Неточные совпадения
И точно так же, как праздны и шатки были бы заключения астрономов, не основанные
на наблюдениях видимого
неба по отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы и мои заключения, не основанные
на том понимании добра, которое для всех всегда было и будет одинаково и которое открыто мне христианством и всегда в
душе моей может быть поверено.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге
на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела
на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от
души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Трещит по улицам сердитый тридцатиградусный мороз, визжит отчаянным бесом ведьма-вьюга, нахлобучивая
на голову воротники шуб и шинелей, пудря усы людей и морды скотов, но приветливо светит вверху окошко где-нибудь, даже и в четвертом этаже; в уютной комнатке, при скромных стеариновых свечках, под шумок самовара, ведется согревающий и сердце и
душу разговор, читается светлая страница вдохновенного русского поэта, какими наградил Бог свою Россию, и так возвышенно-пылко трепещет молодое сердце юноши, как не случается нигде в других землях и под полуденным роскошным
небом.
Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал
на свете;
Под
небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилась в нем;
И муз возвышенных искусства,
Счастливец, он не постыдил:
Он в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.
В дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной дверью буфета, стояла
на коленях сгорбленная седая старушка. Соединив руки и подняв глаза к
небу, она не плакала, но молилась.
Душа ее стремилась к богу, она просила его соединить ее с тою, кого она любила больше всего
на свете, и твердо надеялась, что это будет скоро.
Он, можно сказать, плевал
на свое прошедшее и беззаботно предавался воле и товариществу таких же, как сам, гуляк, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного
неба и вечного пира
души своей.
Солнце выглянуло давно
на расчищенном
небе и живительным, теплотворным светом своим облило степь. Все, что смутно и сонно было
на душе у козаков, вмиг слетело; сердца их встрепенулись, как птицы.
Николай Петрович объяснил ему в коротких словах свое душевное состояние и удалился. Павел Петрович дошел до конца сада, и тоже задумался, и тоже поднял глаза к
небу. Но в его прекрасных темных глазах не отразилось ничего, кроме света звезд. Он не был рожден романтиком, и не умела мечтать его щегольски-сухая и страстная,
на французский лад мизантропическая [Мизантропический — нелюдимый, человеконенавистнический.]
душа…
В магазинах вспыхивали огни, а
на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно было видеть людей, которые шли встречу друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди в
небо и в землю, заключая и город и
душу в холодную, скучную темноту.
— А может быть, это — прислуга. Есть такое суеверие: когда женщина трудно родит — открывают в церкви царские врата. Это, пожалуй, не глупо, как символ, что ли. А когда человек трудно умирает — зажигают дрова в печи, лучину
на шестке, чтоб
душа видела дорогу в
небо: «огонек
на исход
души».
Но, смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в
душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается
на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к
небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся
на чей-то четырехэтажный дом.
Часто погружались они в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие
души не могли привыкнуть к этой красоте: земля,
небо, море — все будило их чувство, и они молча сидели рядом, глядели одними глазами и одной
душой на этот творческий блеск и без слов понимали друг друга.
«Нашел свое, — думал он, глядя влюбленными глазами
на деревья,
на небо,
на озеро, даже
на поднимавшийся с воды туман. — Дождался! Столько лет жажды чувства, терпения, экономии сил
души! Как долго я ждал — все награждено: вот оно, последнее счастье человека!»
— Тайна что? Все есть тайна, друг, во всем тайна Божия. В каждом дереве, в каждой былинке эта самая тайна заключена. Птичка ли малая поет, али звезды всем сонмом
на небе блещут в ночи — все одна эта тайна, одинаковая. А всех большая тайна — в том, что
душу человека
на том свете ожидает. Вот так-то, друг!
Далеко, кажется, уехал я, но чую еще север смущенной
душой; до меня еще доносится дыхание его зимы, вижу его колорит
на воде и
небе.
В
душе путешественника было смутно, но он жадно глядел кругом
на поля,
на холмы,
на деревья,
на стаю гусей, пролетавшую над ним высоко по ясному
небу.
Я был при том, когда умершее
на кресте Слово восходило в
небо, неся
на персях своих
душу распятого одесную разбойника, я слышал радостные взвизги херувимов, поющих и вопиющих...
Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает
на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по
небу, и как будто вместе с ними медлительной вереницей проходят по
душе счастливые воспоминания, и все вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше, и тянет вас самих за собой в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины…
— А что, Павлуша, — промолвил Костя, — не праведная ли это
душа летела
на небо, ась?
Я любил бродить тогда по городу; луна, казалось, пристально глядела
на него с чистого
неба; и город чувствовал этот взгляд и стоял чутко и мирно, весь облитый ее светом, этим безмятежным и в то же время тихо
душу волнующим светом.
