Неточные совпадения
Почтмейстер.
Знаю,
знаю… Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю
узнать, что есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем в «
Московских ведомостях»!
Но главное общество Щербацких невольно составилось из
московской дамы, Марьи Евгениевны Ртищевой с дочерью, которая была неприятна Кити потому, что заболела так же, как и она, от любви, и
московского полковника, которого Кити с детства видела и
знала в мундире и эполетах и который тут, со своими маленькими глазками и с открытою шеей в цветном галстучке, был необыкновенно смешон и скучен тем, что нельзя было от него отделаться.
Вступив в разговор с юношей, Катавасов
узнал, что это был богатый
московский купец, промотавший большое состояние до двадцати двух лет. Он не понравился Катавасову тем, что был изнежен, избалован и слаб здоровьем; он, очевидно, был уверен, в особенности теперь, выпив, что он совершает геройский поступок, и хвастался самым неприятным образом.
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших
московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог
знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
О нет-с, не потому;
Сам по себе, по нраву, по уму.
Платон Михайлыч мой единственный, бесценный!
Теперь в отставке, был военный;
И утверждают все, кто только прежде
знал,
Что с храбростью его, с талантом,
Когда бы службу продолжал,
Конечно, был бы он
московским комендантом.
— Да, да, я
знаю вас, Базаров, — повторила она. (За ней водилась привычка, свойственная многим провинциальным и
московским дамам, — с первого дня знакомства звать мужчин по фамилии.) — Хотите сигару?
— Да, я. И
знаете ли, с какою целью? Куклы делать, головки, чтобы не ломались. Я ведь тоже практическая. Но все еще не готово. Нужно еще Либиха почитать. Кстати, читали вы статью Кислякова о женском труде в «
Московских ведомостях»? Прочтите, пожалуйста. Ведь вас интересует женский вопрос? И школы тоже? Чем ваш приятель занимается? Как его зовут?
—
Московские события пятого года я хорошо
знаю, но у меня по этому поводу есть свое мнение, и — будучи высказано мною сейчас, — оно отвело бы нас далеко в сторону от избранной мною темы.
— Слушай-ко, нелюдимость твоя замечена, и, пожалуй, это вредно тебе. Считают тебя эдаким,
знаешь, таинственным деятелем, который — не то чтобы прячется, а — выжидает момента. Ходит слушок, что за тобой числятся некоторые подвиги, будто руководил ты
Московским восстанием и продолжаешь чем-то руководить.
«
Московский, первой гильдии, лишний человек». Россия, как
знаешь, изобилует лишними людями. Были из дворян лишние, те — каялись, вот — явились кающиеся купцы. Стреляются. Недавно в Москве трое сразу — двое мужчин и девица Грибова. Все — богатых купеческих семей. Один — Тарасов — очень даровитый. В массе буржуазия наша невежественна и как будто не уверена в прочности своего бытия. Много нервнобольных.
«А этот, с веснушками, в синей блузе, это…
московский — как его звали? Ученик медника? Да, это — он. Конечно. Неужели я должен снова встретить всех, кого
знал когда-то? И — что значат вот эти встречи? Значат ли они, что эти люди так же редки, точно крупные звезды, или — многочисленны, как мелкие?»
Она прежде встречалась мне раза три-четыре в моей
московской жизни и являлась Бог
знает откуда, по чьему-то поручению, всякий раз когда надо было меня где-нибудь устроивать, — при поступлении ли в пансионишко Тушара или потом, через два с половиной года, при переводе меня в гимназию и помещении в квартире незабвенного Николая Семеновича.
Что она, Альфонсинка, боится беды, потому что сама участвовала, a cette dame, la generale, непременно приедет, «сейчас, сейчас», потому что они послали ей с письма копию, и та тотчас увидит, что у них в самом деле есть это письмо, и поедет к ним, а написал ей письмо один Ламберт, а про Версилова она не
знает; а Ламберт рекомендовался как приехавший из Москвы, от одной
московской дамы, une dame de Moscou (NB. Марья Ивановна!).
Знаешь старый
московский анекдот à la Петр Ипполитович?
— Обольщала, Татьяна Павловна, пробовала, в восторг даже ее привела, да хитра уж и она очень… Нет, тут целый характер, и особый,
московский… И представьте, посоветовала мне обратиться к одному здешнему, Крафту, бывшему помощнику у Андроникова, авось, дескать, он что
знает. О Крафте этом я уже имею понятие и даже мельком помню его; но как сказала она мне про этого Крафта, тут только я и уверилась, что ей не просто неизвестно, а что она лжет и все
знает.
Что же мы делаем? Мы хватаем такого одного случайно попавшегося нам мальчика,
зная очень хорошо, что тысячи таких остаются не пойманными, и сажаем его в тюрьму, в условия совершенной праздности или самого нездорового и бессмысленного труда, в сообщество таких же, как и он, ослабевших и запутавшихся в жизни людей, а потом ссылаем его на казенный счет в сообщество самых развращенных людей из
Московской губернии в Иркутскую.
