Неточные совпадения
Отношения
к обществу тоже
были ясны. Все могли знать, подозревать это, но никто
не должен
был сметь говорить. В противном случае он
готов был заставить говоривших молчать и уважать несуществующую честь женщины, которую он любил.
Герой наш поворотился в ту ж минуту
к губернаторше и уже
готов был отпустить ей ответ, вероятно ничем
не хуже тех, какие отпускают в модных повестях Звонские, Линские, Лидины, Гремины и всякие ловкие военные люди, как, невзначай поднявши глаза, остановился вдруг, будто оглушенный ударом.
То
был приятный, благородный,
Короткий вызов, иль картель:
Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский на дуэль.
Онегин с первого движенья,
К послу такого порученья
Оборотясь, без лишних слов
Сказал, что он всегда
готов.
Зарецкий встал без объяснений;
Остаться доле
не хотел,
Имея дома много дел,
И тотчас вышел; но Евгений
Наедине с своей душой
Был недоволен сам собой.
— Как тебе
не стыдно, Евгений… Что
было, то прошло. Ну да, я
готов вот перед ними признаться, имел я эту страсть в молодости — точно; да и поплатился же я за нее! Однако, как жарко. Позвольте подсесть
к вам. Ведь я
не мешаю?
— Если успею, — сказал Самгин и, решив
не завтракать в «Московской», поехал прямо с вокзала
к нотариусу знакомиться с завещанием Варвары. Там его ожидала неприятность: дом
был заложен в двадцать тысяч частному лицу по первой закладной. Тощий, плоский нотариус, с желтым лицом, острым клочком седых волос на остром подбородке и красненькими глазами окуня, сообщил, что залогодатель
готов приобрести дом в собственность, доплатив тысяч десять — двенадцать.
В общем, чутко прислушиваясь
к себе, Самгин
готов был признать, что, кажется, никогда еще он
не чувствовал себя так бодро и уверенно. Его основным настроением
было настроение самообороны, и он далеко
не всегда откровенно ставил пред собою некоторые острые вопросы, способные понизить его самооценку. Но на этот раз он спросил себя...
Однажды в сумерки опять он застал ее у часовни молящеюся. Она
была покойна, смотрела светло, с тихой уверенностью на лице, с какою-то покорностью судьбе, как будто примирилась с тем, что выстрелов давно
не слыхать, что с обрыва ходить более
не нужно. Так и он толковал это спокойствие, и тут же тотчас
готов был опять верить своей мечте о ее любви
к себе.
Бабушка
не решилась оставить его
к обеду при «хороших гостях» и поручила Викентьеву
напоить за завтраком, что тот и исполнил отчетливо, так что
к трем часам Опенкин
был «
готов» совсем и спал крепким сном в пустой зале старого дома.
Он
готов был изломать Веру, как ломают чужую драгоценность, с проклятием: «
Не доставайся никому!» Так, по собственному признанию, сделанному ей, он и поступил бы с другой, но
не с ней. Да она и
не далась бы в ловушку — стало
быть, надо бы
было прибегнуть
к насилию и сделаться в одну минуту разбойником.
«Вы, что ли, просили старуху Вельч и Каролину чай
пить вместе…» — «Нет,
не я, а Посьет, — сказал он, — а что?» — «Да чай
готов, и Каролина ждет…» Я хотел обратиться
к Посьету, чтоб убедить его идти, но его уже
не было.
Напрасно старик искал утешения в сближении с женой и Верочкой. Он горячо любил их,
готов был отдать за них все, но они
не могли ему заменить одну Надю. Он слишком любил ее, слишком сжился с ней, прирос
к ней всеми старческими чувствами, как старый пень, который пускает молодые побеги и этим протестует против медленного разложения. С кем он теперь поговорит по душе? С кем посоветуется, когда взгрустнется?..
— Следствие еще
не заключилось, — залепетал Николай Парфенович, несколько сконфузясь, — продолжать
будем еще в городе, и я, конечно, с моей стороны
готов вам пожелать всякой удачи…
к вашему оправданию…
— А вот и я
готов, — подошел Алексей Петрович: — пойдемте в церковь. — Алексей Петрович
был весел, шутил; но когда начал венчанье, голос его несколько задрожал — а если начнется дело? Наташа, ступай
к отцу, муж
не кормилец, а плохое житье от живого мужа на отцовских хлебах! впрочем, после нескольких слов он опять совершенно овладел собою.
