Неточные совпадения
И,
заметив полосу
света, пробившуюся с боку одной из суконных стор, он весело скинул ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения в прошлом году), обделанные в золотистый сафьян туфли и по старой, девятилетней привычке,
не вставая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него висел халат.
Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей в его доме роль экономки, падал
свет на снег площадки пред домом. Она
не спала еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Лягавая сука Ласка, чуть
не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об его колени, поднималась и хотела и
не смела положить передние лапы ему на грудь.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей
заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в
свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я
не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.
Я
поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд
света; но теперь я
не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.
Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство — было зависть; я говорю
смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом
свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы
не был этим поражен неприятно.
Чуть
замечал у кого один кусок, подкладывал ему тут же другой, приговаривая: «Без пары ни человек, ни птица
не могут жить на
свете».
Она его
не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе
не заметит;
Кокетства в ней ни капли нет —
Его
не терпит высший
свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей иль
не видно, иль
не жаль;
Онегин сохнет, и едва ль
Уж
не чахоткою страдает.
Все шлют Онегина к врачам,
Те хором шлют его к водам.
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать
не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни
света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто
не трогало его,
Не замечал он ничего.
— Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. —
Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а
не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их
не было на
свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на
свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она
не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже
не для такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно даже сказать в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе
не для того готовилась, чтобы самой
мести пол и мыть по ночам детские тряпки.
Кудряш. У него уж такое заведение. У нас никто и пикнуть
не смей о жалованье, изругает на чем
свет стоит. «Ты, говорит, почем знаешь, что я на уме держу? Нешто ты мою душу можешь знать! А может, я приду в такое расположение, что тебе пять тысяч дам». Вот ты и поговори с ним! Только еще он во всю свою жизнь ни разу в такое-то расположение
не приходил.
—
Смела ли Маша? — отвечала ее мать. — Нет, Маша трусиха. До сих пор
не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот
свет не отправилась. С тех пор уж и
не палим из проклятой пушки.
(Василий Иванович уже
не упомянул о том, что каждое утро, чуть
свет, стоя о босу ногу в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими пальцами одну изорванную ассигнацию за другою, поручал ему разные закупки, особенно налегая на съестные припасы и на красное вино, которое, сколько можно было
заметить, очень понравилось молодым людям.)
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мертвый живому
не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот,
мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но
не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом
свете днем с огнем
не сыскать… Я нужен России… Нет, видно,
не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
Пресветлому началу
Всякого рождения,
Единому сущему,
Ему же нет равных
И вовеки
не будет.
Поклоняемся духовно!
Ни о чем
не молим,
Ничего
не просим, —
Просим только
света духа
Темноте земной души…
На ее взгляд, во всей немецкой нации
не было и
не могло быть ни одного джентльмена. Она в немецком характере
не замечала никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего того, что делает жизнь так приятною в хорошем
свете, с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай,
не подчиниться уставу.
Едва ли кто-нибудь, кроме матери,
заметил появление его на
свет, очень немногие
замечают его в течение жизни, но, верно, никто
не заметит, как он исчезнет со
света; никто
не спросит,
не пожалеет о нем, никто и
не порадуется его смерти.
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы
не плакало, —
заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он
не замечал жизни,
не знал скуки, никуда и ничего
не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до
света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
А ничего этого
не было. Вера явилась тут еще в новом
свете. В каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский
заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он
не заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфенькой.
Повторяю, я еще
не видал его в таком возбуждении, хотя лицо его было весело и сияло
светом; но я
заметил, что когда он вынимал из портмоне два двугривенных, чтоб отдать офицеру, то у него дрожали руки, а пальцы совсем
не слушались, так что он наконец попросил меня вынуть и дать поручику; я забыть этого
не могу.
Поступив к нему, я тотчас
заметил, что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение — и этого никак нельзя было
не заметить, — что все-де как-то странно стали смотреть на него в
свете, что все будто стали относиться к нему
не так, как прежде, к здоровому; это впечатление
не покидало его даже в самых веселых светских собраниях.
