Неточные совпадения
Вронский уважал и
любил его в особенности за то, что чувствовал, что Яшвин
любит его
не зa его
имя и богатство, а за него самого.
— Так что ж? Я
не понимаю. Дело в том,
любите ли вы его теперь или нет, — сказала Варенька, называя всё по
имени.
Какое ни придумай
имя, уж непременно найдется в каком-нибудь углу нашего государства, благо велико, кто-нибудь, носящий его, и непременно рассердится
не на живот, а на смерть, станет говорить, что автор нарочно приезжал секретно, с тем чтобы выведать все, что он такое сам, и в каком тулупчике ходит, и к какой Аграфене Ивановне наведывается, и что
любит покушать.
Быть может, при других обстоятельствах эта девушка была бы замечена им только глазами, но тут он иначе увидел ее. Все стронулось, все усмехнулось в нем. Разумеется, он
не знал ни ее, ни ее
имени, ни, тем более, почему она уснула на берегу, но был этим очень доволен. Он
любил картины без объяснений и подписей. Впечатление такой картины несравненно сильнее; ее содержание,
не связанное словами, становится безграничным, утверждая все догадки и мысли.
— Что я знаю о нем? Первый раз вижу, а он — косноязычен. Отец его — квакер, приятель моего супруга, помогал духоборам устраиваться в Канаде. Лионель этот, — имя-то на цветок похоже, — тоже интересуется диссидентами, сектантами, книгу хочет писать. Я
не очень
люблю эдаких наблюдателей, соглядатаев. Да и неясно: что его больше интересует — сектантство или золото? Вот в Сибирь поехал. По письмам он интереснее, чем в натуре.
— Вот вы о старом халате! — сказал он. — Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким
именем назовете вы эти порывы, а вы… Бог с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку
не влюбляются, а
любят их…
— Да, да, — повторял он, — я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я завтра пошлю к вам
не за делом, а чтоб только произнести лишний раз и услыхать, как раздастся ваше
имя, узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы думаем, ждем, живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы
любите меня, как
не любили ни отца, ни тетку, ни…
И жертвы есть, — по мне это
не жертвы, но я назову вашим
именем, я останусь еще в этом болоте,
не знаю сколько времени, буду тратить силы вот тут — но
не для вас, а прежде всего для себя, потому что в настоящее время это стало моей жизнью, — и я буду жить, пока буду счастлив, пока буду
любить.
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею
любить детей моих и лобызать их. Мне
не верят, и никто
не поверил, ни жена, ни судьи мои;
не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и
имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
Особенно
любит она глядеть на игры и шалости молодежи; сложит руки под грудью, закинет голову, прищурит глаза и сидит, улыбаясь, да вдруг вздохнет и скажет: «Ах вы, детки мои, детки!..» Так, бывало, и хочется подойти к ней, взять ее за руку и сказать: «Послушайте, Татьяна Борисовна, вы себе цены
не знаете, ведь вы, при всей вашей простоте и неучености, — необыкновенное существо!» Одно
имя ее звучит чем-то знакомым, приветным, охотно произносится, возбуждает дружелюбную улыбку.
Вот, милостивый государь мой, все, что мог я припомнить касательно образа жизни, занятий, нрава и наружности покойного соседа и приятеля моего. Но в случае, если заблагорассудите сделать из сего моего письма какое-либо употребление, всепокорнейше прошу никак
имени моего
не упоминать; ибо хотя я весьма уважаю и
люблю сочинителей, но в сие звание вступить полагаю излишним и в мои лета неприличным. С истинным моим почтением и проч.
Известны были, впрочем, два факта: во-первых, что в летописях малиновецкой усадьбы, достаточно-таки обильных сказаниями о последствиях тайных девичьих вожделений, никогда
не упоминалось
имя Конона в качестве соучастника, и во-вторых, что за всем тем он, как я сказал выше,
любил, в праздничные дни, одевшись в суконную пару, заглянуть в девичью, и, стало быть, стремление к прекрасной половине человеческого рода
не совсем ему было чуждо.
—
Не то чтобы совсем
не люблю, Дидя, а так, вообще… Есть люди особенные, выдающиеся, сильные, которые делают свое время, дают
имя целой эпохе, и есть люди средние, почти бесформенные.
