Неточные совпадения
Милон. А! теперь
я вижу мою погибель. Соперник мой счастлив!
Я не отрицаю в нем всех достоинств. Он,
может быть, разумен, просвещен, любезен; но чтоб
мог со мною сравниться в моей к тебе любви, чтоб…
— Никогда
не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или
не жалко. Ведь мое всё состояние тут, — он показал на боковой карман, — и теперь
я богатый человек; а нынче поеду в клуб и,
может быть, выйду нищим. Ведь кто
со мной садится — тоже хочет оставить
меня без рубашки, а
я его. Ну, и мы боремся, и в этом-то удовольствие.
Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда
пил чай, и уселся в своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и
со своим обычным: «А
я сяду, батюшка», села на стул у окна, он почувствовал что, как ни странно это
было, он
не расстался с своими мечтами и что он без них жить
не может.
«Так же
буду сердиться на Ивана кучера, так же
буду спорить,
буду некстати высказывать свои мысли, так же
будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей, так же
буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же
буду не понимать разумом, зачем
я молюсь, и
буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что
может случиться
со мной, каждая минута ее —
не только
не бессмысленна, как
была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который
я властен вложить в нее!»
— Он? — нет. Но надо иметь ту простоту, ясность, доброту, как твой отец, а у
меня есть ли это?
Я не делаю и мучаюсь. Всё это ты наделала. Когда тебя
не было и
не было еще этого, — сказал он
со взглядом на ее живот, который она поняла, —
я все свои силы клал на дело; а теперь
не могу, и
мне совестно;
я делаю именно как заданный урок,
я притворяюсь…
— Нет, вы
не хотите,
может быть, встречаться
со Стремовым? Пускай они с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас
не касается. Но в свете это самый любезный человек, какого только
я знаю, и страстный игрок в крокет. Вот вы увидите. И, несмотря на смешное его положение старого влюбленного в Лизу, надо видеть, как он выпутывается из этого смешного положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы
не знаете? Это новый, совсем новый тон.
— Нет, вы
не ошиблись, — сказала она медленно, отчаянно взглянув на его холодное лицо. — Вы
не ошиблись.
Я была и
не могу не быть в отчаянии.
Я слушаю вас и думаю о нем.
Я люблю его,
я его любовница,
я не могу переносить,
я боюсь,
я ненавижу вас… Делайте
со мной что хотите.
«Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он приедет сейчас. — Она вынула часы и посмотрела на них. — Но как он
мог уехать, оставив
меня в таком положении? Как он
может жить,
не примирившись
со мною?» Она подошла к окну и стала смотреть на улицу. По времени он уже
мог вернуться. Но расчет
мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда он уехал, и считать минуты.
—
Может быть, вы и
не желали
со мной видеться, — сказал Сергей Иваныч, — но
не могу ли
я вам
быть полезным?
Я со всеми людьми имею только одно твердое, несомненное и ясное знание, и знание это
не может быть объяснено разумом — оно вне его и
не имеет никаких причин и
не может иметь никаких последствий».
О,
я прошу тебя:
не мучь
меня по-прежнему пустыми сомнениями и притворной холодностью:
я,
может быть, скоро умру,
я чувствую, что слабею
со дня на день… и, несмотря на это,
я не могу думать о будущей жизни,
я думаю только о тебе…
— Все… только говорите правду… только скорее… Видите ли,
я много думала, стараясь объяснить, оправдать ваше поведение;
может быть, вы боитесь препятствий
со стороны моих родных… это ничего; когда они узнают… (ее голос задрожал)
я их упрошу. Или ваше собственное положение… но знайте, что
я всем
могу пожертвовать для того, которого люблю… О, отвечайте скорее, сжальтесь… Вы
меня не презираете,
не правда ли?
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз
мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что
было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но
со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и
мне было как-то весело, что
я так высоко над миром: чувство детское,
не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой
была некогда и, верно,
будет когда-нибудь опять.
Стреляясь при обыкновенных условиях, он
мог целить
мне в ногу, легко
меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть,
не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен
был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой
со мною опасности.
Возвратясь в крепость,
я рассказал Максиму Максимычу все, что случилось
со мною и чему
был я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет предопределения. Он сначала
не понимал этого слова, но
я объяснил его как
мог, и тогда он сказал, значительно покачав головою...
— Ну нет, в силах! У тетушки натура крепковата. Это старушка — кремень, Платон Михайлыч! Да к тому ж
есть и без
меня угодники, которые около нее увиваются. Там
есть один, который метит в губернаторы, приплелся ей в родню… бог с ним!
может быть, и успеет! Бог с ними
со всеми!
Я подъезжать и прежде
не умел, а теперь и подавно: спина уж
не гнется.
Может быть, потому, что ему надоедало чувствовать беспрестанно устремленными на него мои беспокойные глаза, или просто,
не чувствуя ко
мне никакой симпатии, он заметно больше любил играть и говорить с Володей, чем
со мною; но
я все-таки
был доволен, ничего
не желал, ничего
не требовал и всем готов
был для него пожертвовать.