Здесь
замечу в скобках о том, о чем узнал очень долго спустя: будто бы Бьоринг прямо предлагал Катерине Николаевне отвезти старика за границу, склонив его к тому как-нибудь обманом, объявив между тем негласно в
свете, что он совершенно лишился рассудка, а за границей уже достать свидетельство об этом врачей. Но этого-то и
не захотела Катерина Николаевна ни за что; так по крайней мере потом утверждали. Она будто бы с негодованием отвергнула этот проект. Все это — только самый отдаленный слух, но я ему верю.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту,
не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается в одном
свете: деревья с водой, земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
Селенин, всегда занятый и мало бывавший в
свете, очевидно, ничего
не слыхал о романе Нехлюдова; Нехлюдов же,
заметив это, решил, что ему и
не нужно говорить о своих отношениях к Масловой.
Милый Алексей Федорович, вы ведь
не знали этого: знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того и желаем и
молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать
не хочет и нисколько
не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на
свете.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой
свет пройдешь, да назад
не воротишься. Теперь
не только ближнего моего, но и детей моих любить
не смею. Господи, да ведь поймут же дети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и
не осудят меня! Господь
не в силе, а в правде.
— В обыкновенных случаях жизни, — проговорил он тем самодовольно-доктринерским тоном, с которым спорил некогда с Григорием Васильевичем о вере и дразнил его, стоя за столом Федора Павловича, — в обыкновенных случаях жизни мордасы ноне действительно запрещены по закону, и все перестали бить-с, ну, а в отличительных случаях жизни, так
не то что у нас, а и на всем
свете, будь хоша бы самая полная французская республика, все одно продолжают бить, как и при Адаме и Еве-с, да и никогда того
не перестанут-с, а вы и в отличительном случае тогда
не посмели-с.
Стрелок объяснил мне, что надо идти по тропе до тех пор, пока справа я
не увижу
свет. Это и есть огонь Дерсу. Шагов триста я прошел в указанном направлении и ничего
не увидел. Я хотел уже было повернуть назад, как вдруг сквозь туман в стороне действительно
заметил отблеск костра.
Не успел я отойти от тропы и пятидесяти шагов, как туман вдруг рассеялся.
— И зачем эта погань в
свете развелась? —
заметил Павел. —
Не понимаю, право!
Не успел я расплатиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром. Маленькая кокетка со второго взгляда
заметила впечатление, произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая
свет. Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто век были знакомы.
Владимир зачитался и позабыл все на
свете, погрузясь душою в мир семейственного счастия, и
не заметил, как прошло время.
Снегурочка, обманщица, живи,
Люби меня!
Не призраком лежала
Снегурочка в объятиях горячих:
Тепла была; и чуял я у сердца,
Как сердце в ней дрожало человечье.
Любовь и страх в ее душе боролись.
От
света дня бежать она
молила.
Не слушал я мольбы — и предо мною
Как вешний снег растаяла она.
Снегурочка, обманщица
не ты:
Обманут я богами; это шутка
Жестокая судьбы. Но если боги
Обманщики —
не стоит жить на
свете!
Но все на
свете кончается; наступил конец и тревожному времени. В 1856 году Федор Васильич съездил в Москву. Там уже носились слухи о предстоящих реформах, но он, конечно,
не поверил им. Целый год после этого просидел он спокойно в Словущенском, упитывая свое тело, прикармливая соседей и строго наблюдая, чтоб никто «об этом» даже заикнуться
не смел. Как вдруг пришло достоверное известие, что «оно» уже решено и подписано.
Фигура поднялась, с трудом перешла комнату и села к нему на диван, так, чтобы
свет не падал на лицо. Он
заметил, что лицо было заплакано и глаза опущены. Она взяла его за руку и опять точно застыла.
Агния молча проглотила эту обиду и все-таки
не переставала любить Галактиона. В их доме он один являлся настоящим мужчиной, и она любила в нем именно этого мужчину, который делает дом. Она тянулась к нему с инстинктом здоровой, неиспорченной натуры, как растение тянется к
свету. Даже грубая несправедливость Галактиона
не оттолкнула ее, а точно еще больше привязала. Даже Анфуса Гавриловна
заметила это тяготение и сделала ей строгий выговор.
Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество
не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал: тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан — пропорция
света и нарушена; и
заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
Заметим в скобках, что и о Гавриле Ардалионовиче в доме Епанчиных никогда даже и
не упоминалось, — как будто и на
свете такого человека
не было,
не только в их доме.