Я сказал этим бедным людям, чтоб они постарались
не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и
не гимназист), и что
имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас же на Васильевский остров к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что его дядя, действительный статский советник, холостяк и
не имеющий детей, решительно благоговеет пред своим племянником и
любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль своей фамилии, то, «может быть, мой товарищ и сможет сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего дяди…»
Он скажет: „Что ж делать, мой друг, рано или поздно ты узнал бы это, — ты
не мой сын, но я усыновил тебя, и ежели ты будешь достоин моей любви, то я никогда
не оставлю тебя“; и я скажу ему: „Папа, хотя я
не имею права называть тебя этим
именем, но я теперь произношу его в последний раз, я всегда
любил тебя и буду
любить, никогда
не забуду, что ты мой благодетель, но
не могу больше оставаться в твоем доме.
Я сказал уже, что Нелли
не любила старика еще с первого его посещения. Потом я заметил, что даже какая-то ненависть проглядывала в лице ее, когда произносили при ней
имя Ихменева. Старик начал дело тотчас же, без околичностей. Он прямо подошел к Нелли, которая все еще лежала, скрыв лицо свое в подушках, и взяв ее за руку, спросил: хочет ли она перейти к нему жить вместо дочери?
Я сказала сейчас, что женщины
любят то, что в порядочном обществе известно под
именем causerie. [легкой беседы (франц.)] Наедине с женщиной мужчина еще может, a la rigueur, [в крайнем случае (франц.)] ограничиться вращением зрачков, но в обществе он непременнодолжен уметь говорить или, точнее, — занимать. Поэтому ему необходимо всегдаиметь под руками приличный сюжет для разговора, чтобы
не показаться ничтожным в глазах любимой женщины. Ты понимаешь, надеюсь, к чему я веду свою речь?
И ей казалось, что сам Христос, которого она всегда
любила смутной любовью — сложным чувством, где страх был тесно связан с надеждой и умиление с печалью, — Христос теперь стал ближе к ней и был уже иным — выше и виднее для нее, радостнее и светлее лицом, — точно он, в самом деле, воскресал для жизни, омытый и оживленный горячею кровью, которую люди щедро пролили во
имя его, целомудренно
не возглашая
имени несчастного друга людей.
Все это заставило меня глубоко задуматься. Валек указал мне моего отца с такой стороны, с какой мне никогда
не приходило в голову взглянуть на него: слова Валека задели в моем сердце струну сыновней гордости; мне было приятно слушать похвалы моему отцу, да еще от
имени Тыбурция, который «все знает»; но вместе с тем дрогнула в моем сердце и нота щемящей любви, смешанной с горьким сознанием: никогда этот человек
не любил и
не полюбит меня так, как Тыбурций
любит своих детей.
— Я своего мужа
не люблю, — говорила она медленно, точно в раздумье. — Он груб, он нечуток, неделикатен. Ах, — это стыдно говорить, — но мы, женщины, никогда
не забываем первого насилия над нами. Потом он так дико ревнив. Он до сих пор мучит меня этим несчастным Назанским. Выпытывает каждую мелочь, делает такие чудовищные предположения, фу… Задает мерзкие вопросы. Господи! Это же был невинный полудетский роман! Но он от одного его
имени приходит в бешенство.
Но ты ласково сдерживаешь их нетерпение; ты знаешь, что в этот день придут к тебе разговеться такие же труженики, как и ты сам,
не получившие, быть может, на свою долю ничего из «остаточков»; сердце твое в этот день для всех растворяется; ты
любишь и тоскуешь только о том, что
не можешь всех насытить, всех напитать во
имя Христа-искупителя.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который
любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его
имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него
не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Такие строчки тогда
не любили, и самое
имя Стеньки Разина вычеркивалось московской цензурой.
— Елочка, ты испугала меня, я
не знаю, что тебе сказать, я положительно
не знаю. Ведь если ты полюбила бы другого, ведь ты сказала бы мне, ведь ты
не стала бы меня обманывать, ты пришла бы ко мне и сказала: «Сергеи! Мы оба свободные и честные люди, я перестала
любить тебя, я
люблю другого, прости меня — и расстанемся». И я поцеловал бы твою руку на прощанье и сказал бы: «Благодарю тебя за все, что ты мне дала, благословляю твое
имя, позволь мне только сохранить твою дружбу».
