Неточные совпадения
Таким образом опять все заглохло бы в комнатах Обломова, если б не Анисья: она уже причислила себя к дому Обломова, бессознательно разделила неразрываемую связь своего мужа с
жизнью, домом и
особой Ильи Ильича, и ее женский глаз и заботливая рука бодрствовали в запущенных покоях.
Женщины того мира казались ему
особой породой. Как пар и машины заменили живую силу рук, так там целая механика
жизни и страстей заменила природную
жизнь и страсти. Этот мир — без привязанностей, без детей, без колыбелей, без братьев и сестер, без мужей и без жен, а только с мужчинами и женщинами.
Русский интеллигентский максимализм, революционизм, радикализм есть
особого рода моралистический аскетизм в отношении к государственной, общественной и вообще исторической
жизни.
Особое духовное шляхетство отравляло польскую
жизнь и сыграло роковую роль в их государственной судьбе.
Бюрократизм есть
особая метафизика
жизни, и она глубоко проникает в
жизнь.
Но центр народной
жизни везде, он в глубине каждого русского человека и каждой пяди русской земли, его нет в каком-то
особом месте.
Это глубже и шире православия и католичества, как вероисповеданий, это —
особое чувство
жизни и
особый склад души.
После осуществления элементарной правды социализма восстанут с
особой остротой самые глубокие вопросы для человека и трагизм человеческой
жизни станет особенно острым.
Вегетационный период почти что кончился. Большинство цветковых растений завяло, и только в некоторых еще теплилась
жизнь. К числу последних относились: анафалис жемчужный, у которого листья с исподней стороны войлочные;
особый вид астры, с темным пушистым стеблем и чешуйчатой фиолетовой корзинкой; затем заячье ушко — зонтичное растение, имеющее на листьях выпуклые дугообразные жилки, и, наконец, черемша с листьями, как у ландыша.
Просыпаясь, она нежится в своей теплой постельке, ей лень вставать, она и думает и не думает, и полудремлет и не дремлет; думает, — это, значит, думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как расположить этот день, это, конечно, не дремота; но, кроме того, есть еще два предмета, года через три после свадьбы явился и третий, который тут в руках у ней, Митя: он «Митя», конечно, в честь друга Дмитрия; а два другие предмета, один — сладкая мысль о занятии, которое дает ей полную самостоятельность в
жизни, другая мысль — Саша; этой мысли даже и нельзя назвать
особою мыслью, она прибавляется ко всему, о чем думается, потому что он участвует во всей ее
жизни; а когда эта мысль, эта не
особая мысль, а всегдашняя мысль, остается одна в ее думе, — она очень, очень много времени бывает одна в ее думе, — тогда как это назвать? дума ли это или дремота, спится ли ей или Не спится? глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец будто румянец сна… да, это дремота.
Появление славянофилов как школы и как
особого ученья было совершенно на месте; но если б у них не нашлось другого знамени, как православная хоругвь, другого идеала, как «Домострой» и очень русская, но чрезвычайно тяжелая
жизнь допетровская, они прошли бы курьезной партией оборотней и чудаков, принадлежащие другому времени.
В этом обществе была та свобода неустоявшихся отношений и не приведенных в косный порядок обычаев, которой нет в старой европейской
жизни, и в то же время в нем сохранилась привитая нам воспитанием традиция западной вежливости, которая на Западе исчезает; она с примесью славянского laisser-aller, [разболтанности (фр.).] а подчас и разгула, составляла
особый русский характер московского общества, к его великому горю, потому что оно смертельно хотело быть парижским, и это хотение, наверное, осталось.
Доселе я ничего не знал ни об алчущих, ни о жаждущих и обремененных, а видел только людские
особи, сложившиеся под влиянием несокрушимого порядка вещей; теперь эти униженные и оскорбленные встали передо мной, осиянные светом, и громко вопияли против прирожденной несправедливости, которая ничего не дала им, кроме оков, и настойчиво требовали восстановления попранного права на участие в
жизни.
Жизнь в своем
особом мире не была исключительно
жизнью в воображении и фантазии.
