Неточные совпадения
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но и
собаки спали, он вышел, крадучись,
на улицу и во множестве разбросал листочки,
на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
Поколебавшись между воспоминаниями и рассказами о стрельбе, о
собаках, о прежних охотах, разговор
напал на заинтересовавшую всех тему.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился
на борзых
собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным,
спит и грезит о том, как бы пройтиться
на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было не
упал. Я оглянулся.
На опушке леса, приложив одно ухо и приподняв другое, перепрыгивал заяц. Кровь ударила мне в голову, и я все забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил
собаку и бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже стал раскаиваться: заяц присел, сделал прыжок и больше я его не видал.
А во время отлучки и татарва может
напасть: они, турецкие
собаки, в глаза не кинутся и к хозяину
на дом не посмеют прийти, а сзади укусят за пяты, да и больно укусят.
И вывели
на вал скрученных веревками запорожцев. Впереди их был куренной атаман Хлиб, без шаровар и верхнего убранства, — так, как схватили его хмельного. И потупил в землю голову атаман, стыдясь наготы своей перед своими же козаками и того, что
попал в плен, как
собака, сонный. В одну ночь поседела крепкая голова его.
Толпа прошла, но
на улице стало еще более шумно, — катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, — тогда из-под ворот дома вылезла черная
собака и, раскрыв красную
пасть, длительно зевнув, легла в тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная в плетеную бричку, —
на козлах сидел Захарий в сером измятом пыльнике.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника головой, а не ногами из ворот; пожар — от того, что
собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а ели все то же, по стольку же и
спали по-прежнему
на голой траве; воющую
собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину гнилого пола.
Там нашли однажды
собаку, признанную бешеною потому только, что она бросилась от людей прочь, когда
на нее собрались с вилами и топорами, исчезла где-то за горой; в овраг свозили
падаль; в овраге предполагались и разбойники, и волки, и разные другие существа, которых или в том краю, или совсем
на свете не было.
Но под этой неподвижностью таилась зоркость, чуткость и тревожность, какая заметна иногда в лежащей, по-видимому покойно и беззаботно,
собаке. Лапы сложены вместе,
на лапах покоится спящая морда, хребет согнулся в тяжелое, ленивое кольцо:
спит совсем, только одно веко все дрожит, и из-за него чуть-чуть сквозит черный глаз. А пошевелись кто-нибудь около, дунь ветерок, хлопни дверь, покажись чужое лицо — эти беспечно разбросанные члены мгновенно сжимаются, вся фигура полна огня, бодрости, лает, скачет…
Собаки тоже не
спали; они жались к огню, пробовали было ложиться, но тотчас же вскакивали и переходили
на другое место.
Гольд стал говорить о том, что тигру дано в тайге много корма и запрещено
нападать на человека. Этот тигр следил кабанов, но по пути увидел людей,
напал на наш бивак и украл
собаку.
Оказалось, что первым проснулся Дерсу; его разбудили
собаки. Они все время прыгали то
на одну, то
на другую сторону костра. Спасаясь от тигра, Альпа бросилась прямо
на голову Дерсу. Спросонья он толкнул ее и в это время увидел совсем близко от себя тигра. Страшный зверь схватил тазовскую
собаку и медленно, не торопясь, точно понимая, что ему никто помешать не может, понес ее в лес. Испуганная толчком, Альпа бросилась через огонь и
попала ко мне
на грудь. В это время я услышал крик Дерсу.
Я не стал дожидаться чая, подтащил свой мешок поближе к огню, залез в него и опять заснул. Мне показалось, что я
спал очень долго. Вдруг что-то тяжелое навалилось мне
на грудь, и одновременно с этим я услышал визг
собаки и отчаянный крик Дерсу...
Ночью я плохо
спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку
на бок, наконец поднялся и подошел к огню. У костра сидя
спал Дерсу. Около него лежали две
собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря
на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою
собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не
попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Ему привиделся нехороший сон: будто он выехал
на охоту, только не
на Малек-Аделе, а
на каком-то странном животном вроде верблюда; навстречу ему бежит белая-белая, как снег, лиса… Он хочет взмахнуть арапником, хочет натравить
на нее
собак, а вместо арапника у него в руках мочалка, и лиса бегает перед ним и дразнит его языком. Он соскакивает с своего верблюда, спотыкается,
падает… и
падает прямо в руки жандарму, который зовет его к генерал-губернатору и в котором он узнает Яффа…
Она заперла наглухо дом тетки и осталась жить во флигеле, двор порос травой, стены и рамы все больше и больше чернели; сени,
на которых вечно
спали какие-то желтоватые неуклюжие
собаки, покривились.
Однажды мне пришлось провожать ее домой под вечер, и
на нас
напали собаки.
И вдруг, согнувшись, над лопатой, он замолчал, замер; я присмотрелся к нему — из его маленьких, умных, как у
собаки, глаз часто
падали на землю мелкие слезы.