Странно то, что
я как теперь вижу все лица дворовых и
мог бы нарисовать их
со всеми мельчайшими подробностями; но лицо и положение maman решительно ускользают из моего воображения:
может быть, оттого, что во все это время
я ни разу
не мог собраться с духом взглянуть на нее.
Мне казалось, что, если бы
я это сделал, ее и моя горесть должны бы
были дойти до невозможных пределов.
— Ну, вот еще! Куда бы
я ни отправился, что бы
со мной ни случилось, — ты бы остался у них провидением.
Я, так сказать, передаю их тебе, Разумихин. Говорю это, потому что совершенно знаю, как ты ее любишь и убежден в чистоте твоего сердца. Знаю тоже, что и она тебя
может любить, и даже,
может быть, уж и любит. Теперь сам решай, как знаешь лучше, — надо иль
не надо тебе запивать.
— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак
не могли там при
мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как
я нагрянул сюда, тотчас же
со всеми твоими делами познакомился;
со всеми, братец,
со всеми, все знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича
мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец, и с Пашенькой, — это уж
был венец; вот и она знает…
—
Не стоит-с; но примите в соображение, что ошибка возможна ведь только
со стороны первого разряда, то
есть «обыкновенных» людей, (как
я,
может быть, очень неудачно, их назвал).
Лично же у
меня началось
со случайности, с одной совершенно случайной случайности, которая в высшей степени
могла быть и
могла не быть, — какой?
Дико́й. Да что ты ко
мне лезешь
со всяким вздором!
Может,
я с тобой и говорить-то
не хочу. Ты должен
был прежде узнать, в расположении
я тебя слушать, дурака, или нет. Что
я тебе — ровный, что ли? Ишь ты, какое дело нашел важное! Так прямо с рылом-то и лезет разговаривать.
Лариса. С кем вы равняетесь? Возможно ли такое ослепление… Сергей Сергеич… это идеал мужчины. Вы понимаете, что такое идеал?
Быть может,
я ошибаюсь,
я еще молода,
не знаю людей; но это мнение изменить во
мне нельзя, оно умрет
со мною!
Темнота приближающейся ночи
могла избавить
меня от всякой опасности, как вдруг, оглянувшись, увидел
я, что Савельича
со мною не было. Бедный старик на своей хромой лошади
не мог ускакать от разбойников. Что
было делать? Подождав его несколько минут и удостоверясь в том, что он задержан,
я поворотил лошадь и отправился его выручать.
— Черт его знает, — задумчиво ответил Дронов и снова вспыхнул, заговорил торопливо: —
Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел,
может быть в департаменте полиции, но — меньше всего похож на шпиона. Умный. Прежде всего — умен. Тоскует. Как безнадежно влюбленный, а — неизвестно — о чем? Ухаживает за Тоськой, но — надо видеть — как! Говорит ей дерзости. Она его терпеть
не может. Вообще — человек, напечатанный курсивом.
Я люблю таких… несовершенных. Когда — совершенный, так уж ему и черт
не брат.
— Когда
я пою —
я могу не фальшивить, а когда говорю с барышнями, то боюсь, что это у
меня выходит слишком просто, и
со страха беру неверные ноты. Вы так хотели сказать?
— Какой же
я зажиточный, если
не могу в срок за квартиру заплатить? Деньги у
меня были, но
со второю женой
я все прожил; мы с ней в радости жили, а в радости ничего
не жалко.
— Нет! — крикнул Дронов. — Честному человеку —
не предложат! Тебе — предлагали? Ага! То-то! Нет, он знал, с кем говорит, когда говорил
со мной, негодяй! Он почувствовал: человек обозлен, ну и… попробовал. Поторопился, дурак!
Я,
может быть, сам предложил бы…
— Нет,
я вас
не пущу, посидите
со мной, познакомимся,
может быть, даже понравимся друг другу. Только — верьте: Иван очень уважает вас, очень высоко ценит. А вам… тяжело
будет одному в эти первые часы, после похорон.
«Должно
быть,
есть какие-то особенные люди, ни хорошие, ни дурные, но когда соприкасаешься с ними, то они возбуждают только дурные мысли. У
меня с тобою
были какие-то ни на что
не похожие минуты.
Я говорю
не о «сладких судорогах любви», вероятно, это
может быть испытано и
со всяким другим, а у тебя — с другой».
Анфиса. Еще бы после этого да
я не поехала! Это даже
было бы неучтиво с моей стороны. (Читает.) «Впрочем,
может быть, вам ваша жизнь нравится и вся ваша любовь заключается в том, чтобы писать письма и заставлять обожателей во всякую погоду ходить по пятнадцати раз мимо ваших окон? В таком случае извините, что
я предложил вам бежать
со мной…»
Может быть, на лице вашем выразилась бы печаль (если правда, что вам нескучно
было со мной), или вы,
не поняв моих добрых намерений, оскорбились бы: ни того, ни другого
я не перенесу, заговорю опять
не то, и честные намерения разлетятся в прах и кончатся уговором видеться на другой день.
