Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы
помещаю. Моих, впрочем,
много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже
не помню. И всё случаем: я
не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Носила я Демидушку
По поженкам… лелеяла…
Да взъелася свекровь,
Как зыкнула, как рыкнула:
«Оставь его у дедушки,
Не много с ним нажнешь!»
Запугана, заругана,
Перечить
не посмела я,
Оставила дитя.
Как ни были забиты обыватели, но и они восчувствовали. До сих пор разрушались только дела рук человеческих, теперь же очередь доходила до дела извечного, нерукотворного.
Многие разинули рты, чтоб возроптать, но он даже
не заметил этого колебания, а только как бы удивился, зачем люди мешкают.
Чем больше он узнавал брата, тем более
замечал, что и Сергей Иванович и
многие другие деятели для общего блага
не сердцем были приведены к этой любви к общему благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим.
Но для него, знавшего ее, знавшего, что, когда он ложился пятью минутами позже, она
замечала и спрашивала о причине, для него, знавшего, что всякие свои радости, веселье, горе, она тотчас сообщала ему, — для него теперь видеть, что она
не хотела
замечать его состояние, что
не хотела ни слова сказать о себе, означало
многое.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей
заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала
много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я
не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.
Я
поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я
не смею взять на себя эту ответственность по
многим важным причинам.
Зять еще долго повторял свои извинения,
не замечая, что сам уже давно сидел в бричке, давно выехал за ворота и перед ним давно были одни пустые поля. Должно думать, что жена
не много слышала подробностей о ярмарке.
Он наливал очень усердно в оба стакана, и направо и налево, и зятю и Чичикову; Чичиков
заметил, однако же, как-то вскользь, что самому себе он
не много прибавлял.
Не мешает
заметить, что в разговор обеих дам вмешивалось очень
много иностранных слов и целиком иногда длинные французские фразы.
— Как, губернатор разбойник? — сказал Чичиков и совершенно
не мог понять, как губернатор мог попасть в разбойники. — Признаюсь, этого я бы никак
не подумал, — продолжал он. — Но позвольте, однако же,
заметить: поступки его совершенно
не такие, напротив, скорее даже мягкости в нем
много. — Тут он привел в доказательство даже кошельки, вышитые его собственными руками, и отозвался с похвалою об ласковом выражении лица его.
Даже из-за него уже начинали несколько ссориться:
заметивши, что он становился обыкновенно около дверей, некоторые наперерыв спешили занять стул поближе к дверям, и когда одной посчастливилось сделать это прежде, то едва
не произошла пренеприятная история, и
многим, желавшим себе сделать то же, показалась уже чересчур отвратительною подобная наглость.
У ночи
много звезд прелестных,
Красавиц
много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую
не смеюТревожить лирою моею,
Как величавая луна,
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..
Но полно, полно; перестань:
Ты заплатил безумству дань.
Бывало, он меня
не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас
много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его
не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
— И на что бы так
много! — горестно сказал побледневший жид, развязывая кожаный мешок свой; но он счастлив был, что в его кошельке
не было более и что гайдук далее ста
не умел считать. — Пан, пан! уйдем скорее! Видите, какой тут нехороший народ! — сказал Янкель,
заметивши, что гайдук перебирал на руке деньги, как бы жалея о том, что
не запросил более.
И вслед за тем ударил он по коню, и потянулся за ним табор из ста телег, и с ними
много было козацких конников и пехоты, и, оборотясь, грозил взором всем остававшимся, и гневен был взор его. Никто
не посмел остановить их. В виду всего воинства уходил полк, и долго еще оборачивался Тарас и все грозил.
Заметьте — я
не считаю вас глупым или упрямым, нет; вы образцовый моряк, а это
много стоит.
— Вы должны бы, Пантен, знать меня несколько лучше, — мягко
заметил Грэй. — Нет тайны в том, что я делаю. Как только мы бросим якорь на дно Лилианы, я расскажу все, и вы
не будете тратить так
много спичек на плохие сигары. Ступайте, снимайтесь с якоря.
