Неточные совпадения
Последняя смелость и решительность оставили меня в то время, когда Карл Иваныч и Володя подносили
свои подарки, и застенчивость моя дошла до последних пределов: я
чувствовал, как кровь от сердца беспрестанно приливала мне в голову, как одна краска на лице сменялась другою и как на лбу и на носу выступали крупные капли пота. Уши горели, по всему
телу я
чувствовал дрожь и испарину, переминался с ноги на ногу и
не трогался с места.
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду
не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он понять
не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более что ум его как бы померкал мгновениями, а
тела своего он почти и
не чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
Привалов смотрел на нее вопросительным взглядом и осторожно положил
свою левую руку на правую — на ней еще оставалась теплота от руки Антониды Ивановны. Он
почувствовал эту теплоту во всем
теле и решительно
не знал, что сказать хозяйке, которая продолжала ровно и спокойно рассказывать что-то о
своей maman и дядюшке.
Он схватил ее и привлек к себе. Она
не сопротивлялась и только смотрела на него
своими темными большими глазами. Галактион
почувствовал, что это молодое
тело не отвечает на его безумный порыв ни одним движением, и его руки распустились сами собой.
Он рассказывал мне про
свое путешествие вдоль реки Пороная к заливу Терпения и обратно: в первый день идти мучительно, выбиваешься из сил, на другой день болит всё
тело, но идти все-таки уж легче, а в третий и затем следующие дни
чувствуешь себя как на крыльях, точно ты
не идешь, а несет тебя какая-то невидимая сила, хотя ноги по-прежнему путаются в жестком багульнике и вязнут в трясине.
Он
не противился и, отпустив ее, вздохнул полною грудью. Он слышал, как она оправляет
свои волосы. Его сердце билось сильно, но ровно и приятно; он
чувствовал, как горячая кровь разносит по всем
телу какую-то новую сосредоточенную силу. Когда через минуту она сказала ему обычным тоном: «Ну, теперь вернемся к гостям», он с удивлением вслушивался в этот милый голос, в котором звучали совершенно новые ноты.
Он едва держался на ногах,
тело его изнемогало, а он и
не чувствовал усталости, — зато усталость брала
свое: он сидел, глядел и ничего
не понимал;
не понимал, что с ним такое случилось, отчего он очутился один, с одеревенелыми членами, с горечью во рту, с камнем на груди, в пустой незнакомой комнате; он
не понимал, что заставило ее, Варю, отдаться этому французу и как могла она, зная себя неверной, быть по-прежнему спокойной, по-прежнему ласковой и доверчивой с ним! «Ничего
не понимаю! — шептали его засохшие губы.
Но он тотчас же, почти
не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и
почувствовал эти широкие кисти рук, спокойно лежавшие на столе, эту упорно склоненную вниз голову с широким лбом и все неуклюже-ловкое, сильное
тело своего врага, так небрежно сгорбившееся и распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному толчку.
Судьи перешептывались, странно гримасничая, и все
не отрывали жадных глаз от Павла, а мать
чувствовала, что они грязнят его гибкое, крепкое
тело своими взглядами, завидуя здоровью, силе, свежести.
Уже раз проникнув в душу, страх нескоро уступает место другому чувству: он, который всегда хвастался, что никогда
не нагибается, ускоренными шагами и чуть-чуть
не ползком пошел по траншее. «Ах, нехорошо!» подумал он, спотыкнувшись, «непременно убьют», и,
чувствуя, как трудно дышалось ему, и как пот выступал по всему
телу, он удивлялся самому себе, но уже
не покушался преодолеть
своего чувства.
Юлия, видя, что он молчит, взяла его за руку и поглядела ему в глаза. Он медленно отвернулся и тихо высвободил
свою руку. Он
не только
не чувствовал влечения к ней, но от прикосновения ее по
телу его пробежала холодная и неприятная дрожь. Она удвоила ласки. Он
не отвечал на них и сделался еще холоднее, угрюмее. Она вдруг оторвала от него
свою руку и вспыхнула. В ней проснулись женская гордость, оскорбленное самолюбие, стыд. Она выпрямила голову, стан, покраснела от досады.