Рыцарь
был страшная невежда, драчун, бретер, разбойник и монах, пьяница и пиетист, но он
был во всем открыт и откровенен,
к тому же он всегда
готов был лечь костьми за то, что считал правым; у него
было свое нравственное уложение, свой кодекс чести, очень произвольный, но от которого он
не отступал без утраты собственного уважения или уважения равных.
С раннего утра сидел Фогт за микроскопом, наблюдал, рисовал, писал, читал и часов в пять бросался, иногда со мной, в море (плавал он как рыба); потом он приходил
к нам обедать и, вечно веселый,
был готов на ученый спор и на всякие пустяки,
пел за фортепьяно уморительные песни или рассказывал детям сказки с таким мастерством, что они,
не вставая, слушали его целые часы.
После описанной выше порки, которая, впрочем, больше до конца года
не повторялась, я относился
к нему как-то особенно: жалел, удивлялся,
готов был для него что-то сделать…
Если же в ком и после самодурной дрессировки еще останется какое-нибудь чувство личной самостоятельности и ум сохранит еще способность
к составлению собственных суждений, то для этой личности и ума
готов торный путь: самодурство, как мы убедились, по самому существу своему, тупоумно и невежественно, следовательно ничего
не может
быть легче, как надуть любого самодура.
—
Не беспокойтесь, Аглая Ивановна, — спокойно отвечал Ипполит, которого подскочившая
к нему Лизавета Прокофьевна схватила и неизвестно зачем крепко держала за руку; она стояла пред ним и как бы впилась в него своим бешеным взглядом, —
не беспокойтесь, ваша maman разглядит, что нельзя бросаться на умирающего человека… я
готов разъяснить, почему я смеялся… очень
буду рад позволению…
— А я вас именно хотел попросить,
не можете ли вы, как знакомый, ввести меня сегодня вечером
к Настасье Филипповне? Мне это надо непременно сегодня же; у меня дело; но я совсем
не знаю, как войти. Я
был давеча представлен, но все-таки
не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем,
готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются надо мной, только бы войти как-нибудь.
Скажи Федернелке, что я получил его фотографический портрет,
готов был расцеловать его, если бы
не боялся испортить своим соприкосновением, так живо старческие черты мне напомнили его молодого. Я
к нему
буду скоро писать. Спасибо за брошюрки. Хотя в них нет ничего особенного, но все-таки прочел их со вниманием, как читаю все, что касается до теперешнего вопроса.
— Так, так, так, — сказал он, наконец, пробарабанив пальцами по столу. — То, что сделал Лихонин, прекрасно и смело. И то, что князь и Соловьев идут ему навстречу, тоже очень хорошо. Я, с своей стороны,
готов, чем могу, содействовать вашим начинаниям. Но
не лучше ли
будет, если мы поведем нашу знакомую по пути, так сказать, естественных ее влечений и способностей. Скажите, дорогая моя, — обратился он
к Любке, — что вы знаете, умеете? Ну там работу какую-нибудь или что. Ну там шить, вязать, вышивать.
Несколько раз
готов я
был броситься
к ней на шею и просить, чтоб она
не ездила или взяла нас с собою; но больное ее лицо заставляло меня опомниться, и желанье, чтоб она ехала лечиться, всегда побеждало мою тоску и страх.
Иногда,
не довольно тепло одетый, я
не чувствовал холода наступающего ноября и
готов был целый день простоять, прислонив лицо
к опушенной инеем сетке, если б мать
не присылала за мною или Евсеич
не уводил насильно в горницу.
И дождался-таки, хотя я в то время
готов был сто против одного держать пари, что он никогда ничего
не дождется и что никогда
к грубому ноздреватому известковому камню
не прикоснется нежный, хрупкий бисквит.
И что всего замечательнее, несмотря на эту вечно преследующую бедность, никто
не обращал на нее внимания, никто
не сострадал
к ней, а напротив, всякий до того
был убежден в «дарованиях» Антошки, что звал его"стальною душой"и охотно подшучивал, что он"родного отца на кобеля променять
готов".
