Неточные совпадения
Стародум. Они в руках государя. Как скоро все видят, что без благонравия никто
не может выйти в люди; что ни подлой выслугой и ни за какие деньги нельзя купить того, чем награждается заслуга; что люди выбираются для
мест, а
не места похищаются людьми, — тогда всякий находит свою выгоду
быть благонравным и всякий хорош становится.
— Состояние у меня, благодарение богу, изрядное. Командовал-с; стало
быть,
не растратил, а умножил-с. Следственно, какие
есть насчет этого законы — те знаю, а новых издавать
не желаю. Конечно, многие на моем
месте понеслись бы в атаку, а
может быть, даже устроили бы бомбардировку, но я человек простой и утешения для себя в атаках
не вижу-с!
Претерпеть Бородавкина для того, чтоб познать пользу употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева для того, чтобы ознакомиться с настоящею отвагою, — как хотите, а такой удел
не может быть назван ни истинно нормальным, ни особенно лестным, хотя, с другой стороны, и нельзя отрицать, что некоторые злаки действительно полезны, да и отвага, употребленная в свое время и в своем
месте, тоже
не вредит.
Таким образом он достиг наконец того, что через несколько лет ни один глуповец
не мог указать на теле своем
места, которое
не было бы высечено.
Положим, если б она
была старше, — для меня, например, на ее
месте не могло бы
быть колебанья.
— Ты сказал, чтобы всё
было, как
было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники,
может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский
не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного
места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
Нужно
было на его
место поставить свежего, современного, дельного человека, совершенно нового, и повести дело так, чтоб извлечь из всех дарованных дворянству,
не как дворянству, а как элементу земства, прав те выгоды самоуправления, какие только
могли быть извлечены.
Одна треть государственных людей, стариков,
были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть
были с ним на «ты», а третья —
были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде
мест, аренд, концессий и тому подобного
были все ему приятели и
не могли обойти своего; и Облонскому
не нужно
было особенно стараться, чтобы получить выгодное
место; нужно
было только
не отказываться,
не завидовать,
не ссориться,
не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и
не делал.
Место это давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский
мог занимать его,
не оставляя своего казенного
места. Оно зависело от двух министерств, от одной дамы и от двух Евреев, и всех этих людей, хотя они
были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно
было видеть в Петербурге. Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он уехал в Петербург.
Место же, где он уже ничего
не мог сказать и мялся, и резал стол, и качался на стуле,
было то, где ему надо
было сказать о допотопных патриархах.
Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью в другой конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно на одном и том же
месте, как человек, который весело вышел на улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то и уж тогда глупее ничего
не может быть такого человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, —
не платок ли? но платок в кармане;
не деньги ли? но деньги тоже в кармане, все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему в уши, что он позабыл что-то.
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен
был переменить много
мест и должностей, что много потерпел за правду, что даже самая жизнь его
была не раз в опасности со стороны врагов, и много еще рассказал он такого, из чего Тентетников
мог видеть, что гость его
был скорее практический человек.
— Капитан Копейкин, — сказал почтмейстер, открывший свою табакерку только вполовину, из боязни, чтобы кто-нибудь из соседей
не запустил туда своих пальцев, в чистоту которых он плохо верил и даже имел обыкновение приговаривать: «Знаем, батюшка: вы пальцами своими,
может быть, невесть в какие
места наведываетесь, а табак вещь, требующая чистоты».
На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая
местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом
не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин,
может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов.
Губернаторша произнесла несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович, так вот как вы!..» В точности
не могу передать слов губернаторши, но
было сказано что-то исполненное большой любезности, в том духе, в котором изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе того, что «неужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более ни
места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
Чувство умиления, с которым я слушал Гришу,
не могло долго продолжаться, во-первых, потому, что любопытство мое
было насыщено, а во-вторых, потому, что я отсидел себе ноги, сидя на одном
месте, и мне хотелось присоединиться к общему шептанью и возне, которые слышались сзади меня в темном чулане. Кто-то взял меня за руку и шепотом сказал: «Чья это рука?» В чулане
было совершенно темно; но по одному прикосновению и голосу, который шептал мне над самым ухом, я тотчас узнал Катеньку.
Сонечка занимала все мое внимание: я помню, что, когда Володя, Этьен и я разговаривали в зале на таком
месте, с которого видна
была Сонечка и она
могла видеть и слышать нас, я говорил с удовольствием; когда мне случалось сказать, по моим понятиям, смешное или молодецкое словцо, я произносил его громче и оглядывался на дверь в гостиную; когда же мы перешли на другое
место, с которого нас нельзя
было ни слышать, ни видеть из гостиной, я молчал и
не находил больше никакого удовольствия в разговоре.
Он прочел все, что
было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что
мог и любил часто цитировать
места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания в истории, почерпнутые им из Сегюра; но
не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он
мог в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда
не читал их.