— Ну, как же
не чувствовали, я думаю, очень
чувствовали, когда обнимали ее за талию,
не только
свое, но и ее
тело, — сказал один из гостей.
Он почти
не чувствовал ни веса, ни
тела своей дамы.
Иона
чувствует за
своей спиной вертящееся
тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока
не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и
не разражается кашлем. Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет...
В ней я видел продолжение
своей жизни, и мне
не то чтобы казалось, а я
чувствовал, почти веровал, что когда, наконец, я сброшу с себя длинное, костлявое, бородатое
тело, то буду жить в этих голубых глазках, в белокурых шелковых волосиках и в этих пухлых розовых ручонках, которые так любовно гладят меня по лицу и обнимают мою шею.
Штукатуры говорили про десятника и про какого-то Федота Васильева, я
не понимал, и мною мало-помалу овладела тоска, — тоска физическая, когда
чувствуешь свои руки, ноги и все
свое большое
тело и
не знаешь, что делать с ними, куда деваться.
Глаза мои смыкались от усталости; и прежде, чем Андрей окончил
свой ужин, я спал уже крепким сном.
Не знаю, долго ли он продолжался, только вдруг я
почувствовал, что меня будят. Я проснулся — вокруг все темно; подле меня, за дощатой перегородкой, смешанные голоса, и кто-то шепчет: «Тише!.. бога ради, тише!
Не говорите ни слова». Это был мой Андрей, который, дрожа всем
телом, продолжал мне шептать на ухо: «Ну, сударь, пропали мы!..»
Так думал Лаевский, сидя за столом поздно вечером и все еще продолжая потирать руки. Окно вдруг отворилось и хлопнуло, в комнату ворвался сильный ветер, и бумаги полетели со стола. Лаевский запер окно и нагнулся, чтобы собрать с полу бумаги. Он
чувствовал в
своем теле что-то новое, какую-то неловкость, которой раньше
не было, и
не узнавал
своих движений; ходил он несмело, тыча в стороны локтями и подергивая плечами, а когда сел за стол, то опять стал потирать руки.
Тело его потеряло гибкость.
Сестричка ее, конечно,
не могла ее услышать, но, вероятно,
почувствовала сотрясение ее
тела: она держала Раису за руку — и, поднявши на нее
свои большие глаза, испуганно перекосила личико и залилась слезами.
Между тем Юрий и Ольга, которые вышли из монастыря несколько прежде Натальи Сергевны,
не захотев ее дожидаться у экипажа и желая воспользоваться душистой прохладой вечера, шли рука об руку по пыльной дороге;
чувствуя теплоту девственного
тела так близко от
своего сердца, внимая шороху платья, Юрий невольно забылся, он обвил круглый стан Ольги одной рукою и другой отодвинул большой бумажный платок, покрывавший ее голову и плечи, напечатлел жаркий поцелуй на ее круглой шее; она запылала, крепче прижалась к нему и ускорила шаги,
не говоря ни слова… в это время они находились на перекрестке двух дорог, возле большой засохшей от старости ветлы, коей черные сучья резко рисовались на полусветлом небосклоне, еще хранящем последний отблеск запада.
С трудом пошевелив
тело своё, Артамонов сбросил на пол страшно тяжёлые ноги, но кожа подошв
не почувствовала пола, и старику показалось, что ноги отделились, ушли от него, а он повис в воздухе. Это — испугало его, он схватился руками за плечо Тихона.
То есть они, собственно говоря, были. Я выбрал, как, мне показалось, наиболее подходящую из нескольких особ, занимающихся этим делом в Петербурге, и начал усердно работать. Но, боже мой, как
не похожа была эта Анна Ивановна на взлелеянное мною создание, так ясно представлявшееся моим закрытым глазам! Она позировала прекрасно, она
не шевелилась по часу и добросовестно зарабатывала
свой рубль,
чувствуя большое удовольствие от того, что ей можно было стоять на натуре в платье и
не обнажать
своего тела.