…Две молодые девушки (Саша была постарше) вставали рано по утрам, когда все в доме еще спало, читали Евангелие и молились, выходя
на двор, под чистым
небом. Они молились о княгине, о компаньонке, просили бога раскрыть их
души; выдумывали себе испытания, не ели целые недели мяса, мечтали о монастыре и о жизни за гробом.
Зато
на другой день, когда я часов в шесть утра отворил окно, Англия напомнила о себе: вместо моря и
неба, земли и дали была одна сплошная масса неровного серого цвета, из которой лился частый, мелкий дождь, с той британской настойчивостью, которая вперед говорит: «Если ты думаешь, что я перестану, ты ошибаешься, я не перестану». В семь часов поехал я под этой
душей в Брук Гауз.
Наконец, чувствуя, что
душа настроилась, я остановился в углу двора и посмотрел
на небо.
В связи с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел
на нашем крыльце, глядел
на небо и «думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не было… «Щось буде» развертывалось в
душе вереницей образов… Разбитая «фигура»… мужики Коляновской, мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в конце концов по странной логике образов слилось в одно сильное ощущение, до того определенное и ясное, что и до сих пор еще оно стоит в моей памяти.
Ой, Ленька, голуба́
душа, хорошо всё у бога и
на небе и
на земле, так хорошо…
Церковь станет царством, царством Божьим и
на земле, как и
на небе, когда мировая
душа окончательно соединится с Логосом, соединится Невеста с Женихом, т. е. преобразится весь принудительный порядок природы в порядок свободно-благодатный.
Да, он никогда об этом не думал. Ее близость доставляла ему наслаждение, но до вчерашнего дня он не сознавал этого, как мы не ощущаем воздуха, которым дышим. Эти простые слова упали вчера в его
душу, как падает с высоты камень
на зеркальную поверхность воды: еще за минуту она была ровна и спокойно отражала свет солнца и синее
небо… Один удар, — и она всколебалась до самого дна.
Луна плыла среди
небесБез блеска, без лучей,
Налево был угрюмый лес,
Направо — Енисей.
Темно! Навстречу ни
души,
Ямщик
на козлах спал,
Голодный волк в лесной глуши
Пронзительно стонал,
Да ветер бился и ревел,
Играя
на реке,
Да инородец где-то пел
На странном языке.
Суровым пафосом звучал
Неведомый язык
И пуще сердце надрывал,
Как в бурю чайки крик…
Адам «начертан» богом пятого марта в шестом часу дня; без
души он пролетал тридцать лет, без Евы жил тридцать дней, а в раю всего был от шестого часу до девятого; сатана зародился
на море Тивериадском, в девятом валу, а
на небе он был не более получаса; болезни в человеке оттого, что диавол «истыкал тело Адама» в то время, когда господь уходил
на небо за
душой, и т. д., и т. д.
Здесь все тоже слушают другую старушенцию, а старушенция рассказывает: «Мать хоть и приспит дитя, а все-таки душеньку его не приспит, и
душа его жива будет и к Богу отъидет, а свинья, если ребенка съест, то она его совсем с
душою пожирает, потому она и
на небо не смотрит; очи горе не может возвести», — поясняла рассказчица, поднимая кверху ладони и глядя
на потолок.
После сорока дней
душа моя улетает
на небо; я вижу там что-то удивительно прекрасное, белое, прозрачное, длинное и чувствую, что это моя мать.
У меня была верховая лошадка, я сам ее седлал и уезжал один куда-нибудь подальше, пускался вскачь и воображал себя рыцарем
на турнире — как весело дул мне в уши ветер! — или, обратив лицо к
небу, принимал его сияющий свет и лазурь в разверстую
душу.
На душе у доктора лежало камнем одно обстоятельство, которое являлось тучкой
на его
небе, — это проклятый заговор, в котором он участвовал.
Перенесите меня в Швейцарию, в Индию, в Бразилию, окружите какою хотите роскошною природой, накиньте
на эту природу какое угодно прозрачное и синее
небо, я все-таки везде найду милые мне серенькие тоны моей родины, потому что я всюду и всегда ношу их в моем сердце, потому что
душа моя хранит их, как лучшее свое достояние.
Я так и сделал: три ночи всё
на этом инструменте,
на коленях, стоял в своей яме, а духом
на небо молился и стал ожидать себе иного в
душе совершения. А у нас другой инок Геронтий был, этот был очень начитанный и разные книги и газеты держал, и дал он мне один раз читать житие преподобного Тихона Задонского, и когда, случалось, мимо моей ямы идет, всегда, бывало, возьмет да мне из-под ряски газету кинет.
Знаем тоже его не сегодня; может, своими глазами видали, сколько все действия этого человека
на интересе основаны: за какие-нибудь тысячи две-три он мало что ваше там незаконное свидетельство, а все бы дело вам отдал — берите только да жгите, а мы-де начнем новое, — бывали этакие случаи, по смертоубийствам даже, где уж точно что кровь иногда вопиет
на небо; а вы, слава богу, еще не
душу человеческую загубили!
