Неточные совпадения
Первый вышел Васенька Весловский в больших
новых сапогах, доходивших до половины толстых ляжек, в зеленой блузе, подпоясанной
новым, пахнущим
кожей патронташем, и в своем колпачке с лентами, и с английским новеньким ружьем без антапок и перевязи.
— Я не мешаю тебе? — сказал Степан Аркадьич, при виде зятя вдруг испытывая непривычное ему чувство смущения. Чтобы скрыть это смущение, он достал только что купленную с
новым способом открывания папиросницу и, понюхав
кожу, достал папироску.
Чернобровая, черноволосая, румяная девочка, с крепеньким, обтянутым куриною
кожей, красным тельцем, несмотря на суровое выражение, с которым она посмотрела на
новое лицо, очень понравилась Дарье Александровне; она даже позавидовала ее здоровому виду.
Совершенно успокоившись и укрепившись, он с небрежною ловкостью бросился на эластические подушки коляски, приказал Селифану откинуть кузов назад (к юрисконсульту он ехал с поднятым кузовом и даже застегнутой
кожей) и расположился, точь-в-точь как отставной гусарский полковник или сам Вишнепокромов — ловко подвернувши одну ножку под другую, обратя с приятностью ко встречным лицо, сиявшее из-под шелковой
новой шляпы, надвинутой несколько на ухо.
Кафры приносили слоновую кость, страусовые перья, звериные
кожи и взамен кроме необходимых полевых орудий, разных ремесленных инструментов, одежд получали, к сожалению, порох и крепкие напитки.
Новые пришельцы приобрели значительные земли и поcвятили себя особой отрасли промышленности — овцеводству. Они облагородили грубую туземную овцу: успех превзошел ожидания, и явилась
новая, до тех пор неизвестная статья торговли — шерсть.
Он советовал остаться на Нахтоху, заняться охотой, добыть
кож и сшить
новую обувь.
Лет восемь тому назад он на каждом шагу говорил: «Мое вам почитание, покорнейше благодарствую», и тогдашние его покровители всякий раз помирали со смеху и заставляли его повторять «мое почитание»; потом он стал употреблять довольно сложное выражение: «Нет, уж это вы того, кескесэ, — это вышло выходит», и с тем же блистательным успехом; года два спустя придумал
новую прибаутку: «Не ву горяче па, человек Божий, обшит бараньей
кожей» и т. д.
Дерсу нисколько не изменился и не постарел. Одет он был по-прежнему в кожаную куртку и штаны из выделанной оленьей
кожи. На голове его была повязка и в руках та же самая берданка, только сошки как будто
новее.
Время любви прошло, распухшая
кожа на шее косачей опадает, брови прячутся, перья лезут… пора им в глухие, крепкие места, в лесные овраги; скоро придет время линять, то есть переменять старые перья на
новые: время если не болезни, то слабости для всякой птицы.
Прочти Григоровича Рыбаки.
Новая школа русского быта. Очень удачно! — Нередко мороз по
коже, как при хорошей музыке. [Статья В. П. Гаевского о Дельвиге — в «Современнике» за 1853 г., № 2 и 3; роман Д. В. Григоровича «Рыбаки» — там же, № 3 и сл.]
По возвращении домой начиналась
новая возня с ягодами: в тени от нашего домика рассыпали их на широкий чистый липовый лубок, самые крупные отбирали на варенье, потом для кушанья, потом для сушки; из остальных делали русские и татарские пастилы; русскими назывались пастилы толстые, сахарные или медовые, процеженные сквозь рединку, а татарскими — тонкие, как
кожа, со всеми ягодными семечками, довольно кислые на вкус.
Вот, пошел он единожды, от нечего делать, на богомолье и плутал два года срока, а после вдруг объявился в
новом виде: волосы — до плеч, на голове — скуфеечка, на корпусе — рыженькая ряска чертовой
кожи; глядит на всех окунем и предлагает упрямо: покайтесь, треклятые!
«Язвы» щеголяли напропалую в
новых кумачных сарафанах и с
новыми синяками по всему телу, точно последним путем им выделывали
кожу для какого-то особенного употребления.
Несмотря на ранний час, Гарусов уже был в конторе. Он успел осмотреть все ночные работы, побывал на фабрике, съездил на медный рудник. Теперь распределялись дневные рабочие и ставились
новые. Гарусов сидел у деревянного стола и что-то писал. Арефа встал в толпе других рабочих, оглядывавших его, как новичка. Народ заводский был все такой дюжий, точно сшитый из воловьей
кожи. Монастырский дьячок походил на курицу среди этих богатырей.
Итак, ушли года. Давно судьба и бурные лета разлучили меня с занесенным снегом флигелем. Что там теперь и кто? Я верю, что лучше. Здание выбелено, быть может, и белье
новое. Электричества-то, конечно, нет. Возможно, что сейчас, когда я пишу эти строки, чья-нибудь юная голова склоняется к груди больного. Керосиновая лампа отбрасывает свет желтоватый на желтоватую
кожу…
Четвероугольный череп, почти без изгиба переходивший в широкий и мощный затылок; круто спускавшийся и выпуклый лоб; брови, опущенные на середине и сжимавшие
кожу в вертикальную складку, сильные челюсти и тонкие губы — все это казалось мне сегодня чем-то
новым.
