Неточные совпадения
Так
люди мимоезжие,
Знакомцы вахлаков,
Тут тоже становилися,
Парома поджидаючи,
Кормили лошадей.
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди,
накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые
люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Довольно
людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины.
— Пили уже и ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества
человека хоть где узнаешь: он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни
корми… Ведь вот капитан — приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
«Экой скверный барин! — думал про себя Селифан. — Я еще не видал такого барина. То есть плюнуть бы ему за это! Ты лучше
человеку не дай есть, а коня ты должен
накормить, потому что конь любит овес. Это его продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его продовольство».
Полюбовавшись, Бульба пробирался далее по тесной улице, которая была загромождена мастеровыми, тут же отправлявшими ремесло свое, и
людьми всех наций, наполнявшими это предместие Сечи, которое было похоже на ярмарку и которое одевало и
кормило Сечь, умевшую только гулять да палить из ружей.
Макаров находил, что в этом
человеке есть что-то напоминающее кормилицу, он так часто говорил это, что и Климу стало казаться — да, Степа, несмотря на его бороду, имеет какое-то сходство с грудастой бабой, обязанной молоком своим
кормить чужих детей.
— Столыпина я одобряю; он затеял дело доброе, дело мудрое.
Накормить лучших
людей — это уже политика европейская. Все ведь в жизни нашей строится на отборе лучшего, — верно?
— Так очень многое кончается в жизни. Один
человек в Ливерпуле обнял свою невесту и выколол булавкой глаз свой, — это его не очень огорчило. «Меня хорошо
кормит один глаз», — сказал он, потому что был часовщик. Но невеста нашла, что одним глазом он может оценить только одну половинку ее, и не согласилась венчаться. — Он еще раз вздохнул и щелкнул языком: — По-русски это — прилично, но, кажется, неинтересно…
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же
люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же
накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Ты — молчи, потерянный
человек, я уж знаю, кого чем
кормить надо!
— А
кормить солдат — чем? — громче, настойчивее спросил желтолицый;
человек, расшитый шнурками, согнулся, шепнул что-то.
«…Коко женился наконец на своей Eudoxie, за которой чуть не семь лет, как за Рахилью, ухаживал! — и уехал в свою тьмутараканскую деревню. Горбуна сбыли за границу вместе с его ведьмой, и теперь в доме стало поживее. Стали отворять окна и впускать свежий воздух и
людей, — только
кормят все еще скверно…»
— Ну пусть для семьи, что же? В чем тут помеха нам? Надо
кормить и воспитать детей? Это уже не любовь, а особая забота, дело нянек, старых баб! Вы хотите драпировки: все эти чувства, симпатии и прочее — только драпировка, те листья, которыми, говорят, прикрывались
люди еще в раю…
— Нет, не камнем! — горячо возразила она. — Любовь налагает долг, буду твердить я, как жизнь налагает и другие долги: без них жизни нет. Вы стали бы сидеть с дряхлой, слепой матерью, водить ее,
кормить — за что? Ведь это невесело — но честный
человек считает это долгом, и даже любит его!
— Молчите вы с своим моционом! — добродушно крикнула на него Татьяна Марковна. — Я ждала его две недели, от окна не отходила, сколько обедов пропадало! Сегодня наготовили, вдруг приехал и пропал! На что похоже? И что скажут
люди: обедал у чужих — лапшу да кашу: как будто бабушке нечем
накормить.
Кормила Татьяна Марковна
людей сытно, плотно, до отвала, щами, кашей, по праздникам пирогами и бараниной; в Рождество жарили гусей и свиней; но нежностей в их столе и платье не допускала, а давала, в виде милости, остатки от своего стола то той, то другой женщине.
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов. — Да деликатный
человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей в омерзение придет. У тебя пробор на голове, белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя кто обшил, тебя кто
кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты брать не стыдишься?