Долго бессмысленно смотрел я в книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне в глаза при мысли о предстоящей разлуке,
не мог читать; когда же пришло время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это
был дурной признак), именно на том
месте, где один говорит: «Wo kommen Sie her?», [Откуда вы идете? (нем.)] а другой отвечает: «Ich komme vom Kaffe-Hause», [Я иду из кофейни (нем.).] — я
не мог более удерживать слез и от рыданий
не мог произнести: «Haben Sie die Zeitung nicht gelesen?» [Вы
не читали газеты? (нем.)]
Между теми, которые решились идти вслед за татарами,
был Череватый, добрый старый козак, Покотыполе, Лемиш, Прокопович Хома; Демид Попович тоже перешел туда, потому что
был сильно завзятого нрава козак —
не мог долго высидеть на
месте; с ляхами попробовал уже он дела, хотелось попробовать еще с татарами.
В то время, когда происходило описываемое событие, на пограничных
местах не было еще никаких таможенных чиновников и объездчиков, этой страшной грозы предприимчивых людей, и потому всякий
мог везти, что ему вздумалось.
Это
был один из тех характеров, которые
могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями,
была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные
места усеялись козаками, которым и счету никто
не ведал, и смелые товарищи их
были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже
не в силах
был сообразить, что,
может быть, гораздо лучше
было бы ему совсем
не класть топора на прежнее
место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Он
был как бы сам
не свой. Он даже и на
месте не мог устоять одной минуты, ни на одном предмете
не мог сосредоточить внимания; мысли его перескакивали одна через другую, он заговаривался; руки его слегка дрожали.
Наконец, пришло ему в голову, что
не лучше ли
будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних
мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных
местах, а этого
не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено
было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо
было спешить!
— Амалия Людвиговна! Прошу вас вспомнить о том, что вы говорите, — высокомерно начала
было Катерина Ивановна (с хозяйкой она всегда говорила высокомерным тоном, чтобы та «помнила свое
место» и даже теперь
не могла отказать себе в этом удовольствии), — Амалия Людвиговна…
— Вы
не можете представить себе, что такое письма солдат в деревню, письма деревни на фронт, — говорил он вполголоса, как бы сообщая секрет. Слушал его профессор-зоолог, угрюмый человек, смотревший на Елену хмурясь и с явным недоумением, точно он затруднялся определить ее
место среди животных.
Были еще двое знакомых Самгину — лысый, чистенький старичок, с орденом и длинной поповской фамилией, и пышная томная дама, актриса театра Суворина.
Действия этой женщины
не интересовали его, ее похвалы Харламову
не возбуждали ревности. Он
был озабочен решением вопроса: какие перспективы и пути открывает пред ним война? Она поставила под ружье такое количество людей, что, конечно, продлится недолго, —
не хватит средств воевать года. Разумеется, Антанта победит австро-германцев. Россия получит выход в Средиземное море, укрепится на Балканах. Все это — так, а — что выиграет он? Твердо, насколько
мог, он решил: поставить себя на видное
место. Давно пора.
Клим остался с таким ощущением, точно он
не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это —
не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице
было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на
месте костра, собирая угли в корзинку.
— Вот с этого
места я тебя
не понимаю, так же как себя, — сказал Макаров тихо и задумчиво. — Тебя, пожалуй, я больше
не понимаю. Ты — с ними, но — на них
не похож, — продолжал Макаров,
не глядя на него. — Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но — чьи? Вот что я хотел бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у писателя Катина — народника? Еще тогда понял я, что
не могу быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки…
— Все-таки…
Не может быть! Победим! Голубчик, мне совершенно необходимо видеть кого-нибудь из комитета… И нужно сейчас же в два
места. В одно сходи ты, — к Гогиным, хорошо?
Иногда его жарко охватывало желание видеть себя на
месте Спивака, а на
месте жены его — Лидию.
Могла бы остаться и Елизавета,
не будь она беременна и потеряй возмутительную привычку допрашивать.
Самгин рассказывал ей о Кутузове, о том, как он характеризовал революционеров. Так он вертелся вокруг самого себя, заботясь уж
не столько о том, чтоб найти для себя устойчивое
место в жизни, как о том, чтоб подчиняться ее воле с наименьшим насилием над собой. И все чаще примечая, подозревая во многих людях людей, подобных ему, он избегал общения с ними, даже презирал их,
может быть, потому, что боялся
быть понятым ими.
Клим Иванович Самгин
был недостаточно реалистичен для того, чтоб ясно представить себя в будущем. Он и
не пытался делать это. Но он уже
не один раз ставил пред собой вопрос:
не пора ли включиться в партию. Но среди существующих партий он
не видел ни одной, достаточно крепко организованной и способной обеспечить ему
место, достойное его. Обеспечить —
не может, но способна компрометировать каким-нибудь актом, вроде поездки ка-де в Выборг.