И
много попрекал; а донес я ему обо всем и говорил, что с моих вчерашних слов ничего вы
не посмели мне отвечать и что вы меня
не признали.
Тут пришла ему в голову странная мысль: что, может быть, и все его платье в крови, что, может быть,
много пятен, но что он их только
не видит,
не замечает, потому что соображение его ослабло, раздроблено… ум помрачен…
— Соня, у меня сердце злое, ты это
заметь: этим можно
многое объяснить. Я потому и пришел, что зол. Есть такие, которые
не пришли бы. А я трус и… подлец! Но… пусть! все это
не то… Говорить теперь надо, а я начать
не умею…
— Как это вы так заметливы?.. — неловко усмехнулся было Раскольников, особенно стараясь смотреть ему прямо в глаза: но
не смог утерпеть и вдруг прибавил: — Я потому так
заметил сейчас, что, вероятно, очень
много было закладчиков… так что вам трудно было бы их всех помнить… А вы, напротив, так отчетливо всех их помните, и… и…
Амалия Ивановна вспыхнула и, озлобившись,
заметила, что она только «добра желаль» и что она «
много ошень добра желаль», а что ей «за квартир давно уж гельд
не платиль».
— То есть
не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и
много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса
не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе,
не одно ведь это; вчера
Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты
не преувеличил, видишь…
Но под конец
многое стало удивлять его, и он, как-то поневоле, стал
замечать то, чего прежде и
не подозревал.
Я тотчас мое место
наметил, подсел к матери и начинаю о том, что я тоже приезжий, что какие всё тут невежи, что они
не умеют отличать истинных достоинств и питать достодолжного уважения; дал знать, что у меня денег
много; пригласил довезти в своей карете; довез домой, познакомился (в какой-то каморке от жильцов стоят, только что приехали).
— То-то и есть, что никто
не видал, — отвечал Разумихин с досадой, — то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их
не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и
не очень
много бы теперь значило. «Видели, говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно быть, работали, но, проходя, внимания
не обратили и
не помним точно, были ли там в ту минуту работники, или нет».
Не замечая никого во дворе, он прошагнул в ворота и как раз увидал, сейчас же близ ворот, прилаженный у забора желоб (как и часто устраивается в таких домах, где
много фабричных, артельных, извозчиков и проч.), а над желобом, тут же на заборе, надписана была
мелом всегдашняя в таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено».
В остроге, в окружающей его среде, он, конечно,
многого не замечал, да и
не хотел совсем
замечать.
— Катерина Сергеевна, — заговорил он с какою-то застенчивою развязностью, — с тех пор как я имею счастье жить в одном доме с вами, я обо
многом с вами беседовал, а между тем есть один очень важный для меня… вопрос, до которого я еще
не касался. Вы
заметили вчера, что меня здесь переделали, — прибавил он, и ловя и избегая вопросительно устремленный на него взор Кати. — Действительно, я во
многом изменился, и это вы знаете лучше всякого другого, — вы, которой я, в сущности, и обязан этою переменой.
Передовой солдат прошел мимо Дьякона,
не обращая внимания на его хриплые крики, даже как будто и
не заметив его; так же равнодушно прошли и еще
многие, — мучительно медленно шли они.
— Осталось неизвестно, кто убил госпожу Зотову? Плохо работает ваша полиция. Наш Скотланд-ярд узнал бы, о да! Замечательная была русская женщина, — одобрил он. — Несколько… как это говорится? — обре-ме-не-на знаниями, которые
не имеют практического значения, но все-таки обладала сильным практическим умом. Это я
замечаю у
многих: русские как будто стыдятся практики и прячут ее, орнаментируют религией, философией, этикой…
Захлестывая панели, толпа
сметала с них людей, но сама как будто
не росла, а, становясь только плотнее, тяжелее, двигалась более медленно. Она
не успевала поглотить и увлечь всех людей,
многие прижимались к стенам, забегали в ворота, прятались в подъезды и магазины.
