Неточные совпадения
Он не спал всю ночь, и его гнев, увеличиваясь в какой-то огромной прогрессии, дошел к
утру до крайних пределов. Он поспешно
оделся и, как бы неся полную чашу гнева и боясь расплескать ее, боясь вместе с гневом утратить энергию, нужную ему для объяснения с женою, вошел к ней, как только узнал, что она встала.
— Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил, а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй.
Утром вставай, сейчас же
одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
Раз
утром он велел оседлать лошадь,
оделся по-черкесски, вооружился и вошел к ней.
— Мы ведем жизнь довольно прозаическую, — сказал он, вздохнув, — пьющие
утром воду — вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру — несносны, как все здоровые. Женские общества есть; только от них небольшое утешение: они играют в вист,
одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний год из Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком. Моя солдатская шинель — как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня.
С раннего
утра до позднего вечера, не уставая ни душевными, ни телесными силами, писал он, погрязнув весь в канцелярские бумаги, не ходил домой, спал в канцелярских комнатах на столах, обедал подчас с сторожами и при всем том умел сохранить опрятность, порядочно
одеться, сообщить лицу приятное выражение и даже что-то благородное в движениях.
Еще
утром, едва проснувшись, он уже почувствовал, что этот день начался в черных лучах. Он мрачно
оделся, неохотно позавтракал, забыл прочитать газету и долго курил, погруженный в невыразимый мир бесцельного напряжения; среди смутно возникающих слов бродили непризнанные желания, взаимно уничтожая себя равным усилием. Тогда он занялся делом.
На другой день рано
утром Марья Ивановна проснулась,
оделась и тихонько пошла в сад.
Дмитрий явился в десятом часу
утра, Клим Иванович еще не успел
одеться.
Одеваясь, он посмотрел в щель неприкрытой двери на фигуру брата. Держа руки за спиной, Дмитрий стоял пред книжным шкафом, на сутулых плечах висел длинный, до колен, синий пиджак, черные брюки заправлены за сапоги.
С этим он и уснул, а
утром его разбудил свист ветра, сухо шумели сосны за окном, тревожно шелестели березы; на синеватом полотнище реки узорно курчавились маленькие волнишки. Из-за реки плыла густо-синяя туча, ветер обрывал ее край, пышные клочья быстро неслись над рекою, поглаживая ее дымными тенями. В купальне кричала Алина. Когда Самгин вымылся,
оделся и сел к столу завтракать — вдруг хлынул ливень, а через минуту вошел Макаров, стряхивая с волос капли дождя.
Утром, когда Самгин
оделся и вышел в столовую, жена и Кутузов уже ушли из дома, а вечером Варвара уехала в Петербург — хлопотать по своим издательским делам.
На этом месте он задремал, рано
утром его разбудила Дуняша, он охотно и снисходительно поиграл ее удобным и приятным телом, а через час
оделся и ушел домой.
Ужас! Она не додумалась до конца, а торопливо
оделась, наняла извозчика и поехала к мужниной родне, не в Пасху и Рождество, на семейный обед, а
утром рано, с заботой, с необычайной речью и вопросом, что делать, и взять у них денег.
В доме была суета. Закладывали коляску, старомодную карету. Кучера
оделись в синие новые кафтаны, намазали головы коровьим маслом и с
утра напились пьяны. Дворовые женщины и девицы пестрели праздничными, разноцветными ситцевыми платьями, платками, косынками, ленточками. От горничных за десять шагов несло гвоздичной помадой.
Проснувшись в то
утро и
одеваясь у себя наверху в каморке, я почувствовал, что у меня забилось сердце, и хоть я плевался, но, входя в дом князя, я снова почувствовал то же волнение: в это
утро должна была прибыть сюда та особа, женщина, от прибытия которой я ждал разъяснения всего, что меня мучило!
На другое
утро, когда я проснулся, солнце было уже высоко. Я поспешно
оделся и вышел из фанзы.
Утром меня разбудил шум дождя.
Одевшись, я вышел на улицу. Низко бегущие над землей тучи, порывистый ветер и дождь живо напомнили мне бурю на реке Билимбе. За ночь барометр упал на 17 мм. Ветер несколько раз менял свое направление и к вечеру превратился в настоящий шторм.
Утром я проснулся от говора людей. Было 5 часов. По фырканью коней, по тому шуму, который они издавали, обмахиваясь хвостами, и по ругани казаков я догадался, что гнуса много. Я поспешно
оделся и вылез из комарника. Интересная картина представилась моим глазам. Над всем нашим биваком кружились несметные тучи мошки. Несчастные лошади, уткнув морды в самые дымокуры, обмахивались хвостами, трясли головами.