Пришла осень. Желтые листья падали с деревьев и усеяли берега; зелень полиняла; река приняла свинцовый цвет;
небо было постоянно серо; дул холодный ветер с мелким дождем. Берега реки опустели: не слышно было ни веселых песен, ни смеху, ни звонких голосов по берегам; лодки и барки перестали сновать взад и вперед. Ни одно насекомое не прожужжит в траве, ни одна птичка не защебечет
на дереве; только галки и вороны криком наводили уныние
на душу; и рыба перестала клевать.
— А ты воображаешь, что ты с могучей
душой? Вчера от радости был
на седьмом
небе, а чуть немного того… так и не умеешь перенести горя.
Был тот особенный период весны, который сильнее всего действует
на душу человека: яркое,
на всем блестящее, но не жаркое солнце, ручьи и проталинки, пахучая свежесть в воздухе и нежно-голубое
небо с длинными прозрачными тучками.
Фараонам нельзя поворачивать голов, но глаза их круто скошены направо,
на полубатальон второкурсников. Раз! Два! Три! Три быстрых и ловких дружных приема, звучащих, как три легких всплеска. Двести штыков уперлись прямо в
небо; сверкнув серебряными остриями, замерли в совершенной неподвижности, и в тот же момент великолепный училищный оркестр грянул торжественный, восхищающий
души, радостный марш.
Она безгрешных сновидений
Тебе
на ложе не пошлет
И для
небес, как добрый гений.
Твоей
души не сбережет!
Вглядись в пронзительные очи —
Не
небом светятся они!..
В них есть неправедные ночи,
В них есть мучительные сны!
Весело было теперь князю и легко
на сердце возвращаться
на родину. День был светлый, солнечный, один из тех дней, когда вся природа дышит чем-то праздничным, цветы кажутся ярче,
небо голубее, вдали прозрачными струями зыблется воздух, и человеку делается так легко, как будто бы
душа его сама перешла в природу, и трепещет
на каждом листе, и качается
на каждой былинке.
Так, глядя
на зелень,
на небо,
на весь божий мир, Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося
на глаза, и высказывал все, что приходило ему
на ум; но голос говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в
душу и часто, в минуту грусти, приходила бы
на память…
На улице было ветрено и тихо. Лишь изредка набегали тучки. Лужи подсыхали.
Небо бледно радовалось. Но тоскливо было
на душе у Передонова.
Чтобы разорвать прочные петли безысходной скуки, которая сначала раздражает человека, будя в нём зверя, потом, тихонько умертвив
душу его, превращает в тупого скота, чтобы не задохнуться в тугих сетях города Окурова, потребно непрерывное напряжение всей силы духа, необходима устойчивая вера в человеческий разум. Но её даёт только причащение к великой жизни мира, и нужно, чтобы, как звёзды в
небе, человеку всегда были ясно видимы огни всех надежд и желаний, неугасимо пылающие
на земле.
Тёплое
небо было пусто, и
на улице — ни
души; жители, покушав пирогов, дремали в этот час.
А ночью — потемнеет река, осеребрится месяцем,
на привалах огни засветятся, задрожат
на чёрной-то воде, смотрят в
небо как бы со дна реки, а в
небе — звёзды эти наши русские, и так мило всё
душе, такое всё родное человеку!
В письме была описана вся жизнь Михайла Максимовича и в заключение сказано, что грешно оставлять в неведении госпожу тысячи
душ, которые страдают от тиранства изверга, ее мужа, и которых она может защитить, уничтожив доверенность, данную ему
на управление имением; что кровь их вопиет
на небо; что и теперь известный ей лакей, Иван Ануфриев, умирает от жестоких истязаний и что самой Прасковье Ивановне нечего опасаться, потому что Михайла Максимович в Чурасово не посмеет и появиться; что добрые соседи и сам губернатор защитят ее.
Утром ветер утих, но оставался попутным, при ясном
небе; «Нырок» делал одиннадцать узлов [Узел — здесь: мера скорости судна (миля в час).] в час
на ровной килевой качке. Я встал с тихой
душой и, умываясь
на палубе из ведра, чувствовал запах моря. Высунувшись из кормового люка, Тоббоган махнул рукой, крикнув...
Мне нимало не смешна и не страшна выходка Рагима, одухотворяющего волны. Все кругом смотрит странно живо, мягко, ласково. Море так внушительно спокойно, и чувствуется, что в свежем дыхании его
на горы, еще не остывшие от дневного зноя, скрыто много мощной, сдержанной силы. По темно-синему
небу золотым узором звезд написано нечто торжественное, чарующее
душу, смущающее ум сладким ожиданием какого-то откровения.