Слышен собачий визг. Очумелов глядит в сторону и видит: из дровяного склада купца Пичугина, прыгая
на трех ногах и оглядываясь, бежит
собака. За ней гонится человек в ситцевой крахмальной рубахе и расстегнутой жилетке. Он бежит за ней и, подавшись туловищем вперед,
падает на землю и хватает
собаку за задние лапы. Слышен вторично собачий визг и крик: «Не пущай!» Из лавок высовываются сонные физиономии, и скоро около дровяного склада, словно из земли выросши, собирается толпа.
Много детей, все
на улице и играют в солдаты или в лошадки и возятся с сытыми
собаками, которым хочется
спать.
Когда
собака или человек спугнет ее с гнезда, для чего надобно почти наступить
на него, то она притворяется какою-то хворою или неумеющею летать: трясется
на одном месте, беспрестанно
падает, так что, кажется, стоит только погнаться, чтобы ее поймать.
Куропатка с подбитым крылом,
упав на землю, спасается быстрым бегом, иногда даже уходит от поиска
собаки: бывает, что, после долгих отыскиваний,
нападешь снова
на собравшуюся стаю и тут же найдешь подбитую куропатку.
Я имел двух таких
собак, которые, пробыв со мной
на охоте от зари до зари, пробежав около сотни верст и воротясь домой усталые, голодные, едва стоящие
на ногах, никогда не ложились отдыхать, не ели и не
спали без меня; даже заснув в моем присутствии, они сейчас просыпались, если я выходил в другую комнату, как бы я ни старался сделать это тихо.
Журавли медленно подвигались прямо
на меня, а мои дрожки продолжали ездить взад и вперед до тех пор, пока вся журавлиная стая не подошла ко мне очень близко. Наконец, я выстрелил: три журавля остались
на месте, а четвертый, тяжело раненный, пошел
на отлет книзу и
упал, версты за полторы, в глухой и болотистой уреме, при соединении реки Боклы с Насягаем. Я искал его вплоть до вечера и, наконец, нашел с помощью
собаки, но уже мертвого.
Поднявши стаю, надобно следить глазами за ее полетом, всегда прямолинейным, и идти или, всего лучше, ехать верхом по его направлению; стая перемещается недалеко; завалившись в долинку, в овражек или за горку, она садится большею частию в ближайший кустарники редко в чистое поле, разве там, где перелет до кустов слишком далек; переместившись, она бежит шибко, но
собака,
напавши на след снова, легко ее находит.
Хорошо дрессированная, послушная и не слишком горячая легавая
собака необходима для удачной охоты за куропатками. В июле выводки держатся в поле, в степных лугах с мелким кустарником, в некосях, в бастыльнике. Сначала они очень смирны, и когда
собака нападет на след, то старый самец начнет бегать, вертеться и даже перепархивать у ней под носом, чтобы отвести ее от выводки.
Погода нас недолго баловала, и вскоре небо стало заволакиваться тучами. Подвигались мы теперь медленно.
На западных склонах Сихотэ-Алиня снега оказались гораздо глубже, чем в бассейне рек Тумнина.
Собаки тонули в них, что в значительной степени затрудняло наше передвижение. К вечеру мы вышли
на какую-то речку, ширина ее была не более 6–8 метров. Если это Хунгари, значит, мы
попали в самое верховье ее и, значит, путь наш до Амура будет длинный и долгий.
В этих словах сказывалось ворчанье дворовой
собаки на волчью стаю, и Карачунский только пожал плечами. А вид у рабочих был некрасив — успели проесть летние заработки и отощали. По старой привычке они снимали шапки, но глаза смотрели угрюмо и озлобленно. Карачунский являлся для них живым олицетворением всяческих промысловых бед и
напастей.
Старик жил крепко и редко куда показывался, а
попасть к нему
на заимку было трудно, — ее сторожила целая стая злющих
собак.
Но воображение мое снова начинало работать, и я представлял себя выгнанным за мое упрямство из дому, бродящим ночью по улицам: никто не пускает меня к себе в дом;
на меня
нападают злые, бешеные
собаки, которых я очень боялся, и начинают меня кусать; вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит к отцу и матери; я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.
Уж
на третий день, совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой
собакой,
собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег разгребать; мужик был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое есть; и видит, что
собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней человек лежит,
спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
Макар Григорьев, для первого знакомства, взглянул
на него с каким-то презрением и, как
собаке какой, указав место
на осоке, проговорил: «
На вот
спи тут: где же тебе больше!»
Но бедняк и тут не понял; он засуетился еще больше прежнего, нагнулся поднять свой платок, старый, дырявый синий платок, выпавший из шляпы, и стал кликать свою
собаку, которая лежала не шевелясь
на полу и, по-видимому, крепко
спала, заслонив свою морду обеими лапами.
Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот — красное
на зелени трав,
на темных глинах,
на синеве снегов — красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди — и всклокоченные
собаки — рядом, возле распухшей
падали, собачьей или, может быть, человечьей… Это, конечно, — за стенами: потому что город — уже победил, в городе уже наша теперешняя — нефтяная пища.