Изумруд, семимесячный стригунок, носится бесцельно по полю, нагнув вниз голову и взбрыкивая задними ногами. Весь он точно из воздуха и совсем
не чувствует веса
своего тела. Белые пахучие цветы ромашки бегут под его ногами назад, назад. Он мчится прямо на солнце. Мокрая трава хлещет по бабкам, по коленкам и холодит и темнит их. Голубое небо, зеленая трава, золотое солнце, чудесный воздух, пьяный восторг молодости, силы и быстрого бега!
Немного погодя Володя и его друг Чечевицын, ошеломленные шумной встречей и все еще розовые от холода, сидели за столом и пили чай. Зимнее солнышко, проникая сквозь снег и узоры на окнах, дрожало на самоваре и купало
свои чистые лучи в полоскательной чашке. В комнате было тепло, и мальчики
чувствовали, как в их озябших
телах,
не желая уступать друг другу, щекотались тепло и мороз.
А иногда они плясали на месте, с каменными лицами, громыхая
своими пудовыми сапогами и распространяя по всей пивной острый соленый запах рыбы, которым насквозь пропитались их
тела и одежды. К Сашке они были очень щедры и подолгу
не отпускали от
своих столов. Он хорошо знал образ их тяжелой, отчаянной жизни. Часто, когда он играл им, то
чувствовал у себя в душе какую-то почтительную грусть.
Когда переменяли ему рубашку, он знал, что ему будет еще страшнее, если он взглянет на
свое тело, и
не смотрел на себя. Но вот кончилось всё. Он надел халат, укрылся пледом и сел в кресло к чаю. Одну минуту он
почувствовал себя освеженным, но только что он стал пить чай, опять тот же вкус, та же боль. Он насильно допил и лег, вытянув ноги. Он лег и отпустил Петра.
Он смотрел с восторгом, с благоговением, как на что-то святое — так чиста и гармонична была красота этой девушки, цветущей силой юности, он
не чувствовал иных желаний, кроме желания смотреть на неё. Над головой его на ветке орешника рыдал соловей, — но для него весь свет солнца и все звуки были в этой девушке среди волн. Волны тихо гладили её
тело, бесшумно и ласково обходя его в
своем мирном течении.
Хотя
не спал всю ночь, но
тело свое чувствовал легким; когда его
не пропускали вперед, теснили, он расталкивал народ толчками и проворно вылезал на первое место; и ни минуты
не оставался в покое его живой и быстрый глаз.
Он ощущал в себе нечто странное, необычайное: ему было очень легко и свободно, даже слишком легко; он как будто
тела своего не чувствовал, как будто плавал, и в то же время мурашки по нем ползали, какое-то приятное бессилие распространялось по ногам, и дремота щекотала ему веки и губы.
И вот только она соберет
свое тело для прыжка и даже согнет ноги в коленях, как
чувствует, что
не то,
не выходит, и делает рукою знак шталмейстеру: отведи обруч!
Мне противна моя жизнь; я
чувствую, что весь в грехах. — только вылезу из одного, попадаю в другой. Как мне хоть сколько-нибудь исправить
свою жизнь? Одно есть самое действительное средство: признать
свою жизнь в духе, а
не в
теле,
не участвовать в гадких делах телесной жизни. Только пожелай всей душой этого, и ты увидишь, как сейчас же сама собой станет исправляться твоя жизнь. Она была дурная только оттого, что ты
своей духовной жизнью служил телесной жизни.
Под ногами морозная, твердая земля, кругом огромные деревья, над головой пасмурное небо,
тело свое чувствую, занят мыслями, а между тем знаю,
чувствую всем существом, что и крепкая, морозная земля, и деревья, и небо, и мое
тело, и мои мысли — случайно, что всё это только произведение моих пяти чувств, мое представление, мир, построенный мною, что всё это таково только потому, что я составляю такую, а
не иную часть мира, что таково мое отделение от мира.
И вообще
свое греховное
тело мы
чувствуем как границу или противоположность духу лишь тогда, когда оно становится непослушным орудием или же овладевает духом через похоть, но
не тогда, когда оно верно нам служит.
Софья Львовна
почувствовала во всем
теле слабость и пала духом; то, что она заставила монашенку сесть в сани и прокатиться на тройке, в нетрезвой компании, казалось ей уже глупым, бестактным и похожим на кощунство; вместе с хмелем у нее прошло и желание обманывать себя, и для нее уже ясно было, что мужа
своего она
не любит и любить
не может, что все вздор и глупость.