Утром я проснулся рано. Первая мысль, которая мне доставила наслаждение, было сознание, что более нести котомку не надо. Я долго нежился в кровати. Затем
оделся и пошел к начальнику Иманского участка Уссурийского казачьего войска Г.Ф. Февралеву. Он принял меня очень любезно и выручил деньгами.
Утром на другой день я
оделся в его мундир, надел саблю и кивер и посмотрел в зеркало.
Одним
утром Матвей взошел ко мне в спальню с вестью, что старик Р. «приказал долго жить». Мной овладело какое-то странное чувство при этой вести, я повернулся на другой бок и не торопился
одеваться, мне не хотелось видеть мертвеца. Взошел Витберг, совсем готовый. «Как? — говорил он, — вы еще в постеле! разве вы не слыхали, что случилось? чай, бедная Р. одна, пойдемте проведать,
одевайтесь скорее». Я
оделся — мы пошли.
Лошадей приводили, я с внутренним удовольствием слушал их жеванье и фырканье на дворе и принимал большое участие в суете кучеров, в спорах людей о том, где кто сядет, где кто положит свои пожитки; в людской огонь горел до самого
утра, и все укладывались, таскали с места на место мешки и мешочки и
одевались по-дорожному (ехать всего было около восьмидесяти верст!).
Я проснулся
утром, около десяти часов, то есть проспавши около полусуток. Проснулся совсем свежий, без малейшей усталости. Настя, как оказалось, уже неоднократно прислушивалась у дверей и пришла как раз вовремя, чтобы подать мне
одеться и умыться.
Однажды
утром,
одевшись в праздничную пару (хотя были будни), он без доклада явился в матушкину комнату и встал перед ее письменным столом, заложив руки за спину.
— Что ж, что в поневе! И все бабы так ходят. Будешь баба, по-бабьему и
одеваться будешь. Станешь бабью работу работать, по домашеству старикам помогать — вот и обойдется у вас. Неужто ж лучше с
утра до вечера, не разгибаючи спины, за пяльцами сидеть?
Он быстро вскочил,
оделся и по росистым дорожкам сада побежал к старой мельнице. Вода журчала, как вчера, и так же шептались кусты черемухи, только вчера было темно, а теперь стояло яркое солнечное
утро. И никогда еще он не «чувствовал» света так ясно. Казалось, вместе с душистою сыростью, с ощущением утренней свежести в него проникли эти смеющиеся лучи веселого дня, щекотавшие его нервы.
С
утра я неладно обулся, что-то жесткое попало мне под подошву и мешало ступать. Я стал на первую попавшуюся валежину и стал переобуваться. Вытряхнув из обуви посторонний предмет, я снова
оделся, и только хотел было встать, как вдруг увидел белохвостого орлана.
Лаврецкий
оделся, вышел в сад и до самого
утра ходил взад и вперед все по одной аллее.
Это суетное чувство, мелькнувшее в душе девушки, сменилось сейчас же угрызением совести, и она с горечью подумала: «Какая я дрянная девчонка!..» Все-таки она
утром оделась тщательнее обыкновенного и вышла к чаю такая розовая и улыбающаяся.
Она поднялась
утром очень рано,
оделась на скорую руку и отправилась во флигель.
Наконец, старик не вытерпел. Однажды
утром он
оделся с особенною тщательностью, точно в христовскую заутреню: надел крахмальную манишку, пестрый бархатный жилет, старомодный сюртук синего аглицкого сукна и дареные часы-луковицу. Торжественно вышел он из дома и направился прямо в господский дом, в котором не бывал со времени своего изгнания. Голиковского он видел раза два только издали. Аристашка остолбенел, когда в переднюю вошел сам Лука Назарыч.
Перед отъездом Нюрочка не спала почти всю ночь и
оделась по-дорожному ровно в шесть часов
утра, когда кругом было еще темно.
Потом я целую ночь проплакала в своей комнате;
утром рано
оделась и пошла пешком в монастырь посоветоваться с теткой.
Однажды
утром Горизонт велел
одеться ей получше, завить волосы, попудриться, положить немного румян на щеки и повез ее в притон, к своей знакомой.
Тогда я на третий день
утром встала и начала
одеваться.