Видят парни, что дело дрянь выходит: и каменьями-то ему в окна кидали, и ворота дегтем по ночам обмазывали, и
собак цепных отравливали — неймет ничего! Раскаялись. Пришли с повинной, принесли по три беленьких, да не
на того
напали.
— Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя было, и никто про нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем он сказал, что кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других отлучил и под Мордовский ишим в лес отогнал и там
на поляне с особым пастухом
пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди, что из-за нее тут за чудеса будут и что он,
собака, за нее возьмет, а если хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?
Вышед
на улицу, Флегонт Михайлыч приостановился, подумал немного и потом не пошел по обыкновению домой, а поворотил в совершенно другую сторону. Ночь была осенняя, темная, хоть глаз, как говорится, выколи; порывистый ветер опахивал холодными волнами и воймя завывал где-то в соседней трубе. В целом городе хотя бы в одном доме промелькнул огонек: все уже мирно
спали, и только в гостином дворе протявкивали изредка
собаки.
Кругом тихо. Только издали, с большой улицы, слышится гул от экипажей, да по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: «Как бы не забыть: давеча в лавочке
на грош уксусу взял да
на гривну капусты, завтра надо отдать, а то лавочник, пожалуй, в другой раз и не поверит — такая
собака! Фунтами хлеб вешают, словно в голодный год, — срам! Ух, господи, умаялся. Вот только дочищу этот сапог — и
спать. В Грачах, чай, давно
спят: не по-здешнему! Когда-то господь бог приведет увидеть…»
Она достала с нижней полки шкафа, из-за головы сахару, стакан водки и два огромные ломтя хлеба с ветчиной. Все это давно было приготовлено для него ее заботливой рукой. Она сунула ему их, как не суют и
собакам. Один ломоть
упал на пол.
— Ах, забияка! Вот я тебя! — и стучит в стекло пальцем
на воробья, который синичку клюнул… Затем идет в кабинет и работает. Перед обедом выходит в лес гулять, и за ним три его любимые
собаки: Бутылка, Стакан и огромная мохнатая Рюмка, которые были приучены так, что ни
на одну птицу не бросались; а после обеда
спит до девяти часов.
Надо было долго стучать у Виргинского: все давно уже
спали. Но Шатов изо всей силы и безо всякой церемонии заколотил в ставню. Цепная
собака на дворе рвалась и заливалась злобным лаем.
Собаки всей улицы подхватили; поднялся собачий гам.
Только один раз ее пожалели и приласкали. Это был пропойца-мужик, возвращавшийся из кабака. Он всех любил и всех жалел и что-то говорил себе под нос о добрых людях и своих надеждах
на добрых людей; пожалел он и
собаку, грязную и некрасивую,
на которую случайно
упал его пьяный и бесцельный взгляд.
Единственное, что могла Кусака, это
упасть на спину, закрыть глаза и слегка завизжать. Но этого было мало, это не могло выразить ее восторга, благодарности и любви, — и с внезапным наитием Кусака начала делать то, что, быть может, когда-нибудь она видела у других
собак, но уже давно забыла. Она нелепо кувыркалась, неуклюже прыгала и вертелась вокруг самой себя, и ее тело, бывшее всегда таким гибким и ловким, становилось неповоротливым, смешным и жалким.
И все собирались и хохотали, а Кусака вертелась, кувыркалась и
падала, и никто не видел в ее глазах странной мольбы. И как прежде
на собаку кричали и улюлюкали, чтобы видеть ее отчаянный страх, так теперь нарочно ласкали ее, чтобы вызвать в ней прилив любви, бесконечно смешной в своих неуклюжих и нелепых проявлениях. Не проходило часа, чтобы кто-нибудь из подростков или детей не кричал...
Жила себе
собака,
спала на дворе, ела кухонные выброски и никакого особенного интереса ни в ком не возбуждала, однако всех знала и всех в остроге считала своими хозяевами.
Эти трое — первейшие забавники
на базаре: они ловили
собак, навязывали им
на хвосты разбитые железные вёдра и смотрели, смеясь, как испуганное животное с громом и треском мечется по площади, лая и визжа. В сырые дни натирали доски тротуара мылом, любуясь, как прохожий, ступив в натёртое место, скользил и
падал; связывали узелки и тюрички, наполняя их всякою дрянью, бросали
на дорогу, — их веселило, когда кто-нибудь поднимал потерянную покупку и пачкал ею руки и одежду.
Широкорожий и рябой дворник Созонт принёс ружьё, отец, опустясь
на колено, долго водил стволом вслед за движениями
собаки, целясь в её красную, влажную
пасть, в жёлтые клыки, а Созонт глухо ворчал...
Лукашка пошел
на кордон, а дядя Ерошка в то же время свистнул
собак и, перелезши через плетень, задами обошел до квартиры Оленина (идя
на охоту, он не любил встречаться с бабами). Оленин еще
спал, и даже Ванюша, проснувшись, но еще не вставая, поглядывал вокруг себя и соображал, пора или не пора, когда дядя Ерошка с ружьем за плечами и во всем охотничьем уборе отворил дверь.