—
Может быть, и
я со временем испытаю,
может быть, и у
меня будут те же порывы, как у вас, так же
буду глядеть при встрече на вас и
не верить, точно ли вы передо
мной… А это, должно
быть, очень смешно! — весело добавила она. — Какие вы глаза иногда делаете:
я думаю, ma tante замечает.
—
Не брани
меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он
со вздохом. —
Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал
меня вот хоть бы сегодня, как
я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек
не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай
мне своей воли и ума и веди
меня куда хочешь. За тобой
я,
может быть, пойду, а один
не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно
будет!
— Все! — сказал Обломов. — Ты мастер равнять
меня с другими да
со всеми! Это
быть не может! И нет, и
не было! Свадьба — обыкновенное дело: слышите? Что такое свадьба?
— Ты сомневаешься в моей любви? — горячо заговорил он. — Думаешь, что
я медлю от боязни за себя, а
не за тебя?
Не оберегаю, как стеной, твоего имени,
не бодрствую, как мать, чтоб
не смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты с другим
могла быть счастливее,
я бы без ропота уступил права свои; если б надо
было умереть за тебя,
я бы с радостью умер! —
со слезами досказал он.
—
Я пойду в сад, — сказала Полина Карповна, —
может быть, monsieur Boris недалеко. Он
будет очень рад видеться
со мной…
Я заметила, что он хотел
мне кое-что сказать… — таинственно прибавила она. — Он, верно,
не знал, что
я здесь…
«Моя ошибка
была та, что
я предсказывал тебе эту истину: жизнь привела бы к ней нас сама.
Я отныне
не трогаю твоих убеждений;
не они нужны нам, — на очереди страсть. У нее свои законы; она смеется над твоими убеждениями, — посмеется
со временем и над бесконечной любовью. Она же теперь пересиливает и
меня, мои планы…
Я покоряюсь ей, покорись и ты.
Может быть, вдвоем, действуя заодно, мы отделаемся от нее дешево и уйдем подобру и поздорову, а в одиночку тяжело и скверно.
— Как же
я могу помочь, когда
не знаю ни твоего горя, ни опасности? Откройся
мне, и тогда простой анализ чужого ума разъяснит тебе твои сомнения, удалит,
может быть, затруднения, выведет на дорогу… Иногда довольно взглянуть ясно и трезво на свое положение, и уже от одного сознания становится легче. Ты сама
не можешь: дай
мне взглянуть
со стороны. Ты знаешь, два ума лучше одного…
Я от этого преследования чуть
не захворала,
не видалась ни с кем,
не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет,
может быть даже нехотя,
со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и
я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам
не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
Я люблю, как Леонтий любит свою жену, простодушной, чистой, почти пастушеской любовью, люблю сосредоточенной страстью, как этот серьезный Савелий, люблю, как Викентьев,
со всей веселостью и резвостью жизни, люблю, как любит,
может быть, Тушин, удивляясь и поклоняясь втайне, и люблю, как любит бабушка свою Веру, — и, наконец, еще как никто
не любит, люблю такою любовью, которая дана творцом и которая, как океан, омывает вселенную…»
— Если б
я была сильна, вы
не уходили бы так отсюда, — а пошли бы
со мной туда, на гору,
не украдкой, а смело опираясь на мою руку. Пойдемте! хотите моего счастья и моей жизни? — заговорила она живо, вдруг ослепившись опять надеждой и подходя к нему. —
Не может быть, чтоб вы
не верили
мне,
не может быть тоже, чтоб вы и притворялись, — это
было бы преступление! — с отчаянием договорила она. — Что делать, Боже мой! Он
не верит, нейдет! Как вразумить вас?
— Друг мой, если хочешь, никогда
не была, — ответил он
мне, тотчас же скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю
со мной манеру, столь
мне памятную и которая так бесила
меня: то
есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что
я иной раз никак
не мог разобрать его лица, — никогда
не была! Русская женщина — женщиной никогда
не бывает.
У
меня хоть и ни малейшей мысли
не было его встретить, но
я в тот же миг угадал, кто он такой, только все еще сообразить
не мог, каким это образом он просидел эти все дни, почти рядом
со мной, так тихо, что
я до сих пор ничего
не расслышал.
«Уроки
я вам, говорит, найду непременно, потому что
я со многими здесь знаком и многих влиятельных даже лиц просить
могу, так что если даже пожелаете постоянного места, то и то можно иметь в виду… а покамест простите, говорит,
меня за один прямой к вам вопрос:
не могу ли
я сейчас
быть вам чем полезным?
Он с самого начала
был к тебе недоверчив, и ты
не мог его всего видеть, а
со мной еще с Луги…
Сидя у ней,
мне казалось как-то совсем и немыслимым заговорить про это, и, право, глядя на нее,
мне приходила иногда в голову нелепая мысль: что она,
может быть, и
не знает совсем про это родство, — до того она так держала себя
со мной.
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь,
я,
может быть, за то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты
не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама
со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
Короче,
со мной он обращался как с самым зеленым подростком, чего
я почти
не мог перенести, хотя и знал, что так
будет.