Неточные совпадения
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях
называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания
на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Скажите, православные,
Кого вы
называетеПородой жеребячьею?
Чур! отвечать
на спрос!
«Скажи, служивый, рано ли
Начальник просыпается?»
— Не знаю. Ты иди!
Нам говорить не велено! —
(Дала ему двугривенный).
На то у губернатора
Особый есть швейцар. —
«А где он? как
назвать его?»
— Макаром Федосеичем…
На лестницу поди! —
Пошла, да двери заперты.
Присела я, задумалась,
Уж начало светать.
Пришел фонарщик с лестницей,
Два тусклые фонарика
На площади задул.
Софья (смотря
на Стародума). Боже мой! Он меня
назвал. Сердце мое меня не обманывает…
Стародум. Тут не самолюбие, а, так
называть, себялюбие. Тут себя любят отменно; о себе одном пекутся; об одном настоящем часе суетятся. Ты не поверишь. Я видел тут множество людей, которым во все случаи их жизни ни разу
на мысль не приходили ни предки, ни потомки.
Утром помощник градоначальника, сажая капусту, видел, как обыватели вновь поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Некоторые из них до того осмелились, что даже подходили к нему, хлопали по плечу и в шутку
называли свинопасом. Всех этих смельчаков помощник градоначальника, конечно, тогда же записал
на бумажку.
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладострастно ныло. Он задыхался, стонал,
называл градоначальника душкой, милкой и другими несвойственными этому сану именами; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель
на свою жертву, отрезал ножом ломоть головы и немедленно проглотил.
Следовательно, ежели человек, произведший в свою пользу отчуждение
на сумму в несколько миллионов рублей, сделается впоследствии даже меценатом [Мецена́т — покровитель искусств.] и построит мраморный палаццо, в котором сосредоточит все чудеса науки и искусства, то его все-таки нельзя
назвать искусным общественным деятелем, а следует
назвать только искусным мошенником.
Но драма уже совершилась бесповоротно. Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали болотину и, заложив
на ней город,
назвали Глуповым, а себя по тому городу глуповцами. «Так и процвела сия древняя отрасль», — прибавляет летописец.
Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась
на его шутку о выборах, которые он
назвал «наш парламент». (Надо было улыбнуться, чтобы показать, что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула
на него, пока он не встал прощаясь; тут она посмотрела
на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть
на человека, когда он кланяется.
— Mon ami, [Друг мой,] — сказала Лидия Ивановна, осторожно, чтобы не шуметь, занося складки своего шелкового платья и в возбуждении своем
называя уже Каренина не Алексеем Александровичем, a «mon ami», — donnez lui la main. Vous voyez? [дайте ему руку. Видите?] Шш! — зашикала она
на вошедшего опять лакея. — Не принимать.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда
на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками
называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
Зная, что что-то случилось, но не зная, что именно, Вронский испытывал мучительную тревогу и, надеясь узнать что-нибудь, пошел в ложу брата. Нарочно выбрав противоположный от ложи Анны пролет партера, он, выходя, столкнулся с бывшим полковым командиром своим, говорившим с двумя знакомыми. Вронский слышал, как было произнесено имя Карениных, и заметил, как поспешил полковой командир громко
назвать Вронского, значительно взглянув
на говоривших.
Он
называл Вронского — ваше сиятельство и никогда, несмотря
на приглашения Анны и Вронского, не оставался обедать и не приходил иначе, как для сеансов.
Левин никогда не
называл княгиню maman, как это делают зятья, и это было неприятно княгине. Но Левин, несмотря
на то, что он очень любил и уважал княгиню, не мог, не осквернив чувства к своей умершей матери,
называть ее так.
— Да, вот растем, — сказала она ему, указывая главами
на Кити, — и стареем. Tiny bear [Медвежонок] уже стал большой! — продолжала Француженка смеясь и напомнила ему его шутку о трех барышнях, которых он
называл тремя медведями из английской сказки. — Помните, вы бывало так говорили?
Вообще мне кажется, что в понятии народном очень твердо определены требования
на известную, как они
называют, «господскую» деятельность.
Правда, мужики этой компании, хотя и условились вести это дело
на новых основаниях,
называли эту землю не общею, а испольною, и не раз и мужики этой артели и сам Резунов говорили Левину: «получили бы денежки за землю, и вам покойнее и нам бы развяза».