Много раз в моей
жизни у меня бывала странная переписка с людьми, главным образом с женщинами, часто с такими, которых я так никогда и не встретил. В парижский период мне в течение десяти лет писала одна фантастическая женщина, настоящего имени которой я так и не узнал и которую встречал всего раза три. Это была женщина очень умная, талантливая и оригинальная, но близкая к безумию. Другая переписка из-за границы приняла тяжелый характер. Это
особый мир общения.
То было прежде всего призвание философа, но
особого рода философа, философа-моралиста, философа, занятого постижением смысла
жизни и постоянно вмешивающегося в жизненную борьбу для изменения
жизни согласно с этим смыслом.
У капитана была давняя слабость к «науке» и «литературе». Теперь он гордился, что под соломенной крышей его усадьбы есть и «литература» (мой брат), и «наука» (студент), и вообще — умная новая молодежь. Его огорчало только, что умная молодежь как будто не признает его и
жизнь ее идет
особой струей, к которой ему трудно примкнуть.
Во мне эти «литературные успехи» брата оставили
особый след. Они как будто перекинули живой мостик между литературой и будничной
жизнью: при мне слова были брошены на бумагу и вернулись из столицы напечатанными.
Знал ли сам Антось «простую» историю своего рождения или нет?.. Вероятно, знал, но так же вероятно, что эта история не казалась ему простой… Мне вспоминается как будто
особое выражение на лице Антося, когда во время возки снопов мы с ним проезжали мимо Гапкиной хаты. Хата пустовала, окна давно были забиты досками, стены облупились и покосились… И над нею шумели высокие деревья, еще гуще и буйнее разросшиеся с тех пор, как под ними явилась новая
жизнь… Какие чувства рождал в душе Антося этот шум?
«Зерцало» было как бы средоточием
жизни всего этого промозглого здания, наполненного жалкими несчастливцами, вроде Крыжановского или Ляцковского. Когда нам в неприсутственные часы удавалось проникать в святилище уездного суда, то и мы с
особой осторожностью проходили мимо зерцала. Оно казалось нам какой-то волшебной скинией. Слово, неосторожно сказанное «при зерцале», было уже не простое слово. Оно влекло за собой серьезные последствия.
Сквозь автоматическую оболочку порой, однако, прорывается что-то из другой
жизни. Он любит рассказывать о прошлом. В каждом классе есть
особый мастер, умеющий заводить Лемпи, как часовщик заводит часы. Стоит тронуть какую-то пружину, — старик откладывает скучный журнал, маленькие глазки загораются масленистым мерцанием, и начинаются бесконечные рассказы…
Никогда от Авдиева мы не слышали ни одного намека на нашу «систему» или на ненормальности гимназического строя. Но он вызывал совершенно
особый душевный строй, который непреднамеренным контрастом оттенял и подчеркивал обычный строй гимназической
жизни. И это было сильнее прямой критики.
Наконец я подошел к воротам пансиона и остановился… Остановился лишь затем, чтобы продлить ощущение
особого наслаждения и гордости, переполнявшей все мое существо. Подобно Фаусту, я мог сказать этой минуте: «Остановись, ты прекрасна!» Я оглядывался на свою короткую еще
жизнь и чувствовал, что вот я уже как вырос и какое, можно сказать, занимаю в этом свете положение: прошел один через две улицы и площадь, и весь мир признает мое право на эту самостоятельность…
У молодости есть
особое, почти прирожденное чувство отталкивания от избитых дорог и застывающих форм. На пороге
жизни молодость как будто упирается, колеблясь ступить на проторенные тропинки, как бы жалея расстаться с неосуществленными возможностям». Литература часто раздувает эту искру, как ветер раздувает тлеющий костер. И целые поколения переживают лихорадку отрицания действительной
жизни, которая грозит затянуть их и обезличить.
Идеология страдания есть
особый вид гедонизма, так как ставит сущность человеческой
жизни в зависимость от чувственного плюса или минуса, от страдания или наслаждения.
По этим свидетельствам и опять-таки по подтверждению матушки вашей выходит, что полюбил он вас потому преимущественно, что вы имели в детстве вид косноязычного, вид калеки, вид жалкого, несчастного ребенка (а у Павлищева, как я вывел по точным доказательствам, была всю
жизнь какая-то
особая нежная склонность ко всему угнетенному и природой обиженному, особенно в детях, — факт, по моему убеждению, чрезвычайно важный для нашего дела).
