Неточные совпадения
— По-нашему ли, Климушка?
А Глеб-то?.. —
Потолковано
Немало: в рот положено,
Что не они ответчики
За Глеба окаянного,
Всему виною: крепь!
— Змея родит змеенышей.
А крепь — грехи помещика,
Грех Якова несчастного,
Грех Глеба родила!
Нет крепи — нет помещика,
До петли доводящего
Усердного
раба,
Нет крепи — нет дворового,
Самоубийством мстящего
Злодею своему,
Нет крепи — Глеба
новогоНе будет на Руси!
Один среди своих владений,
Чтоб только время проводить,
Сперва задумал наш Евгений
Порядок
новый учредить.
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И
раб судьбу благословил.
Зато в углу своем надулся,
Увидя в этом страшный вред,
Его расчетливый сосед;
Другой лукаво улыбнулся,
И в голос все решили так,
Что он опаснейший чудак.
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И
новый он приял венец.
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний
раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает мир.
Мало того: если даже период этот и никогда не наступит, но так как Бога и бессмертия все-таки нет, то
новому человеку позволительно стать человеко-богом, даже хотя бы одному в целом мире, и, уж конечно, в
новом чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится.
В таковой дремоте величания власти возмечтали цари, что
рабы их и прислужники, ежечасно предстоя взорам их, заимствуют их светозарности; что блеск царский, преломляяся, так сказать, в сих
новых отсветках, многочисленнее является и с сильнейшим отражением.
— «Толкуй больной с подлекарем», — проговорил, вставая, Канунников. — У меня еще делов и боже мой. Прощайте. Прощай, лукавый
рабе, — отнесся он к Лобачевскому. — Молокососов-то не одобряешь, а сам такой же, только потаенный. Потаенный, — шутил он, тряся руку молодому медику. — Волки, все вы волки, отличные господа перед господом. А ты,
новый барин, древности тоже сопротивник?
Помните, Евгений Константиныч, евангельскую притчу о
рабе, который получил десять талантов, приумножил их
новыми десятью талантами и возвратил своему господину уже не десять талантов, а вдвое больше.
Каждый знаменитый боярин и воевода пожелает быть царем русским; начнутся крамолы, восстанут
новые самозванцы, пуще прежнего польется кровь христианская, и отечество наше, обессиленное междоусобием, не могущее противустать сильному врагу, погибнет навеки; и царствующий град, подобно святому граду Киеву, соделается достоянием иноверцев и отчиною короля свейского или врага нашего, Сигизмунда, который теперь предлагает нам сына своего в законные государи, а тогда пришлет на воеводство одного из
рабов своих.
Их присутствие оживотворило все сердца; храбрые пруссаки восстали первые, и когда спустя несколько месяцев надменный завоеватель, с местью в сердце, с угрозой на устах, предводительствуя
новым войском, явился опять на берегах Эльбы, то тщетно уже искал
рабов, покорных его воле: везде встречали его грудью свободные сыны Германии, их радостные восклицания и наши волжские песни гремели там, где некогда раздавались победные крики его войска и вопли угнетенных народов.
Умы предчувствовали переворот и волновались: каждая старинная и
новая жестокость господина была записана его
рабами в книгу мщения, и только кровь <его> могла смыть эти постыдные летописи. Люди, когда страдают, обыкновенно покорны; но если раз им удалось сбросить ношу свою, то ягненок превращается в тигра: притесненный делается притеснителем и платит сторицею — и тогда горе побежденным!..
Нищий в одну минуту принял вид смирения и с жаром поцеловал руку своего
нового покровителя… из вольного он согласился быть
рабом — ужели даром? — и какая странная мысль принять имя
раба за 2 месяца до Пугачева.
Твоей любви святым покровом
Одетый, я предстал бы там,
Как
новый ангел в блеске
новом;
О! только выслушай, молю, —
Я
раб твой, — я тебя люблю!
Новое Учреждение пресекло многие злоупотребления господской власти над
рабами, поручив их судьбу особенному вниманию Наместника.
Какие степи, горы и моря
Оружию славян сопротивлялись?
И где веленью русского царя
Измена и вражда не покорялись?
Смирись, черкес! и запад и восток,
Быть может, скоро твой разделит рок.
Настанет час — и скажешь сам надменно
Пускай я
раб, но
раб царя вселенной!
Настанет час — и
новый грозный Рим
Украсит Север Августом другим!
Эти воспоминания о прошлом всегда оживляли стариков, особенно Злобина. Но сейчас генерал как-то весь опустился и затих. Он не слушал совсем болтовни своего проворовавшегося верного
раба, поглощенный какой-то
новой мыслью, тяжело повернувшейся в его старой голове. Наконец, он не выдержал и заплакал… Мелкие старческие слезёнки так и посыпали по изрытому глубокими морщинами лицу.
Она плакала, закрывая лицо белыми руками, потом, с честью похоронив защитника, поставила над его могилою хороший дубовый крест и долго служила панихиды об упокоении
раба божия Андрия, но тотчас же после похорон съездила куда-то, и у ворот ее «раишка» крепко сел
новый сторож — длиннорукий, квадратный, молчаливый; он сразу внушил бесстрашным заречанам уважение к своей звериной силе, победив в единоборстве богатырей слободы Крыльцова, Бурмистрова и Зосиму Пушкарева.