— Верно! В суде совершенно открыто говорят, что приговор уже
готов. Но что же это? Правительство боится, что его чиновники мягко отнесутся
к его врагам? Так долго, так усердно развращая своих слуг, оно все еще
не уверено в их готовности
быть подлецами?..
Старуха
была ни жива ни мертва; она и тряслась, и охала, и кланялась ему почти в ноги и в то же время охотно вырвала бы ему поганый его язык, который
готов был, того и гляди, выдать какую-то важную тайну. Мое положение также делалось из рук вот неловким; я
не мог
не предъявить своего посредничества уже по тому одному, что присутствие Михеича решительно мешало мне приступить
к делу.
Тут они и пустили про меня дурную славу, что будто я чародей и
не своею силою в твари толк знаю, но, разумеется, все это
было пустяки:
к коню я, как вам докладывал, имею дарование и
готов бы его всякому, кому угодно, преподать, но только что, главное дело, это никому в пользу
не послужит.
— Ваши превосходительства! позвольте вам доложить! Я сам
был много в этом отношении виноват и даже
готов за вину свою пострадать, хотя, конечно,
не до бесчувствия… Долгое время я думал, что любовь
к отечеству выше даже любви
к начальственным предписаниям; но с тех пор как прочитал брошюры г. Цитовича 33, то вполне убедился, что это совсем
не любовь
к отечеству, а фанатизм, и, разумеется, поспешил исправиться от своих заблуждений.
Любопытно
было взглянуть на этого дикаря, вандала-гунна-готфа,
к которому еще Байрон взывал: arise ye, Goths! [восстаньте
готы!] и которого давно уже
не без страха поджидает буржуа, и даже совсем
было дождался в лице Парижской коммуны, если б маленький Тьер, споспешествуемый Мак-Магоном и удалым капитаном Гарсеном 60,
не поспешил на помощь и
не утопил готфа в его собственной крови.
Должно
быть, Александров инстинктивно так влюблен в земную заманчивую красоту, что
готов боготворить каждый ее осколочек, каждую пылинку… Сам этого
не понимая, он похож на скупого и жадного миллионера, который никому
не позволяет прикоснуться
к своему золоту, ибо
к чужой руке могут пристать микроскопические частички обожаемого металла.
Да, это так. Даже руки мне порядком на прощанье
не пожал, а просто ручкой сделал, как будто говорил: «
Готов я помочь, однако пора бы
к тебе, сахар медович, понять, что знакомство твое —
не ахти благостыня какая!» Я, конечно,
не буду уверять, что он именно так думал, но что он инстинктивно гак чувствовал и что именно это чувство сообщило его появлению ту печать торопливости, которая меня поразила, — в этом я нимало
не сомневаюсь.
Странно сделалось Серебряному в присутствии Басманова. Храбрость этого человека и полувысказанное сожаление о своей постыдной жизни располагали
к нему Никиту Романовича. Он даже
готов был подумать, что Басманов в самом деле перед этим шутил или с досады клепал на себя, но последнее предложение его, сделанное, очевидно,
не в шутку, возбудило в Серебряном прежнее отвращение.
На вопрос о том, когда наступит этот час, Христос говорит, что знать этого мы
не можем; но именно потому, что мы
не можем знать времени наступления этого часа, мы
не только должны
быть всегда готовы
к встрече его, как должен
быть всегда
готов хозяин, стерегущий дом, как должны
быть готовы девы с светильниками, встречающие жениха, но и должны работать из всех данных нам сил для наступления этого часа, как должны
были работать работники на данные им таланты (Мф. XXIV, 43; XXV, 1—30).
Клянусь вам тоже, маменька, торжественно: если он согласится на это сам, добровольно, то я
готов буду броситься
к ногам его и отдам ему, все, все, что могу отдать,
не обижая детей моих!
Не к тому
будь готов, чтоб исполнить то или другое; а
к тому, чтобы претерпеть.
Нервная раздражительность поддерживала его беспрерывно в каком-то восторженно-меланхолическом состоянии; он всегда
готов был плакать, грустить — он любил в тихие вечера долго-долго смотреть на небо, и кто знает, какие видения чудились ему в этой тишине; он часто жал руку своей жене и смотрел на нее с невыразимым восторгом; но
к этому восторгу примешивалась такая глубокая грусть, что Любовь Александровна сама
не могла удержаться от слез.
