— Знаю, что это говорится, но только человек-то этим весь не исчерпывается; опять привожу в доказательство себя же: мысленно я
не страшусь смерти; но ее боится мой архей и заставляет меня даже вскрикивать от страха, когда меня, особенно последнее время, как-нибудь посильнее тряхнет в моей колымажке, в которой я езжу по приходу.
— Прости меня, Настя. Безвинно погубил я тебя. Погубил. Прости, единая любовь моя. И благослови детей в сердце своем. Вот они: вот Настя, вот Василий. Благослови. И отыди с миром.
Не страшись смерти. Бог простил тебя. Бог любит тебя. Он даст тебе покой. Отыди с миром. Там увидишь Васю. Отыди с миром.
Неточные совпадения
— Так, матушка, так, — проговорила Маргарита, — ведь все мы знаем, что должны помереть, все
смерти чаем, а пока она
не предстала, нимало ее
не страшимся, а как приспеет смертный час, всяк человек в ужас придет. То же самое и это…
Никто
не знает, что такое
смерть, и, однако, все ее
страшатся, считая ее величайшим злом, хотя она может быть и величайшим благом.
Активный дух,
не отдающийся пассивно
смерти,
страшится не столько
смерти, сколько ада и вечных мук.
В Москве между тем действительно жить было трудно. До народа доходили вести одна другой тяжелее и печальнее. Говорили, конечно, шепотом и озираясь, что царь после
смерти сына
не знал мирного сна. Ночью, как бы устрашенный привидениями, он вскакивал, падая с ложа, валялся посреди комнаты, стонал, вопил, утихал только от изнурения сил, забывался в минутной дремоте на полу, где клали для него тюфяк и изголовье. Ждал и боялся утреннего света,
страшился видеть людей и явить на лице своем муку сыноубийцы.
Нечего и говорить, что Ермак решился ехать немедленно. Он
не боялся
смерти, но
страшился утратить завоеванное, обмануть надежды царя и России. Личные дела и личные чувства отходили на второй план, как бы ни серьезны были первые и
не велики вторые.
—
Смерти не боюсь, — говорил он, — пули
не страшусь, приказных трушу, помилуй бог, трушу. Все отдам, а судиться
не пойду.