Сезон промчался незаметно. Визиты, театры, балы — ангелочек с
утра до вечера только и делал, что раздевался и
одевался. И всякий раз, возвращаясь домой усталая, но вся пылающая от волнения, Верочка кидалась на шею к матери и восклицала...
Одним
утром, не успел я еще порядком
одеться, как в дверь ко мне постучалась номерная прислужница ("la fille, [«девушка»] как их здесь называют) и принесла карточку, на которой я прочитал: Theodor de Twerdoonto. Он ожидал меня в читальном салоне, куда, разумеется, я сейчас же и поспешил.
Александр отвык
одеваться порядочно.
Утром он ходил на службу в покойном вицмундире, вечером в старом сюртуке или в пальто. Ему было неловко во фраке. Там теснило, тут чего-то недоставало; шее было слишком жарко в атласном платке.
Постоянное выражение его лица говорило: «Фу! скука какая, и поговорить не с кем!» Бывало, с
утра он или один уйдет с ружьем на охоту, или в своей комнате, не
одеваясь до обеда, читает книгу.
На мое счастье, старуха перешла спать в детскую, — запоем запила нянька. Викторушка не мешал мне. Когда все в доме засыпали, он тихонько
одевался и до
утра исчезал куда-то. Огня мне не давали, унося свечку в комнаты, денег на покупку свеч у меня не было; тогда я стал тихонько собирать сало с подсвечников, складывал его в жестянку из-под сардин, подливал туда лампадного масла и, скрутив светильню из ниток, зажигал по ночам на печи дымный огонь.
Утром,
одеваясь, Передонов хватился письма, нигде не нашел и ужаснулся. Он закричал диким голосом...
Тиунов вскочил, оглянулся и быстро пошёл к реке, расстёгиваясь на ходу, бросился в воду, трижды шумно окунулся и, тотчас же выйдя, начал молиться: нагой, позолоченный солнцем, стоял лицом на восток, прижав руки к груди, не часто, истово осенял себя крестом, вздёргивал голову и сгибал спину, а на плечах у него поблескивали капельки воды. Потом торопливо
оделся, подошёл к землянке, поклонясь, поздравил всех с добрым
утром и, опустившись на песок, удовлетворённо сказал...
Однажды он проснулся рано
утром и, чувствуя себя почти здоровым,
оделся, а потом разбудил Шакира и попросил его...
Однажды
утром графиня приказала племяннице
одеться повнимательнее, открыть больше шею и сама осматривала ее с ног до головы.
Когда он посмотрел на часы, окончивши чтение, он очень удивился, что так поздно, позвал своего камердинера, велел приготовить
одеваться как можно скорее; впрочем, и удивление и приказ были больше инстинктивны, потому что он никуда не сбирался и ему было совершенно все равно — шесть ли часов
утра или двенадцать ночи.
Обыкновенно он встает
утром часов в восемь,
одевается и пьет чай.
Никто не отозвался. Егорушке стало невыносимо душно и неудобно лежать. Он встал,
оделся и вышел из избы. Уже наступило
утро. Небо было пасмурно, но дождя уже не было. Дрожа и кутаясь в мокрое пальто, Егорушка прошелся по грязному двору, прислушался к тишине; на глаза ему попался маленький хлевок с камышовой, наполовину открытой дверкой. Он заглянул в этот хлевок, вошел в него и сел в темном углу на кизяк…
Уже в конце октября у Нины Федоровны ясно определился рецидив. Она быстро худела и изменялась в лице. Несмотря на сильные боли, она воображала, что уже выздоравливает, и каждое
утро одевалась, как здоровая, и потом целый день лежала в постели одетая. И под конец она стала очень разговорчива. Лежит на спине и рассказывает что-нибудь тихо, через силу, тяжело дыша. Умерла она внезапно и при следующих обстоятельствах.
Это ее успокоило, она уснула, но
утром опять уже не было ни да, ни нет, и она думала о том, что может теперь, если захочет, переменить свою жизнь. Мысли утомили ее, она изнемогала и чувствовала себя больной, но все же в начале двенадцатого часа
оделась и пошла проведать Нину Федоровну. Ей хотелось увидеть Лаптева: быть может, теперь он покажется ей лучше; быть может, она ошибалась до сих пор…
Дядя Терентий
оделся в сиреневую рубаху, надел сверх её пиджак, который висел на нём, как на ящике, и с
утра до вечера торчал за буфетом.
После десяти он тщательно
одевался, часто во фрак, очень редко в свой камер-юнкерский мундир, и уезжал из дому. Возвращался под
утро.