Большинство молодых женщин, завидовавших Анне, которым уже давно наскучило то, что ее
называют справедливою, радовались тому, что̀ они предполагали, и ждали только подтверждения оборота общественного мнения, чтоб обрушиться
на нее всею тяжестью своего презрения. Они приготавливали уже те комки грязи, которыми они бросят в нее, когда придет время. Большинство пожилых людей и люди высокопоставленные были недовольны этим готовящимся общественным скандалом.
Кити
называла ему те знакомые и незнакомые лица, которые они встречали. У самого входа в сад они встретили слепую М-mе Berthe с проводницей, и князь порадовался
на умиленное выражение старой Француженки, когда она услыхала голос Кити. Она тотчас с французским излишеством любезности заговорила с ним, хваля его зa то, что у него такая прекрасная дочь, и в глаза превознося до небес Кити и
называя ее сокровищем, перлом и ангелом-утешителем.
Безбородый юноша, один из тех светских юношей, которых старый князь Щербацкий
называл тютьками, в чрезвычайно-открытом жилете, оправляя
на ходу белый галстук, поклонился им и, пробежав мимо, вернулся, приглашая Кити
на кадриль.
Она встала ему навстречу, не скрывая своей радости увидать его. И в том спокойствии, с которым она протянула ему маленькую и энергическую руку и познакомила его с Воркуевым и указала
на рыжеватую хорошенькую девочку, которая тут же сидела за работой,
назвав ее своею воспитанницей, были знакомые и приятные Левину приемы женщины большого света, всегда спокойной и естественной.
Он был
на «ты» со всеми, с кем пил шампанское, а пил он шампанское со всеми, и поэтому, в присутствии своих подчиненных встречаясь с своими постыдными «ты», как он
называл шутя многих из своих приятелей, он, со свойственным ему тактом, умел уменьшать неприятность этого впечатления для подчиненных.
Татарин, вспомнив манеру Степана Аркадьича не
называть кушанья по французской карте, не повторял за ним, но доставил себе удовольствие повторить весь заказ по карте: «суп прентаньер, тюрбо сос Бомарше, пулард а лестрагон, маседуан де фрюи….» и тотчас, как
на пружинах, положив одну переплетенную карту и подхватив другую, карту вин, поднес ее Степану Аркадьичу.
— Это немножко нескромно, но так мило, что ужасно хочется рассказать, — сказал Вронский, глядя
на нее смеющимися глазами. — Я не буду
называть фамилий.
Но княгиня Бетси терпеть не могла этого тона его, sneering, [насмешливого,] как она
называла это, и, как умная хозяйка, тотчас же навела его
на серьезный разговор об общей воинской повинности. Алексей Александрович тотчас же увлекся разговором и стал защищать уже серьезно новый указ пред княгиней Бетси, которая нападала
на него.
С той минуты, как при виде любимого умирающего брата Левин в первый раз взглянул
на вопросы жизни и смерти сквозь те новые, как он
называл их, убеждения, которые незаметно для него, в период от двадцати до тридцати четырех лет, заменили его детские и юношеские верования, — он ужаснулся не столько смерти, сколько жизни без малейшего знания о том, откуда, для чего, зачем и что она такое.
Но мне обидно смотреть
на это обеднение по какой-то, не знаю как
назвать, невинности.
Только
на другое утро пришел в крепость и стал просить, чтоб ему
назвали похитителя.
— Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда…» Она покраснела и не хотела
назвать дня, вспомнив свою милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, — отвечал я ей, — он вечно будет мне памятен…» Мой друг, Печорин! я тебя не поздравляю; ты у нее
на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..
— Вот княгиня Лиговская, — сказал Грушницкий, — и с нею дочь ее Мери, как она ее
называет на английский манер. Они здесь только три дня.
Вера больна, очень больна, хотя в этом и не признается; я боюсь, чтобы не было у нее чахотки или той болезни, которую
называют fievre lente [Fievre lente — медленная, изнурительная лихорадка.] — болезнь не русская вовсе, и ей
на нашем языке нет названия.
— Ведь этакий народ! — сказал он, — и хлеба по-русски
назвать не умеет, а выучил: «Офицер, дай
на водку!» Уж татары по мне лучше: те хоть непьющие…
Кто был то, что
называют тюрюк, то есть человек, которого нужно было подымать пинком
на что-нибудь; кто был просто байбак, лежавший, как говорится, весь век
на боку, которого даже напрасно было подымать: не встанет ни в каком случае.
Несмотря, однако ж,
на такую размолвку, гость и хозяин поужинали вместе, хотя
на этот раз не стояло
на столе никаких вин с затейливыми именами. Торчала одна только бутылка с каким-то кипрским, которое было то, что
называют кислятина во всех отношениях. После ужина Ноздрев сказал Чичикову, отведя его в боковую комнату, где была приготовлена для него постель...