…А ведь странно, однако, что я до сих пор, до двадцати лет, никого
не любила! Мне кажется, что у Д. (буду называть его Д., мне нравится это
имя: Дмитрий) оттого так ясно на душе, что он весь отдался своему делу, своей мечте. Из чего ему волноваться? Кто отдался весь… весь… весь… тому горя мало, тот уж ни за что
не отвечает.
Не я хочу: то хочет. Кстати, и он, и я, мы одни цветы
любим. Я сегодня сорвала розу. Один лепесток упал, он его поднял… Я ему отдала всю розу.
—
Не знаю… Да она об этом и
не любит говорить. Если же когда и скажет что, то всегда просит забыть и
не вспоминать больше… Ну, однако, мне пора, — заторопилась Олеся, — бабушка будет сердиться. До свидания… Простите,
имени вашего
не знаю.
— Чего мне бояться? Ничего я
не боюсь. — И в ее голосе опять послышалась уверенность в своей силе. — А только
не люблю я этого. Зачем бить пташек или вот зайцев тоже? Никому они худого
не делают, а жить им хочется так же, как и нам с вами. Я их
люблю: они маленькие, глупые такие… Ну, однако, до свидания, — заторопилась она. —
Не знаю, как величать-то вас по
имени… Боюсь, бабка браниться станет.
— Послушай, что ты привязался ко мне? Это, понимаешь, скучно… Ты идеализируешь женщин, а я — простой человек и на вещи смотрю просто. Что такое —
любить?.. Если действительно человек
любит, то для любимого человека готов пожертвовать всем и прежде всего своей личностью, то есть в данном случае во
имя любви откажется от собственного чувства, если оно
не получает ответа.
— Хотя я уже и действительно в таких летах, что
не могу обижаться
именем старого холостяка, но тем
не менее детей я
люблю, а сюрпризы для них считаю вредными, потому что это вселяет в них ложные надежды и мечтания.
Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтем другую женщину, которая была известна на приисках под
именем Лапухи, сокращенное от Олимпиады; они очень
любили друг друга, за исключением тех случаев, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бедным женщинам ничего
не оставалось, как только вцепиться друг в друга и зубами и ногтями и с визгом кататься по земле до тех пор, пока чья-нибудь благодетельная рука
не отрезвляла их обеих хорошим подзатыльником или артистической встряской за волосы.
Первое
имя, вероятно, происходит от глагола жировать, то есть играть, прыгать, что весьма соответствует свойствам этой рыбы, ибо она очень
любит выпрыгивать из воды и плескаться на ее поверхности из одного удовольствия, а
не для преследования добычи; второе же
имя должно происходить от того, что жерих, выскакивая из воды, расширяет свои плавательные, и без того весьма широкие, перья и гребень.
— У меня еще
имя есть, Петром Платоновичем зовут, — говорил он кому-нибудь из новых знакомых, которые назовут его или князем, или — от чего он морщился — вашим сиятельством. Последнее он особенно
не любил.
—
Не знаю. Я
люблю вас, мне невыразимо жаль, что мы так далеки друг от друга, — вот я и пришел. Я еще
люблю вас, но сестра уже окончательно порвала с вами. Она
не прощает и уже никогда
не простит. Ваше одно
имя возбуждает в ней отвращение к прошлому, к жизни.
С этих пор «жоли-мордочка» в интимном домашнем круге заменяло собственное
имя чопорной дядиной жены, которой никто в доме
не любил за ее надутость и противную щепетильность.
Перехватов сделал недовольную мину: он
не любил, когда Домна Осиповна почему бы то ни было упоминала
имя Бегушева. Граф тоже обиделся — употребленным ею глаголом «существуете».
Смущало и то, что Колесников, человек, видимо, с большим революционным прошлым,
не только
не любил говорить о революции, но явно избегал всякого о ней напоминания. В то же время, по случайно оброненным словам, заметно было, что Колесников
не только деятель, но и историк всех революционных движений — кажется,
не было самого ничтожного факта, самого маленького
имени, которые
не были бы доподлинно, чуть ли
не из первых рук ему известны. И раз только Колесников всех поразил.
Я хочу, чтобы наши жены, дети, друзья, ученики
любили в нас
не имя,
не фирму и
не ярлык, а обыкновенных людей. Еще что? Я хотел бы иметь помощников и наследников. Еще что? Хотел бы проснуться лет через сто и хоть одним глазом взглянуть, что будет с наукой. Хотел бы еще пожить лет десять… Дальше что?