Парасковья Ивановна была особенная женщина, с тем грустным раскольничьим складом души, который придавал совершенно
особую окраску всей
жизни.
— Да, надо кого-нибудь позвать. Я убедился, что нам их бояться таким образом нечего. В
жизни, в принципах мы составляем
особое целое, а так, одною наружною стороною, отчего же нам не соприкасаться с ними?.. Я подумаю, и мы, кажется, даже уничтожим декады, а назначим простые дни в неделю, — это даже будет полезно для пропаганды.
Рогнеда Романовна не могла претендовать ни на какое первенство, потому что в ней надо всем преобладало чувство преданности, а Раиса Романовна и Зоя Романовна были
особы без речей. Судьба их некоторым образом имела нечто трагическое и общее с судьбою Тристрама Шанди. Когда они только что появились близнецами на свет, повивальная бабушка, растерявшись, взяла вместо пеленки пустой мешочек и обтерла им головки новорожденных. С той же минуты младенцы сделались совершенно глупыми и остались такими на целую
жизнь.
— Князь говорит дело. Умение владеть инструментом во всяком случае повышает эстетический вкус, да и в
жизни иногда бывает подспорьем. Я же, с своей стороны, господа… я предлагаю читать с молодой
особой «Капитал» Маркса и историю человеческой культуры. А кроме того. проходить с ней физику и химию.
Павел поклонился ей и, нимало не медля затем, с опущенными в землю глазами, подошел под благословение к отцу-настоятелю: после
жизни у Крестовниковых он очень стал уважать всех духовных
особ. Настоятель попривстал немного и благословил его.
Он обыкновенно всю
жизнь всегда был влюблен в какую-нибудь
особу и писал к ней стихи.
А между тем путаница в понятиях производит путаницу и в практической
жизни. Тут мы на каждом шагу встречаемся и с взяточничеством, и с наглейшим обиранием казны, и с полным равнодушием к уплате податей, и, наконец, с
особым явлением, известным под именем сепаратизма. И всё — следствие неясности наших представлений о государстве.
Про свою
жизнь не буду тебе рассказывать — слишком много глупостей, или, вернее, одна сплошная глупость, хотя я всегда слыла за
особу, которая умеет обделывать свои дела и ни перед чем не остановится.
И Ромашов со смутной завистью и недоброжелательством почувствовал, что эти высокомерные люди живут какой-то
особой, красивой, недосягаемой для него, высшей
жизнью.
Когда кончилась болезнь матушки, наши вечерние свидания и длинные разговоры прекратились; нам удавалось иногда меняться словами, часто пустыми и малозначащими, но мне любо было давать всему свое значение, свою цену
особую, подразумеваемую.
Жизнь моя была полна, я была счастлива, покойно, тихо счастлива. Так прошло несколько недель…
В ответ на эти вопросы, куда он ни обращал свои взоры, всюду видел мелочи, мелочи и мелочи… Сколько ни припоминал существований, везде навстречу ему зияло бессмысленное слово: «вотще», которое рассевало окрест омертвение.
Жизнь стремилась вдаль без намеченной цели, принося за собой не осязательные результаты, а утомление и измученность. Словом сказать, это была не
жизнь, а
особого рода косность, наполненная призрачною суетою, которой, только ради установившегося обычая, присвоивалось наименование
жизни.
Театр, который всегда был глашатаем мод будущего, может в этом случае послужить отличнейшим указателем тех требований, которые предъявляет вивёр-буржуа [прожигатель
жизни] к современной женщине, как носительнице
особых примет, знаменующих пол.
Но, так как из слов его видно, что у него обобран весь скот и, наконец, в деле есть просьбы крестьян на стеснительные и разорительные действия наследников, то обстоятельство это подлежит
особому исследованию — и виновных подвергнуть строжайшей ответственности, потому что усилие их представить недальнего человека за сумасшедшего, с тем чтоб засадить его в дом умалишенных и самим между тем расхищать и разорять его достояние, по-моему, поступок, совершенно равносильный воровству, посягательству на
жизнь и даже грабежу.