— Мне кажется, что вас слишком уже поразил случай с вашим благодетелем, — ласково и
не теряя спокойствия
заметил старичок, — вы воспламенены… может быть, уединением. Если бы вы пожили больше с людьми, а в
свете, я надеюсь, вам будут рады, как замечательному молодому человеку, то, конечно, успокоите ваше одушевление и увидите, что всё это гораздо проще… и к тому же такие редкие случаи… происходят, по моему взгляду, отчасти от нашего пресыщения, а отчасти от… скуки…
«Я, однако же,
замечаю (писала она в другом письме), что я вас с ним соединяю, и ни разу
не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя вас только однажды. Он о вас как о „
свете“ вспоминал; это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него
свет. Я целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он для меня одно».
Женни
заметила при
свете луны, как на глазах Лизы блеснули слезы, но
не слезы горя и отчаяния, а сердитые, непокорные слезы, и прежде чем она успела что-нибудь сообразить, та откинула волосы и резко сказала...
Не заметил он, как чрез Никольские ворота вступили они в Кремль, обошли Ивана Великого и остановились над кремлевским рвом, где тонула в тени маленькая церковь, а вокруг извивалась зубчатая стена с оригинальными азиатскими башнями, а там тихая Москва-река с перекинутым через нее Москворецким мостом, а еще дальше облитое лунным
светом Замоскворечье и сияющий купол Симонова монастыря.
То Арапов ругает на чем
свет стоит все существующее, но ругает
не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и
не так, как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой
мести в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым дням, понурив голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь всему придать смысл и значение.
Да
не спал еще Юстин Помада, который
не заметил, как догорела и сгасла свечка и как причудливо разрисованное морозом окно озарилось бледным лунным
светом.
Не слушала таких речей молода купецка дочь, красавица писаная, и стала
молить пуще прежнего, клясться, божиться и ротитися, что никакого на
свете страшилища
не испугается и что
не разлюбит она своего господина милостивого, и говорит ему таковые слова: «Если ты стар человек — будь мне дедушка, если середович — будь мне дядюшка, если же молод ты — будь мне названой брат, и поколь я жива — будь мне сердечный друг».
— Гм… вы слишком пылки, и на
свете некоторые дела
не так делаются, как вы воображаете, — спокойно
заметил князь на мое восклицание. — Я, впрочем, думаю, что об этом могла бы отчасти решить Наталья Николаевна; вы ей передайте это. Она могла бы посоветовать.
Всего лучше, если они спокойно сидят в своих углах и
не выходят на
свет; я даже
заметил, что они действительно любят свои углы до того, что даже дичают в них.
Крыт был дом соломой под щетку и издали казался громадным ощетинившимся
наметом; некрашеные стены от времени и непогод сильно почернели; маленькие, с незапамятных времен
не мытые оконца подслеповато глядели на площадь и, вследствие осевшей на них грязи, отливали снаружи всевозможными цветами; тесовые почерневшие ворота вели в громадный темный двор, в котором непривычный глаз с трудом мог что-нибудь различать, кроме бесчисленных полос
света, которые врывались сквозь дыры соломенного навеса и яркими пятнами пестрили навоз и улитый скотскою мочою деревянный помост.
М-r Половинкин съежился,
не зная, как выпутаться из своего неловкого положения; от господского дома до квартиры Майзеля было битых полторы версты. Если
не пойти — старик Майзель, под начальством которого он служил, сживет со
свету, если идти — Раиса Павловна рассердится. Последнее он хорошо
заметил по лицу своей патронши.
—
Не очень, только смутно все! И слабость, — конфузливо натягивая одеяло к подбородку, отвечал Иван и прищуривал глаза, точно от яркого
света.
Заметив, что он
не решается есть при ней, Саша встала и ушла.
Подходя к своему дому, Ромашов с удивлением увидел, что в маленьком окне его комнаты, среди теплого мрака летней ночи, брезжит чуть заметный
свет. «Что это значит? — подумал он тревожно и невольно ускорил шаги. — Может быть, это вернулись мои секунданты с условиями дуэли?» В сенях он натолкнулся на Гайнана,
не заметил его, испугался, вздрогнул и воскликнул сердито...