В этом, конечно, никто
не виноват, но, грешный человек,
не люблю я своего популярного
имени.
— О, всех! всех, мои Иоганус! — отвечала опять Софья Карловна, и василеостровский немец Иоган-Христиан Норк так спокойно глядел в раскрывавшиеся перед ним темные врата сени смертной, что если бы вы видели его тихо меркнувшие очи и его посиневшую руку, крепко сжимавшую руку Софьи Карловны, то очень может быть, что вы и сами пожелали бы пред вашим походом в вечность услыхать
не вопль,
не вой,
не стоны,
не многословные уверения за тех, кого вы
любили, а только одно это слово; одно ваше
имя, произнесенное так, как произнесла
имя своего мужа Софья Карловна Норк в ответ на его просьбу о детях.
Яков особенно
не любил, когда она именовала его пауком, в ласковые минуты у неё было для него другое забавное
имя — Солёненький. И ему казалось, что уж сегодня-то она могла бы воздержаться от ссоры: за два часа пред этим он дал ей сто рублей.
Бенни никогда
не считал себя литератором и очень
не любил, если в печати как-нибудь появлялось его
имя.
Шаховской вспыхнул: «Дусенька, — закричал он, — ну как же тебе
не стыдно, как же тебе
не глешно, ведь тебе совсем
не жаль человека, который тебя так
любит, ты, велно, забыла о нем, ведь ты подумала, что сказываешь урок своей мадаме, [Актриса была из театральной школы.] а ты вообрази, что это N. N.», — и он назвал по
имени человека, к которому, как думали, была неравнодушна молодая актриса…
Бутон…пошел вон!.. Я знаю, двадцать лет я с вами и слышу только эту фразу или — молчи, Бутон! И я привык. Вы меня
любите, мэтр, и во
имя этой любви умоляю коленопреклоненно —
не доигрывайте спектакль, а бегите — карета готова.
— Что, ведь недурно?.. Ну, а ваше баронство, вы, я думаю, переписали акростихов всякого рода: и к Катенькам, и к Машенькам, и к Лизанькам — ко всему женскому календарю. Нынче, впрочем, я очень начал
любить Перепетую, потому что
имя это носит драгоценная для меня особа, собственно моя тетка. На днях дала триста рублей взаймы. Что же вы трубки
не курите? Малый, дай трубку, вычисти хорошенько, горячей водой промой, знаешь!..
Люблю я вас, Александр Сергеич, ей-богу, славный вы человек!
Анна Дмитриевна. Ну все равно — Лиза. Мне вас жаль, вы мне симпатичны. Но я
люблю Виктóра. Я одно существо на свете
люблю. Я знаю его душу, как свою. Это гордая душа. Он был горд еще семилетним мальчиком. Горд
не именем,
не богатством, но горд своей чистотой, своей нравственной высотой, и он соблюдал ее. Он чист, как девушка.
Всего мучительнее было то, что Вельчанинов
не знал, что это за человек, позабыл его
имя и никак
не мог вспомнить; он знал только, что когда-то его очень
любил.
И он рассказал сколько мог вкратце, спеша и волнуясь ужасно, — все. Клавдия Петровна и прежде знала это все, но фамилии этой дамы
не знала. Вельчанинову до того становилось всегда страшно при одной мысли, что кто-нибудь из знающих его встретит когда-нибудь m-me Трусоцкую и подумает, что он мог так
любить эту женщину, что даже Клавдии Петровне, единственному своему другу, он
не посмел открыть до сих пор
имени «этой женщины».
В стране, где долго, долго брани
Ужасный гул
не умолкал,
Где повелительные грани
Стамбулу русский указал,
Где старый наш орел двуглавый
Еще шумит минувшей славой,
Встречал я посреди степей
Над рубежами древних станов
Телеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей.
За их ленивыми толпами
В пустынях часто я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
В походах медленных
любилИх песен радостные гулы —
И долго милой Мариулы
Я
имя нежное твердил.
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже
имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле,
не знал еще, каким
именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «
Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
Теперь, когда мы случайно встречались внизу в коридоре или на дворе, я кланялся, она приветливо улыбалась; говорили мы о погоде, о том, что, кажется, пора уже вставлять двойные рамы и что кто-то со звонками по плотине проехал, и в это время я читал на ее лице: «Я верна вам и
не порочу вашего честного
имени, которое вы так
любите, вы умны и
не беспокоите меня — мы квиты».