Я
готов был продать душу черту, чтобы достать приличный костюм, и делал отчаянные попытки в этом направлении, которые,
к сожалению,
не привели ни
к чему.
Если что-нибудь
будет нужно… пожалуйста: я всегда
готов к вашим услугам… что вы смотрите на моего товарища? —
не беспокойтесь, он немец и ничего
не понимает ни по-французски, ни по-русски: я его беру с собою для того только, чтобы
не быть одному, потому что, знаете, про наших немножко нехорошая слава прошла из-за одного человека, но, впрочем, и у них тоже, у господ немцев-то, этот Пихлер…
Гордей Евстратыч сначала
не мог даже думать о таком унижении и
готов был расколоться на несколько частей, только бы
не идти
к распроклятому «жидовину».
— Да
будет по глаголу твоему, сосед! — сказал с улыбкою Кручина. — Юрий Дмитрич, — продолжал он, подойдя
к Милославскому, — ты что-то призадумался… Помиримся! Я и сам виню себя, что некстати погорячился. Ты целовал крест сыну, я
готов присягнуть отцу — оба мы желаем блага нашему отечеству: так ссориться нам
не за что, а чему
быть, тому
не миновать.
— Итак, во имя божие —
к Москве!.. Но чтоб
не бесплодно положить нам головы и смертию нашей искупить отечество, мы должны избрать достойного воеводу. Я
был в Пурецкой волости у князя Димитрия Михайловича Пожарского; едва излечившийся от глубоких язв, сей неустрашимый военачальник
готов снова обнажить меч и грянуть божиею грозой на супостата. Граждане нижегородские! хотите ли иметь его главою? люб ли вам стольник и знаменитый воевода, князь Димитрий Михайлович Пожарский?
— Скажи, чтоб он никому
не показывался, а пришел бы ко мне тайком, через садовую калитку, и
был бы
готов к отъезду. Ступай!.. Да позови ко мне Власьевну.
— Таня, — начал он наконец, — я сказал вам вчера, что имею сообщить вам нечто важное (он в Дрездене наедине с нею начинал говорить ей"ты", но теперь об этом и думать
было нечего). Я
готов, только прошу вас заранее
не сетовать на меня и
быть уверенной, что мои чувства
к вам…
Теперь, во время прогулок по городу, он
готов был целые часы стоять против строящегося дома, наблюдая, как из малого растет
к небу огромное; ноздри его дрожали, внюхиваясь в пыль кирпича и запах кипящей извести, глаза становились сонными, покрывались пленкой напряженной вдумчивости, и, когда ему говорили, что неприлично стоять на улице, он
не слышал.
Глумов. Да помилуйте!
Будь он бедный человек, я бы ему, кажется, руки целовал, а он человек богатый; придешь
к нему за советом, а он подумает, что за деньгами. Ведь как ему растолкуешь, что мне от него ни гроша
не надобно, что я только совета жажду, жажду — алчу наставления, как манны небесной. Он, говорят, человек замечательного ума, я
готов бы целые дни и ночи его слушать.
Ступайте
к нему; я
готов для него сделать все… да, все!.. но, бога ради,
не говорите ему… послушайте: он
был болен,
быть может, он
не в силах идти пешком…
— Терешка! — сказал Ижорской стремянному, который отдал свою лошадь Рославлеву, — ступай в липовую рощу, посмотри, раскинут ли шатер и пришла ли роговая музыка; да скажи, чтоб чрез час обед
был готов. Ну, любезные! — продолжал он, обращаясь
к Рославлеву, —
не думал я сегодня заполевать такого зверя. Вчера Оленька раскладывала карты, и все выходило, что ты прежде недели
не будешь. Как они обрадуются!
Урманов
был готов к предвиденной разлуке, но
не мог вынести моего соперничества и успеха.
Перед балом в Дворянском собрании Бегушев
был в сильном волнении. «Ну, как Домна Осиповна
не будет?» — задавал он себе вопрос и почти в ужас приходил от этой мысли. Одеваться на бал Бегушев начал часов с семи, и нельзя умолчать, что
к туалету своему приложил сильное и давно им оставленное старание: он надел превосходное парижское белье, лондонский фрак и даже слегка надушился какими-то тончайшими духами. Графу Хвостикову Бегушев объявил, чтобы тот непременно
был готов к половине девятого.