— Да. В таких серьезных случаях нужно особенно твердо помнить, что слова имеют коварное свойство искажать мысль. Слово приобретает слишком самостоятельное значение, — ты, вероятно,
заметил, что последнее время весьма
много говорят и пишут о логосе и даже явилась какая-то секта словобожцев. Вообще слово завоевало так
много места, что филология уже как будто
не подчиняется логике, а только фонетике… Например: наши декаденты, Бальмонт, Белый…
«Возможно, что так же смотрят на меня
многие, только я
не замечаю этого.
Не симпатичен? В симпатиях я
не нуждаюсь».
Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он
заметил, что
многие мужчины и женщины смотрят на нее
не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни…
Самгин подумал о том, что года два тому назад эти люди еще
не смели говорить так открыто и на такие темы. Он отметил, что говорят
много пошлостей, но это можно объяснить формой, а
не смыслом.
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик
не замечал за собой,
не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и
многим другим.
— «Интеллигенция любит только справедливое распределение богатства, но
не самое богатство, скорее она даже ненавидит и боится его». Боится? Ну, это ерундоподобно.
Не очень боится в наши дни. «В душе ее любовь к бедным обращается в любовь к бедности». Мм —
не замечал. Нет, это чепуховидно. Еще что? Тут
много подчеркнуто, черт возьми! «До последних, революционных лет творческие, даровитые натуры в России как-то сторонились от революционной интеллигенции,
не вынося ее высокомерия и деспотизма…»
— Дом продать — дело легкое, — сказал он. — Дома в цене, покупателей — немало. Революция спугнула помещиков,
многие переселяются в Москву. Давай, выпьем.
Заметил, какой студент сидит? Новое издание… Усовершенствован. В тюрьму за политику
не сядет, а если сядет, так за что-нибудь другое. Эх, Клим Иваныч,
не везет мне, — неожиданно заключил он отрывистую, сердитую свою речь.
Надо идти ощупью, на
многое закрывать глаза и
не бредить счастьем,
не сметь роптать, что оно ускользнет, — вот жизнь!
— Я
мел, — твердил Захар, —
не по десяти же раз
мести! А пыль с улицы набирается… здесь поле, дача: пыли
много на улице.
Многие запинаются на добром слове, рдея от стыда, и
смело, громко произносят легкомысленное слово,
не подозревая, что оно тоже, к несчастью,
не пропадает даром, оставляя длинный след зла, иногда неистребимого.
Перед ней самой снималась завеса, развивалось прошлое, в которое до этой минуты она боялась заглянуть пристально. На
многое у ней открывались глаза, и она
смело бы взглянула на своего собеседника, если б
не было темно.
Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала, какой ногой он встает с постели,
замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен,
много спал или нет, как будто делала это всю жизнь,
не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! —
заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней
много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если
не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я
не спал и
не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
Полины Карповны
не было. Она сказалась больною, прислала Марфеньке цветы и деревья с зеленью. Райский заходил к ней утром сам, чтобы как-нибудь объяснить вчерашнюю свою сцену с ней и узнать,
не заметила ли она чего-нибудь. Но она встретила его с худо скрываемым, под видом обидчивости, восторгом, хотя он прямо сказал ей, что обедал накануне
не дома, в гостях — там
много пили — и он выпил лишнюю рюмку — и вот «до чего дошел»!
Все время, пока Борис занят был с Марфенькой, бабушка задумчиво глядела на него, опять припоминала в нем черты матери, но
заметила и перемены: убегающую молодость, признаки зрелости, ранние морщины и странный, непонятный ей взгляд, «мудреное» выражение. Прежде, бывало, она так и читала у него на лице, а теперь там было написано
много такого, чего она разобрать
не могла.
— Как первую женщину в целом мире! Если б я
смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это
много, я
не стою… если одобряете его, как я надеялся… если
не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле
не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго
не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но
не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
«Я буду
не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже
не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда
не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление,
замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая
не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо
не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я
не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин
многих моих неосторожностей, наделанных в году,
многих мерзостей,
многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.