Анфиса. Правда! (Читает.) «Кажется, этого довольно. Больше я ждать
не могу. Из любви к вам я решаюсь избавить вас от неволи; теперь все зависит от вас. Если хотите, чтоб мы оба
были счастливы, сегодня, когда стемнеет и ваши улягутся спать, что произойдет, вероятно,
не позже девятого часа, выходите в сад. В переулке, сзади вашего сада, я
буду ожидать вас с коляской. Забор вашего сада, который выходит в переулок, в одном
месте плох…»
Ей
было лет тридцать. Она
была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется,
не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем
не было, а
были на их
местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил.
—
Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек
не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я,
может быть, пойду, а один
не сдвинусь с
места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно
будет!
Надо теперь перенестись несколько назад, до приезда Штольца на именины к Обломову, и в другое
место, далеко от Выборгской стороны. Там встретятся знакомые читателю лица, о которых Штольц
не все сообщил Обломову, что знал, по каким-нибудь особенным соображениям или,
может быть, потому, что Обломов
не все о них расспрашивал, тоже, вероятно, по особенным соображениям.
Дети ее пристроились, то
есть Ванюша кончил курс наук и поступил на службу; Машенька вышла замуж за смотрителя какого-то казенного дома, а Андрюшу выпросили на воспитание Штольц и жена и считают его членом своего семейства. Агафья Матвеевна никогда
не равняла и
не смешивала участи Андрюши с судьбою первых детей своих, хотя в сердце своем,
может быть бессознательно, и давала им всем равное
место. Но воспитание, образ жизни, будущую жизнь Андрюши она отделяла целой бездной от жизни Ванюши и Машеньки.
— Я думала, ты утешишь меня. Мне так
было скучно одной и страшно… — Она вздрогнула и оглянулась около себя. — Книги твои все прочла, вон они, на стуле, — прибавила она. — Когда
будешь пересматривать, увидишь там мои заметки карандашом; я подчеркивала все
места, где находила сходство… как ты и я… любили… Ох, устала,
не могу говорить… — Она остановилась, смочила языком горячие губы. — Дай мне
пить, вон там, на столе!
А там, без четверти в пять часов, пробирался к беседке Тушин. Он знал местность, но, видно, давно
не был и забыл, потому что глядел направо, налево, брал то в ту, то в другую сторону, по едва заметной тропинке, и никак
не мог найти беседки. Он остановился там, где кусты
были чаще и гуще, припоминая, что беседка
была где-то около этого
места.
«Уроки я вам, говорит, найду непременно, потому что я со многими здесь знаком и многих влиятельных даже лиц просить
могу, так что если даже пожелаете постоянного
места, то и то можно иметь в виду… а покамест простите, говорит, меня за один прямой к вам вопрос:
не могу ли я сейчас
быть вам чем полезным?
Он убежал к себе по лестнице. Конечно, все это
могло навести на размышления. Я нарочно
не опускаю ни малейшей черты из всей этой тогдашней мелкой бессмыслицы, потому что каждая черточка вошла потом в окончательный букет, где и нашла свое
место, в чем и уверится читатель. А что тогда они действительно сбивали меня с толку, то это — правда. Если я
был так взволнован и раздражен, то именно заслышав опять в их словах этот столь надоевший мне тон интриг и загадок и напомнивший мне старое. Но продолжаю.
Видя, в чем дело, я встал и резко заявил, что
не могу теперь принять деньги, что мне сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом, чтоб я
не отказался от
места, и что я слишком теперь понимаю, что мне
не за что получать, потому что никакой службы
не было.
— Как
не желать? но
не очень. Мне почти ничего
не надо, ни рубля сверх. Я в золотом платье и я как
есть — это все равно; золотое платье ничего
не прибавит Васину. Куски
не соблазняют меня:
могут ли
места или почести стоить того
места, которого я стою?
Другой бы на его
месте трусил и все бы еще сомневался; но Ламберт
был молод, дерзок, с нетерпеливейшей жаждой наживы, мало знал людей и несомненно предполагал их всех подлыми; такой усумниться
не мог, тем более что уже выпытал у Анны Андреевны все главнейшие подтверждения.
Об этой фантазии гордой и стыдливой Анны Андреевны увидать этого ребенка и о встрече там с Лизой я,
может быть, потом расскажу, если
будет место; но все же я никак
не ожидал, чтоб Анна Андреевна когда-нибудь пригласила Лизу к себе.
С князем он
был на дружеской ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я заметил это с своего
места: этот мальчик
был всюду как у себя дома, говорил громко и весело,
не стесняясь ничем и все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и в голову
не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем за свое общество.
Но, во-первых, я и у ней, в ее комнате, всегда
был принят наедине, и она
могла сказать мне все что угодно, и
не переселяясь к Татьяне Павловне; стало
быть, зачем же назначать другое
место у Татьяны Павловны?
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю:
может быть, с самых первых мечтаний моих, то
есть чуть ли
не с самого детства, я иначе
не мог вообразить себя как на первом
месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание:
может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения
не прошу.