Он отвечал
на все пункты даже не заикнувшись, объявил, что Чичиков накупил мертвых душ
на несколько тысяч и что он сам продал ему, потому что не видит причины, почему не продать;
на вопрос, не шпион ли он и не старается ли что-нибудь разведать, Ноздрев отвечал, что шпион, что еще в школе, где он с ним вместе учился, его
называли фискалом, и что за это товарищи, а в том числе и он, несколько его поизмяли, так что нужно было потом приставить к одним вискам двести сорок пьявок, — то есть он хотел было сказать сорок, но двести сказалось как-то само собою.
Был он то, что
называют на Руси богатырь, и в то время, когда отец занимался рожденьем зверя, двадцатилетняя плечистая натура его так и порывалась развернуться.
— Ваше сиятельство, — сказал Муразов, — кто бы ни был человек, которого вы
называете мерзавцем, но ведь он человек. Как же не защищать человека, когда знаешь, что он половину зол делает от грубости и неведенья? Ведь мы делаем несправедливости
на всяком шагу и всякую минуту бываем причиной несчастья другого, даже и не с дурным намереньем. Ведь ваше сиятельство сделали также большую несправедливость.
— «Да, шаловлив, шаловлив, — говорил обыкновенно
на это отец, — да ведь как быть: драться с ним поздно, да и меня же все обвинят в жестокости; а человек он честолюбивый, укори его при другом-третьем, он уймется, да ведь гласность-то — вот беда! город узнает,
назовет его совсем собакой.
Как-то в жарком разговоре, а может быть, несколько и выпивши, Чичиков
назвал другого чиновника поповичем, а тот, хотя действительно был попович, неизвестно почему обиделся жестоко и ответил ему тут же сильно и необыкновенно резко, именно вот как: «Нет, врешь, я статский советник, а не попович, а вот ты так попович!» И потом еще прибавил ему в пику для большей досады: «Да вот, мол, что!» Хотя он отбрил таким образом его кругом, обратив
на него им же приданное название, и хотя выражение «вот, мол, что!» могло быть сильно, но, недовольный сим, он послал еще
на него тайный донос.
В собравшемся
на сей раз совете очень заметно было отсутствие той необходимой вещи, которую в простонародье
называют толком.
Когда экипаж въехал
на двор, господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их
называют в русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо.
Иван Антонович как будто бы и не слыхал и углубился совершенно в бумаги, не отвечая ничего. Видно было вдруг, что это был уже человек благоразумных лет, не то что молодой болтун и вертопляс. Иван Антонович, казалось, имел уже далеко за сорок лет; волос
на нем был черный, густой; вся середина лица выступала у него вперед и пошла в нос, — словом, это было то лицо, которое
называют в общежитье кувшинным рылом.
Так скажут многие читатели и укорят автора в несообразностях или
назовут бедных чиновников дураками, потому что щедр человек
на слово «дурак» и готов прислужиться им двадцать раз
на день своему ближнему.
Как он ни горячился,
называл их мошенниками, разбойниками, грабителями проезжающих, намекнул даже
на Страшный суд, но кузнецов ничем не пронял: они совершенно выдержали характер — не только не отступились от цены, но даже провозились за работой вместо двух часов целых пять с половиною.
Ведь известно, зачем берешь взятку и покривишь душой: для того чтобы жене достать
на шаль или
на разные роброны, провал их возьми, как их
называют.
Последний хотел было подняться и выехать
на дальности расстояний тех мест, в которых он бывал; но Григорий
назвал ему такое место, какого ни
на какой карте нельзя было отыскать, и насчитал тридцать тысяч с лишком верст, так что Петрушка осовел, разинул рот и был поднят
на смех тут же всею дворней.
Он говорил, что прежде всего следует пробудить в человеке честолюбье, — честолюбье
называл он силою, толкающею вперед человека, — без которого не подвигнешь его
на деятельность.
— Нет, барин, нигде не видно! — После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то такое длинное, чему и конца не было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как что первое попалось
на язык. Таким образом дошло до того, что он начал
называть их наконец секретарями.
Еще не успеешь открыть рта, как они уже готовы спорить и, кажется, никогда не согласятся
на то, что явно противуположно их образу мыслей, что никогда не
назовут глупого умным и что в особенности не согласятся плясать по чужой дудке; а кончится всегда тем, что в характере их окажется мягкость, что они согласятся именно
на то, что отвергали, глупое
назовут умным и пойдут потом поплясывать как нельзя лучше под чужую дудку, — словом, начнут гладью, а кончат гадью.