Неточные совпадения
Вода сбыла, и мостовая
Открылась, и Евгений мой
Спешит, душою
замирая,
В
надежде, страхе и тоске
К едва смирившейся реке.
Но, торжеством победы полны,
Еще кипели злобно волны,
Как бы под ними тлел огонь,
Еще их пена покрывала,
И тяжело Нева дышала,
Как с битвы прибежавший конь.
Евгений смотрит: видит лодку;
Он к ней бежит, как на находку;
Он перевозчика зовет —
И перевозчик беззаботный
Его за гривенник охотно
Чрез волны страшные везет.
Видите, значит, у меня давно была к нему любовь, но как он не показывал ко мне никакого чувства и
надежды у меня не было, чтобы я могла ему понравиться, то эта любовь и
замирала во мне, и я сама не понимала, что она во мне есть.
Эта сцена и закончилась припадком, уже настоящим припадком настоящей эпилепсии. Теперь уже не было места ни сомнениям, ни
надеждам. Стабровский не плакал, не приходил в отчаяние, как это бывало с ним раньше, а точно весь
замер. Прежде всего он пригласил к себе в кабинет Устеньку и объяснил ей все.
На другой день опять ожила, опять с утра была весела, а к вечеру сердце стало пуще ныть и
замирать и страхом, и
надеждой. Опять не пришли.
Причитание, готовое уже вырваться из груди ее, мгновенно
замерло; она как словно забыла вдруг свое собственное горе, поспешно отерла слезы и бросилась подсоблять старику, который, по-видимому, не терял
надежды возвратить дочь к жизни.
Дуня не плакала, не отчаивалась; но сердце ее
замирало от страха и дрожали колени при мысли, что не сегодня-завтра придется встретиться с мужем. Ей страшно стало почему-то оставаться с ним теперь с глазу на глаз. Она не чувствовала к нему ненависти, не желая ему зла, но вместе с тем не желала его возвращения.
Надежда окончательно угасла в душе ее; она знала, что, кроме зла и горя, ничего нельзя было ожидать от Гришки.
Никита
замер от страха, от жалости, схватился обеими руками за скамью, неведомая ему сила поднимала его, толкала куда-то, а там, над ним, все громче звучал голос любимой женщины, возбуждая в нём жаркие
надежды.
И молодому человеку показалось в эту темную безлунную ночь, что весь мир замкнулся для него этой зубчатой стеной… Весь мир сомкнулся, затих и
замер, оградившись частоколом и захлопнувшись синеватою тьмою неба. И никого больше не было в мире… Был только он да эта темная неподвижно сидевшая на ступеньках фигура… Молодой человек отрешился от всего, что его волновало гневом,
надеждами, запросами среди шума и грохота жизни, которая где-то катилась там… далеко… за этими стенами…
Ропшин стал для нее самым опасным из преданных ей людей: она
замирала от страха, что он в одну прелестную минуту кинется в ноги ее мужу и во всем повинится, так как в этом Ропшин имел слабую
надежду на пренебрежительное прощение со стороны Бодростина.
И он сделал так, как решил. Плача,
замирая от страха и стыда, полный
надежд и неопределенного восторга, он вошел в свою дачу, направился к жене и стал перед ней на колени…
Медленно извиваясь, по городу расползались глухие слухи.
Замирали на время, приникали к земле — и опять поднимали голову, и ползли быстрее, смелее, будя тревогу в одних,
надежду — в других.
Она вся затихла, и в груди у нее точно совсем
замерло. И так сладко было это замирание. Радость охватила ее оттого только, что „милый Василий Иваныч“ знает теперь, в чем она гадко поступала, что он простил ее, не отвернулся от нее, как от развратной девчонки. Никакой
надежды быть его невестой не промелькнуло перед ней. Она забыла даже, как ее десять минут назад схватило за сердце от приезда нарядной красавицы.
— Ты знаешь, брат, — отвечал Оболенский с дрожью в голосе, — я теперь сир и душой и телом, хозяйка давно уже покинула меня и если бы не сын — одна
надежда — пуще бы зарвался я к ней, да уж и так, мнится мне, скоро я разочтусь с землей. Дни каждого человека сочтены в руке Божьей, а моих уж много, так говори же смело, в самую душу приму я все, в ней и
замрет все.
— Ты знаешь, брат, — отвечал Оболенский с дрожью в голосе, — я теперь сир и душой и телом, хозяйка давно уже покинула меня, и, если бы не сын — одна
надежда — пуще бы зарвался я к ней, да уж и так, мнится мне, скоро я разочтусь с землей. Дни каждого человека сочтены в руце Божией, а моих уже много, так говори же смело, в самую душу приму я все, в ней и
замрет все.
Сердце
замирало в груди Альбины от
надежды и восторга.