Они не признают эти народы за
людей, а за какой-то рабочий скот, который они, пожалуй, не бьют, даже холят, то есть хорошо
кормят, исправно и щедро платят им, но не скрывают презрения к ним.
Лодки, с семействами, стоят рядами на одном месте или разъезжают по рейду, занимаясь рыбной ловлей, торгуют, не то так перевозят
людей с судов на берег и обратно. Все они с навесом, вроде кают. Везде увидишь семейные сцены: обедают, занимаются рукодельем, или мать
кормит грудью ребенка.
— Что ж, пришли подивиться, как антихрист
людей мучает? На вот, гляди. Забрал
людей, запер в клетку войско целое.
Люди должны в поте лица хлеб есть, а он их запер; как свиней,
кормит без работы, чтоб они озверели.
— Ты делай свое, а их оставь. Всяк сам себе. Бог знает, кого казнить, кого миловать, а не мы знаем, — проговорил старик. — Будь сам себе начальником, тогда и начальников не нужно. Ступай, ступай, — прибавил он, сердито хмурясь и блестя глазами на медлившего в камере Нехлюдова. — Нагляделся, как антихристовы слуги
людьми вшей
кормят. Ступай, ступай!
Совершенно ясно, что всё бедствие народа или, по крайней мере, главная, ближайшая причина бедствия народа в том, что земля, которая
кормит его, не в его руках, а в руках
людей, которые, пользуясь этим правом на землю, живут трудами этого народа.
Петр Александрович Миусов,
человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный
человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом
накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Эти
люди не
накормили и не напоили меня, и в темнице нагого не посетили, и вот они же сослали меня в каторгу.
— Нет, нет, — все будто еще не понимает Митя, — ты скажи: почему это стоят погорелые матери, почему бедны
люди, почему бедно дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен радостных, почему они почернели так от черной беды, почему не
кормят дитё?
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому
человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это время
кормить и содержать себя сам и в то же время учиться.
Каждый день, бывало, новую затею придумывал: то из лопуха суп варил, то лошадям хвосты стриг на картузы дворовым
людям, то лен собирался крапивой заменить, свиней
кормить грибами…
Между тем лошади пришли, и смотритель приказал, чтоб тотчас, не
кормя, запрягали их в кибитку проезжего; но, возвратись, нашел он молодого
человека почти без памяти лежащего на лавке: ему сделалось дурно, голова разболелась, невозможно было ехать…
Государственные
люди бросают
кормило великого корабля и шушукаются о здоровье
человека, не просящего их о том, прописывают ему без его спроса — Атлантический океан и сутерландскую «Ундину», министр финансов забывает баланс, incometax, debet и credit и едет на консилиум, Министр министров докладывает этот патологический казус парламенту.
Достать
людей для того, чтоб их
накормить до тошноты, — не трудная задача, но его официальное положение и страх чиновников перед ним не позволяли ни им свободно пользоваться его гостеприимством, ни ему сделать трактир из своего дома.
— Извольте-ка, — говорили они, — от пятидесяти душ экую охапку детей содержать!
Накормить, напоить, одеть, обуть да и в
люди вывезти! Поневоле станешь в реке живые картины представлять!
Неизвестно, досыта ли
кормила вдова дочерей, но все четыре были настолько в теле, что ничто не указывало на недостаток питания; неизвестно, в каких платьях они ходили дома, но в
люди показывались одетыми не хуже других.
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить
людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать
накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
Как не
накормить голодного
человека!
Из «мест не столь отдаленных» Полуянов шел целый месяц, обносился, устал, изнемог и все-таки был счастлив. Дорогой ему приходилось питаться чуть не подаянием. Хорошо, что Сибирь — золотое дно, и «странного»
человека везде
накормят жальливые сибирские бабы. Впрочем, Полуянов не оставался без работы: писал по кабакам прошения, солдаткам письма и вообще представлял своею особой походную канцелярию.
