Неточные совпадения
Господа актеры особенно должны обратить внимание на последнюю сцену. Последнее произнесенное слово должно произвесть электрическое потрясение на всех разом, вдруг. Вся группа должна переменить положение
в один миг ока. Звук изумления должен вырваться у всех женщин разом, как будто из
одной груди. От несоблюдения сих замечаний может исчезнуть весь эффект.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни
один человек
в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Лука Лукич. Не могу, не могу, господа. Я, признаюсь, так воспитан, что, заговори со мною
одним чином кто-нибудь повыше, у меня просто и души нет и язык как
в грязь завязнул. Нет, господа, увольте, право, увольте!
Столько лежит всяких дел, относительно
одной чистоты, починки, поправки… словом, наиумнейший человек пришел бы
в затруднение, но, благодарение богу, все идет благополучно.
Хлестаков. Оробели? А
в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни
одна женщина не может их выдержать, не так ли?
Одно плохо: иной раз славно наешься, а
в другой чуть не лопнешь с голоду, как теперь, например.
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь
один такой кусок. (Ковыряет пальцем
в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Там
в городе таскаются офицеры и народ, а я, как нарочно, задал тону и перемигнулся с
одной купеческой дочкой…
В одной прислуга, музыка,
В другой — кормилка дюжая
С ребенком, няня старая
И приживалка тихая,
А
в третьей — господа...
Не знаешь сам, что сделал ты:
Ты снес
один по крайности
Четырнадцать пудов!»
Ой, знаю! сердце молотом
Стучит
в груди, кровавые
В глазах круги стоят,
Спина как будто треснула…
— Всего
один карась!
А было их до пропасти,
Да крепко навалились мы,
Теперь — свищи
в кулак!
Надумал свекор-батюшка
Вожжами поучить,
Так я ему ответила:
«Убей!» Я
в ноги кланялась:
«Убей!
один конец!»
Повесил вожжи батюшка.
Влас наземь опускается.
«Что так?» — спросили странники.
— Да отдохну пока!
Теперь не скоро князюшка
Сойдет с коня любимого!
С тех пор, как слух прошел,
Что воля нам готовится,
У князя речь
одна:
Что мужику у барина
До светопреставления
Зажату быть
в горсти!..
Одни судили так:
Господь по небу шествует,
И ангелы его
Метут метлою огненной
Перед стопами Божьими
В небесном поле путь...
Влас отвечал задумчиво:
— Бахвалься! А давно ли мы,
Не мы
одни — вся вотчина…
(Да… все крестьянство русское!)
Не
в шутку, не за денежки,
Не три-четыре месяца,
А целый век… да что уж тут!
Куда уж нам бахвалиться,
Недаром Вахлаки!
Доска да камень
в головы,
А пища — хлеб
один.
В одной,
в другой навалятся,
А
в третьей не притронутся —
У нас на семью пьющую
Непьющая семья!
Г-жа Простакова (обробев и иструсясь). Как! Это ты! Ты, батюшка! Гость наш бесценный! Ах, я дура бессчетная! Да так ли бы надобно было встретить отца родного, на которого вся надежда, который у нас
один, как порох
в глазе. Батюшка! Прости меня. Я дура. Образумиться не могу. Где муж? Где сын? Как
в пустой дом приехал! Наказание Божие! Все обезумели. Девка! Девка! Палашка! Девка!
Г-жа Простакова (к гостям).
Одна моя забота,
одна моя отрада — Митрофанушка. Мой век проходит. Его готовлю
в люди.
Стародум(
один). Он, конечно, пишет ко мне о том же, о чем
в Москве сделал предложение. Я не знаю Милона; но когда дядя его мой истинный друг, когда вся публика считает его честным и достойным человеком… Если свободно ее сердце…
Стародум.
В одном только: когда он внутренне удостоверен, что служба его отечеству прямой пользы не приносит! А! тогда поди.
В одной письме развивает мысль, что градоначальники вообще имеют право на безусловное блаженство
в загробной жизни, по тому
одному, что они градоначальники;
в другом утверждает, что градоначальники обязаны обращать на свое поведение особенное внимание, так как
в загробной жизни они против всякого другого подвергаются истязаниям вдвое и втрое.
Спешу известить вас, — писала она
в одном из них, — что я
в сию ночь во сне видела.
В одной из приволжских губерний градоначальник был роста трех аршин с вершком, и что же? — прибыл
в тот город малого роста ревизор, вознегодовал, повел подкопы и достиг того, что сего, впрочем, достойного человека предали суду.