Тело наше
не есть одно, и то, что признает это переменяющееся
тело одним и нашим,
не сплошное во времени, а есть только ряд переменяющихся сознаний, и мы уже очень много раз теряли и
свое тело и эти сознания; теряем
тело постоянно и сознание теряем всякий день, когда засыпаем, и всякий день и час
чувствуем в себе изменения этого сознания и нисколько
не боимся этого.
Не умом я понял. Всем
телом, каждою его клеточкою я в мятущемся ужасе
чувствовал свою обреченность. И напрасно ум противился, упирался, смотря в сторону. Мутный ужас смял его и втянул в себя. И все вокруг втянул. Бессмысленна стала жизнь в ее красках, борьбе и исканиях. Я уничтожусь, и это неизбежно.
Не через неделю, так через двадцать лет. Рассклизну, начну мешаться с землей, все во мне начнет сквозить, пусто станет меж ребрами, на дне пустого черепа мозг ляжет горсточкою черного перегноя…
Тело Иванова опустили в могилу на Драгомиловском кладбище. Ираида Яковлевна за все это время
не выронила ни слезинки, но
своим окаменевшим от горя лицом она и на всех других производила такое же впечатление, какое произвела на учителя Кудиныча. Все
чувствовали это безмолвное, страшное горе и преклонялись перед ним.
Она
почувствовала всем
своим существом, что
не только под землей лежит его бездыханное
тело, но что и душа его здесь близко около нее, что эта близкая ее, родная душа понимает, зачем она пришла сюда, слышит ее страдания,
не требуя слов, да она, быть может, и
не нашла бы этих слов.
«Невинность
не терпит оправдания; всякий имеет
свою систему, так и по службе я имею
свою. Мне
не переродиться и поздно! Светлейший князь! Успокойте остатки моих дней!.. Шея моя
не оцарапана —
чувствую сквозную рану, —
тело мое изломано. Я христианин, имейте человеколюбие! Коли вы
не можете победить
свою немилость, удалите меня от себя. Но что вам сносить от меня малейшее беспокойство. Добродетель всегда гонима. Вы вечны, мы кратки».
Он верил, что ее душа, освободившись от бренного
тела, получила дар большого видения, знает и
чувствует, как он любил ее здесь, на земле, и при встрече там она улыбается ему, если
не более нежно, то более сознательно, чем улыбнулась в ночь переворота 9 ноября 1740 года, когда он доложил ей об аресте Бирона и его клевретов. Он хотел заслужить это свидание чистотой
тела и духа и в этом направлении определил режим
своей будущей «жизни» и вдруг… все кончено.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры, Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм
не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами
своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое
тело от мертвого, Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и
чувствовал как бы дыхание этого большого и красивого
тела.
Но хотя уже к концу сражения люди
чувствовали весь ужас
своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая-то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра также быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое
тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается
не по воле людей, а по воле Того, Кто руководит людьми и мирами.
Только пойми, кто ты, и как, с одной стороны, ничтожно то, что ты ошибочно называешь собою, признавая себя в
своем теле, как необъятно велико то, что ты сознаешь истинно собою, — твое духовное существо, — только пойми это и начни каждый час
своей жизни жить
не для внешних целей, а для исполнения того истинного назначения твоей жизни, которое открыто тебе и мудростью всего мира, и учением Христа, и твоим собственным сознанием, начни жить, полагая цель и благо твоей жизни в том, чтобы с каждым днем всё больше и больше освобождать дух
свой от обманов плоти, всё больше и больше совершенствоваться в любви, что в сущности одно и то же; только начни делать это — и с первого часа, дня ты
почувствуешь, какое новое и радостное чувство сознания полной свободы и блага всё больше и больше будет вливаться в твою душу и — что больше всего поразит тебя — как те самые внешние условия, которыми ты так был озабочен и которые всё-таки так далеки были от твоих желаний, — как эти условия сами собой (оставляя тебя в твоем внешнем положении или выводя из него) перестанут быть препятствиями и будут только всё большими и большими радостями твоей жизни.