Татары горячились не меньше нас; часто, кончив бой, мы шли с ними в артель, там они
кормили нас сладкой кониной, каким-то особенным варевом из овощей, после ужина пили густой кирпичный чай со сдобными орешками из сладкого теста. Нам нравились эти огромные
люди, на подбор — силачи, в них было что-то детское, очень понятное, — меня особенно поражала их незлобивость, непоколебимое добродушие и внимательное, серьезное отношение друг ко другу.
Никто не спрашивает о том, все ли обедали, не заснул ли кто; и если тем, которые распоряжаются в кухне, сказать, что на каторге, в среде угнетенных и нравственно исковерканных
людей, немало таких, за которыми надо следить, чтобы они ели, и даже
кормить их насильно, то это замечание вызовет только недоумелое выражение на лицах и ответ: «Не могу знать, ваше высокоблагородие!»
Во время хода периодической рыбы арестантов
кормят свежею рыбой, отпуская по одному фунту на
человека.] дают их в вареном виде, в супе.
Между тем
люди мои сходили к священнику, который нас принял с великою радостию, согрел нас,
накормил, дал отдохновение.
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный
человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты
человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я
накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
— Это ты верно… — рассеянно соглашался Груздев. — Делами-то своими я уж очень раскидался: и кабаки, и лавки с красным товаром, и караван, и торговля хлебом. Одних приказчиков да целовальников больше двадцати
человек, а за каждым нужен глаз… Наше дело тоже аховое: не
кормя, не поя, ворога не наживешь.
— Плохая пища, фермер. У меня нет дома. Я вдова, я работаю
людям из хлеба. Мне некуда идти с моим дитятей, я
кормлю его тем, чего не съедят хозяйские дети.
Я сначала рассмеялся этому, думая, что всякому
человеку может выпасть на долю столкнуться с негодяем; но потом, когда я увидел, что этот пасквиль с восторгом читается в том обществе, для которого я служил, трудился, что те же самые
люди, которых я ласкал, в нуждах и огорчениях которых всегда участвовал, которых, наконец,
кормил так, как они никогда не едали, у меня перед глазами передают друг другу эту газетку, — это меня взорвало и огорчило!..
Рассудите так: неужели теперь у Евгения Константиныча для Тетюева места не найдется в Петербурге, когда он такую ораву совсем несообразных
людей кормит и поит?
— Мужику не то интересно, откуда земля явилась, а как она по рукам разошлась, — как землю из-под ног у народа господа выдернули? Стоит она или вертится, это не важно — ты ее хоть на веревке повесь, — давала бы есть; хоть гвоздем к небу прибей —
кормила бы
людей!..
— Товарищи! — повторил он, черпая в этом слове восторг и силу. — Мы — те
люди, которые строят церкви и фабрики, куют цепи и деньги, мы — та живая сила, которая
кормит и забавляет всех от пеленок до гроба…
— Довольно! — сказала она драматическим тоном. — Вы добились, чего хотели. Я ненавижу вас! Надеюсь, что с этого дня вы прекратите посещения нашего дома, где вас принимали, как родного,
кормили и поили вас, но вы оказались таким негодяем. Как я жалею, что не могу открыть всего мужу. Это святой
человек, я молюсь на него, и открыть ему все — значило бы убить его. Но поверьте, он сумел бы отомстить за оскорбленную беззащитную женщину.
Я же маленький
человек, в порошок стереть могут… к слову какому-нибудь нескладному придерутся, и за то отдадут в уголовную, а я ее, матушку, тоже знаю: по должности станового пристава, за пустяки, за медленность — судился, так и тут всякую шваль напой да
накорми… совершенно было разорили!
Большов (помолчав). Скажи, Лазарь, по совести, любишь ли ты меня? (Молчание.) Любишь, что ли? Что ж ты молчишь? (Молчание.) Поил,
кормил, в
люди вывел, кажется.