А Бородавкин все маневрировал да маневрировал и около полдён достиг до слободы Негодницы, где сделал привал. Тут всем участвующим
в походе роздали по чарке водки и приказали петь песни, а ввечеру взяли
в плен
одну мещанскую девицу, отлучившуюся слишком далеко от ворот своего дома.
Но когда он убедился, что злодеяние уже совершилось, то чувства его внезапно стихают, и
одна только жажда водворяется
в сердце его — это жажда безмолвия.
Рассмотрев ближе лежащий предо мной ящик, я нашел, что он заключает
в одном углу небольшой органчик, могущий исполнять некоторые нетрудные музыкальные пьесы.
Даже спал только
одним глазом, что приводило
в немалое смущение его жену, которая, несмотря на двадцатипятилетнее сожительство, не могла без содрогания видеть его другое, недремлющее, совершенно круглое и любопытно на нее устремленное око.
На это отвечу: цель издания законов двоякая:
одни издаются для вящего народов и стран устроения, другие — для того, чтобы законодатели не коснели
в праздности…"
Наконец он не выдержал.
В одну темную ночь, когда не только будочники, но и собаки спали, он вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
"Была
в то время, — так начинает он свое повествование, —
в одном из городских храмов картина, изображавшая мучения грешников
в присутствии врага рода человеческого.
"И не осталось от той бригадировой сладкой утехи даже ни единого лоскута.
В одно мгновение ока разнесли ее приблудные голодные псы".
Тем не менее душа ее жаждала непрестанно, и когда
в этих поисках встретилась с
одним знаменитым химиком (так называла она Пфейфера), то прилепилась к нему бесконечно.
Один только штатский советник Двоекуров с выгодою выделялся из этой пестрой толпы администраторов, являл ум тонкий и проницательный и вообще выказывал себя продолжателем того преобразовательного дела, которым ознаменовалось начало восемнадцатого столетия
в России.
В одно прекрасное утро нежданно-негаданно призвал Фердыщенко Козыря и повел к нему такую речь...
По примеру всех благопопечительных благоустроителей, он видел только
одно: что мысль, так долго зревшая
в его заскорузлой голове, наконец осуществилась, что он подлинно обладает прямою линией и может маршировать по ней сколько угодно.
Одна из них описана выше; из остальных трех первая имела целью разъяснить глуповцам пользу от устройства под домами каменных фундаментов; вторая возникла вследствие отказа обывателей разводить персидскую ромашку и третья, наконец, имела поводом разнесшийся слух об учреждении
в Глупове академии.
Одним словом, произошло то, что всегда случается, когда просвещение слишком рано приходит к народам младенческим и
в гражданском смысле незрелым.
Они тем легче могли успеть
в своем намерении, что
в это время своеволие глуповцев дошло до размеров неслыханных. Мало того что они
в один день сбросили с раската и утопили
в реке целые десятки излюбленных граждан, но на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казенной подорожной, чиновника.
Проходит и еще
один день, а градоначальниково тело все сидит
в кабинете и даже начинает портиться.
Для них подобные исторические эпохи суть годы учения,
в течение которых они испытывают себя
в одном:
в какой мере они могут претерпеть.
Тут только понял Грустилов,
в чем дело, но так как душа его закоснела
в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть
в нее. Он даже заподозрил
в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев
в идолопоклонстве
одна осталась верною истинному богу.
Сколько затем ни предлагали девке Амальке вопросов, она презрительно молчала; сколько ни принуждали ее повиниться — не повинилась. Решено было запереть ее
в одну клетку с беспутною Клемантинкой.
Плыли по воде стоги сена, бревна, плоты, обломки изб и, достигнув плотины, с треском сталкивались друг с другом, ныряли, опять выплывали и сбивались
в кучу
в одном месте.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал
в тупик. Ему предстояло
одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и
в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить
в нем несбыточных мечтаний.
— Мы люди привышные! — говорили
одни, — мы претерпеть мо́гим. Ежели нас теперича всех
в кучу сложить и с четырех концов запалить — мы и тогда противного слова не молвим!
И вот
в одно прекрасное утро по дороге показалось облако пыли, которое, постепенно приближаясь и приближаясь, подошло наконец к самому Глупову.
Последствием такого благополучия было то, что
в течение целого года
в Глупове состоялся всего
один заговор, но и то не со стороны обывателей против квартальных (как это обыкновенно бывает), а, напротив того, со стороны квартальных против обывателей (чего никогда не бывает).
Стучали
в тазы, потрясали бубнами, и даже играла
одна скрипка.
Потом остановились на мысли, что будет произведена повсеместная «выемка», и стали готовиться к ней: прятали книги, письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы —
одним словом, все,
в чем можно было усмотреть какое-нибудь «оказательство».