Выдумывают
новые и
новые предлоги для
новой выпивки. Кто-то на днях купил сапоги, ужасные рыбачьи сапоги из конской
кожи, весом по полпуду каждый и длиною до бедер. Как же не вспрыснуть и не обмочить такую обновку? И опять появляется на сцену синее эмалированное ведро, и опять поют песни, похожие на рев зимнего урагана в открытом море.
Кончил я послушание и вот — стою одет во всё
новое у Антония. С первого дня до последнего помню эту полосу жизни, всю, до слова, как будто она и внутри выжжена и на
коже моей вырезана.
Дня за два перед этой беседой в крендельную явился Бубенчик, гладко остриженный, чистенький, весь прозрачный, как его глаза, еще более прояснившиеся в больнице. Пестрое личико похудело, нос вздернулся еще выше, мальчик мечтательно улыбался и ходил по мастерским какими-то особенными шагами, точно собираясь соскочить с земли. Боялся испачкать
новую рубаху и, видимо, конфузясь своих чистых рук, все прятал их в карманы штанов из чертовой
кожи —
новых же.
Какое-то
новое, острое и трезвое чувство вливалось в грудь Николая; стоя среди комнаты, он смотрел на отца, а
кожа на лице у него дрожала, точно от холода, и сердце билось торопливо.
Я стоял сконфуженный. Однако и бумажки принесли некоторую пользу. После долгих увещеваний хозяин согласился на раздел: он оставил себе в виде залога мой прекрасный
новый английский чемодан из желтой
кожи, а я взял белье, паспорт и, что было для меня всего дороже, мои записные книжки. На прощанье хохол спросил меня...
Кузьма спал, раскинувшись, тяжелым и беспокойным сном; он метался головой из стороны в сторону и иногда глухо стонал. Его грудь была раскрыта, и я увидел на ней, на вершок ниже раны, покрытой повязкой, два
новых черных пятнышка. Это гангрена проникла дальше под
кожу, распространилась под ней и вышла в двух местах наружу. Хоть я и до этого мало надеялся на выздоровление Кузьмы, но эти
новые решительные признаки смерти заставили меня побледнеть.
Не осудил их, не возненавидел, даже чего-нибудь
нового, отталкивающего в них не заметил, — они просто выпали из его души, как выпадают зубы изо рта, как вылезают волосы, как отпадает умершая
кожа: безболезненно, нечувствительно, спокойно.
Она глядела на свои обнаженные ноги, — волнистые линии голеней и бедер мягко выбегали из-под складок короткого платья. Желтоватые и алые нежные тоны на
коже рядом с однообразной желтоватой белизной полотна радовали ее взоры. Выдающиеся края косточек на коленях и стопах и ямочки рядом с ними — все осматривала Елена любовно и радостно и осязала руками, — и это доставляло ей
новое наслаждение.
За эти два месяца постоянного пребывания на чистом воздухе, частых ночевок на голой земле ив лесу, в поле, в окопах, иногда залитых водой или в дымной курной крестьянской избе, за время нередких недоеданий и недосыпаний в походе, нежная девичья
кожа на лице и руках Милицы огрубела, потрескалась и потемнела, a синие глаза приняли
новое настойчивое, упорное выражение, — сам взгляд их стал похож на взгляд молодого соколенка, выслеживающего добычу; a первое боевое крещение, первая, a за ней и последующие стычки провели неизгладимую борозду в душе девушки и согнали с лица её всякую женственность, заменив ее настоящей мужской чертой решимости и отваги.
С обтертою от
новой коленкоровой рубашки
кожею, ни разу после крестин не мытою, неделю спустя после похорон Ольги Сергеевны, его привезли к отцу.
— Без голоса нет права, — сказал он иронически, — а наш голос давно заглушен воинским боем, или, лучше сказать, мы служим только барабанною
кожею для возвещения маршей и торжеств
нового Александра до тех пор, пока станет ее.
Эта вакса годится на ихнюю
кожу, а на нашу русскую не годится!» Я не послушал его, взял-таки и тотчас же велел вычистить
новые сапоги, вышло загляденье!
Кабинет смотрел уже совсем по-новому: тяжелые гардины, мебель, крытая шагреневою
кожей, с большими монограммами на спинках, книжный шкап резного дуба, обширное бюро, курильный столик, много книг и альбомов на отдельном столе, лампы, бронза, две-три масляные картины с рефлекторами и в углу — токарный станок.
А в том дому, братцы, еще с турецкой кампании, домовик поселился, на чердаке себе место умял, стружек сосновых понатаскал — прямо перина. В
новые хоромы не переехал, — старый деревянный дом куда способнее, что ж камень своими боками обсушивать… Да и домовые, они вроде кошек — к своему стародавнему месту до того привычны, что и с
кожей не оторвешь.
Доктора ездили к Наташе и отдельно, и консилиумами, говорили много по-французски, и по-немецки, и по-латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которою страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которою одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою
новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени,
кожи, сердца, нервов и т. д., записанную в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений страданий этих органов.