Еще одно его смущало, его сердило: он с любовью, с умилением, с благодарным восторгом думал о Джемме, о
жизни с нею вдвоем, о счастии, которое его ожидало в будущем, — и между тем эта странная женщина, эта госпожа Полозова неотступно носилась… нет! не носилась — торчала… так именно, с
особым злорадством выразился Санин — торчала перед его глазами, — и не мог он отделаться от ее образа, не мог не слышать ее голоса, не вспоминать ее речей, не мог не ощущать даже того особенного запаха, тонкого, свежего и пронзительного, как запах желтых лилий, которым веяло от ее одежд.
Здоровенный, красивый малый, украшенный орденами, полученными во время турецкой кампании, он со всеми перезнакомился, вел широкую
жизнь, кутил и скандалил, что в
особый грех тогда не ставилось, и приобрел большую типографию в доме П.И. Шаблыкина, на углу Большой Дмитровки и Газетного переулка.
Он искренно сам верил всю свою
жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены и что каждый из трех сменившихся у нас в последние двадцать лет губернаторов, въезжая править губернией, уже привозил с собою некоторую
особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и прежде всего, при сдаче губернии.
Поэтому в мечтах о предстоящей привольной
жизни в Петербурге он постоянно отделял в предполагаемом собственном доме
особый апартамент для себя.
Тут был свой
особый мир, ни на что более не похожий; тут были свои
особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом,
жизнь — как нигде, и люди особенные.
Один наш арестантик, из
особого отделения, крещеный калмык, Александр или Александра, как звали его у нас, странный малый, плутоватый, бесстрашный и в то же время очень добродушный, рассказывал мне, как он выходил свои четыре тысячи, рассказывал смеясь и шутя, но тут же клялся пресерьезно, что если б с детства, с самого нежного, первого своего детства, он не вырос под плетью, от которой буквально всю
жизнь его в своей орде не сходили рубцы с его спины, то он бы ни за что не вынес этих четырех тысяч.
Припоминаю невольно давно читанную мною старую книжечку английского писателя, остроумнейшего пастора Стерна, под заглавием „
Жизнь и мнения Тристрама Шанди“, и заключаю, что по окончании у нас сего патентованного нигилизма ныне начинается шандиизм, ибо и то и другое не есть учение, а есть
особое умственное состояние, которое, по Стернову определению, „растворяет сердце и легкие и вертит очень быстро многосложное колесо
жизни“.
Условные положения, установленные сотни лет назад, признававшиеся веками и теперь признаваемые всеми окружающими и обозначаемые особенными названиями и
особыми нарядами, кроме того подтверждаемые всякого рода торжественностью, воздействием на внешние чувства, до такой степени внушаются людям, что они, забывая обычные и общие всем условия
жизни, начинают смотреть на себя и всех людей только с этой условной точки зрения и только этой условной точкой зрения руководствуются в оценке своих и чужих поступков.
Он говорил, что она до сих пор исполняла долг свой как дочь, горячо любящая отца, и что теперь надобно также исполнить свой долг, не противореча и поступая согласно с волею больного; что, вероятно, Николай Федорыч давно желал и давно решился, чтоб они жили в
особом доме; что, конечно, трудно, невозможно ему, больному и умирающему, расстаться с Калмыком, к которому привык и который ходит за ним усердно; что батюшке Степану Михайлычу надо открыть всю правду, а знакомым можно сказать, что Николай Федорыч всегда имел намерение, чтобы при его
жизни дочь и зять зажили своим, домом и своим хозяйством; что Софья Николавна будет всякий день раза по два навещать старика и ходить за ним почти так же, как и прежде; что в городе, конечно, все узнают со временем настоящую причину, потому что и теперь, вероятно, кое-что знают, будут бранить Калмыка и сожалеть о Софье Николавне.
Я думал, что ее существо, может быть, отмечено
особым законом, перебирающим
жизнь с властью сознательного процесса, и что, став в тень подобной судьбы, я наконец мог бы увидеть Несбывшееся.
— Что значит? В нашем репертуаре это будет называться: месть проклятому черкесу… Это те самые милые
особы, которые так часто нарушали наш проспект
жизни своим шепотом, смехом и поцелуями. Сегодня они вздумали сделать сюрприз своему черкесу и заявились все вместе. Его не оказалось дома, и я пригласил их сюда! Теперь понял? Желал бы я видеть его рожу, когда он вернется домой…