— Что правда, то правда, — молвил Патап Максимыч. — Счастья Бог ей не пошлет… И теперь муженек-от чуть не половину именья на себя переписал, остальным распоряжается, не спросясь ее… Горька была доля Марьи Гавриловны за первым мужем, от
нового, пожалуй, хуже достанется. Тот по крайности богатство ей дал, а этот, году не пройдет, оберет ее до ниточки… И ништо!.. Вздоров не делай!.. Сама виновата!.. Сама себя
раба бьет, коль не чисто жнет. А из него вышел самый негодящий человек.
Не
новое сказала ты, Дунюшка; восьмнадцать веков тому назад…
рабами лукавого твое слово было уж сказано.
Иван Карамазов учит: «Так как бога и бессмертия нет, то
новому человеку позволительно стать человекобогом, даже хотя бы одному в целом мире, и с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится… Все дозволено». Мысли свои Иван сообщает лакею Смердякову, Смердяков убивает отца-Карамазова при молчаливом невмешательстве Ивана. Иван идет в суд доносить на себя. И черт спрашивает его...
Господин этот есть не кто иной, как злополучный Иосаф Платонович Висленев, писавший отсюда Горданову под псевдонимом покинутой Эсперансы и уготованный теперь в жертву
новым судьбам, ведомым лишь богу на небе, да на земле грешной
рабе его Глафире.
Рабы не могут готовить
нового царства, к которому, в сущности, и слово царство неприменимо, восстание
рабов всегда создает
новые формы рабства.
Господин и
раб будут делать нечеловеческие усилия помешать концу объективации, «концу мира», наступлению царства Божьего — царства свободы и свободных, они будут создавать все
новые формы господства и рабства, будут совершать
новые переодевания, все
новые формы объективации, в которых творческие акты человека будут претерпевать великие неудачи, будут продолжаться преступления истории.
Вера говорила, и все жадно слушали. Вера говорила: они гибнут за то, чтоб была
новая, никогда еще в мире не бывавшая жизнь, где не будет
рабов и голодных, повелителей и угнетателей. В борьбе за великую эту цель они гибнут, потому что не хотели думать об одних себе, не хотели терпеть и сидеть, сложа руки. Они умрут, но кровь их прольется за хорошее дело; они умрут, но дело это не умрет, а пойдет все дальше и дальше.
Были до сих пор для Кати расхлябанные, опустившиеся люди, в которых свобода развязала притаившийся в душе страх за свою шкуру, были «взбунтовавшиеся
рабы» с психологией дикарей: «до нашей саратовской деревни им, все одно, не дойти!» А, может быть, — может быть, это не все? Может быть, не только это? И что-то еще во всем этом было, — непознаваемое, глубоко скрытое, — великое безумие, которым творится история и пролагаются
новые пути в ней?
На станциях все были
новые, необычные картины. Везде был праздник очнувшегося
раба, почувствовавшего себя полноценным человеком. На станции Зима мы сошли пообедать. В зале I–II класса сидели за столом ремонтные рабочие с грубыми, мозолистыми руками. Они обедали, пили водку. Все стулья были заняты. Рабочие украдкою следили смеющимися глазами, как мы оглядывали зал, ища свободных стульев.
— А разве меня выкинете из вашего счета, — сказало
новое лицо, только что приведенное на лобное место (это был служка несчастного архиепископа Феофилакта), — по крайней мере я благодарю господа, что дозволил мне умереть не посреди
рабов временщика. Утешьтесь! мы идем в лоно отца небесного.
Гуслист, почерпнув, казалось, на груди друга
новые силы и утешения, просил его исполнить только две вещи: приискать, во-первых, местечко под окнами Луизы, где он и слепец могли бы, не видимые никем, поздравить новорожденную, как просила их девица
Рабе, и, во-вторых, дать гостеприимный угол старцу на два дня, на которые Вольдемар должен был с ним расстаться.
— Скажу еще более: Нордоулат, вот этот седовласый, что так горько смотрит на великого князя, служил ему в войне против царя Большой, или Золотой, орды, Ахмата, в войне, которою решено: быть или не быть Руси
рабою Востока, нахлынуть ли через нее
новому потоку варваров на Европу. Но…
Можно судить, с каким нетерпением ехала девица
Рабе в Гельмет ныне, когда ей было столько
нового рассказать и выслушать; язык их был только для них понятен, ибо это был язык сердца.
Лишь
раб или несовершеннолетний может понять тезис Достоевского о зле так, что нужно идти путем зла, чтобы получить
новый опыт и обогатиться.
Катерина
Рабе цвела и под бурею. Заключенная неприятелем в тесной засаде и готовясь надеть
новые цепи, она беспечно утешалась вкрадчивыми рассказами Владимира о России и шутила по-прежнему.
Но, а как это
новым перегудинским крепакам, однако, все-таки еще не нравилось, то, чтобы исправить в них поврежденные понятия и освежить одеревенелый вкус, за дело взялся поп Прокоп, который служил в красных чоботах и всякую неделю читал людям за обеднею то «Павлечтение», которое укрепляет в людях веру, что они «
рабы» и что цель их жизни состоит в том, что они должны «повиноваться своим господам».
Рабы и насильники, в которых не изменилось ни одно чувство и не появилось никаких проблесков
нового, лучшего сознания, расхаживают и разъезжают в костюмах
новых, свободных людей.
И мир «социалистический» может показаться ему все тем же ветхим миром, старым миром грешного человека,
раба своих страстей, своих злобных и корыстных инстинктов, все тем же «буржуазным» миром, но по-новому механически переставленным и изменившим свои внешние оболочки и одеяния.