На другой день, только что Нехлюдов оделся и собирался спуститься вниз, как лакей принес ему карточку
московского адвоката. Адвокат приехал по своим делам и вместе с тем для того, чтобы присутствовать при разборе дела Масловой в Сенате, если оно скоро будет слушаться. Телеграмма, посланная Нехлюдовым, разъехалась с ним.
Узнав от Нехлюдова, когда будет слушаться дело Масловой и кто сенаторы, он улыбнулся.
В точности не
знаю, но как-то так случилось, что с семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли не тринадцати лет, перейдя в одну из
московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу, другу с детства Ефима Петровича.
Причина замедления Ивана Федоровича заключалась в том, что Алеша, не
зная в точности его
московского адреса, прибегнул, для посылки телеграммы, к Катерине Ивановне, а та, тоже в неведении настоящего адреса, телеграфировала к своей сестре и тетке, рассчитывая, что Иван Федорович сейчас же по прибытии в Москву к ним зайдет.
Эта тетка,
знаешь, сама самовластная, это ведь родная сестра
московской той генеральши, она поднимала еще больше той нос, да муж был уличен в казнокрадстве, лишился всего, и имения, и всего, и гордая супруга вдруг понизила тон, да с тех пор и не поднялась.
Вышел из 2–го курса, поехал в поместье, распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему от братьев и достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его имя; потом скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и другою по обыкновенному и по необыкновенному, — например, и пешком, и на расшивах, и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал себе; между прочим, отвез двух человек в казанский, пятерых — в
московский университет, — это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам хотел жить, не привез никого, и потому никто из нас не
знал, что у него не 400, а 3 000 р. дохода.
Чаадаев имел свои странности, свои слабости, он был озлоблен и избалован. Я не
знаю общества менее снисходительного, как
московское, более исключительного, именно поэтому оно смахивает на провинциальное и напоминает недавность своего образования. Отчего же человеку в пятьдесят лет, одинокому, лишившемуся почти всех друзей, потерявшему состояние, много жившему мыслию, часто огорченному, не иметь своего обычая, свои причуды?
— Послушай, братец, вот кандидат
Московского университета; он, вероятно, все
знает, кроме службы; его величеству угодно, чтоб он ей у нас поучился. Займи его у себя в канцелярии и докладывай мне особо. Завтра вы явитесь в канцелярию в девять утром, а теперь можете идти. Да, позвольте, я забыл спросить, как вы пишете?
Все ожидали облегчения в судьбе осужденных, — коронация была на дворе. Даже мой отец, несмотря на свою осторожность и на свой скептицизм, говорил, что смертный приговор не будет приведен в действие, что все это делается для того, чтоб поразить умы. Но он, как и все другие, плохо
знал юного монарха. Николай уехал из Петербурга и, не въезжая в Москву, остановился в Петровском дворце… Жители Москвы едва верили своим глазам, читая в «
Московских ведомостях» страшную новость 14 июля.
Но, на беду инквизиции, первым членом был назначен
московский комендант Стааль. Стааль — прямодушный воин, старый, храбрый генерал, разобрал дело и нашел, что оно состоит из двух обстоятельств, не имеющих ничего общего между собой: из дела о празднике, за который следует полицейски наказать, и из ареста людей, захваченных бог
знает почему, которых вся видимая вина в каких-то полувысказанных мнениях, за которые судить и трудно и смешно.
С месяц спустя он признался мне, что
знал меня и мою историю 1834 года, рассказал, что он сам из студентов
Московского университета.
Германская философия была привита
Московскому университету М. Г. Павловым. Кафедра философии была закрыта с 1826 года. Павлов преподавал введение к философии вместо физики и сельского хозяйства. Физике было мудрено научиться на его лекциях, сельскому хозяйству — невозможно, но его курсы были чрезвычайно полезны. Павлов стоял в дверях физико-математического отделения и останавливал студента вопросом: «Ты хочешь
знать природу? Но что такое природа? Что такое
знать?»
— Всех бы я вас за языки перевешал, да и
московских тявкуш кстати! — без церемонии откликался на это известие Арсений Потапыч. — Тяф да тяф, только и
знают, что лают дворняжки! Надо, чтоб все с ума сошли, чтоб этому статься! А покуда до этого еще не дошло.
Об отцовском имении мы не поминали, потому что оно, сравнительно, представляло небольшую часть общего достояния и притом всецело предназначалось старшему брату Порфирию (я в детстве его почти не
знал, потому что он в это время воспитывался в
московском университетском пансионе, а оттуда прямо поступил на службу); прочие же дети должны были ждать награды от матушки.
Стены, увешанные оружием, обрамляющим фотографии последних
московских боев, собрали современников во главе с наркомами… На фотографиях эпизодов
узнают друг друга… Говорят…
Чем бы это окончилось — неизвестно, но тут же в клубе находился М. Н. Катков, редактор «Русского вестника» и «
Московских ведомостей», который,
узнав, в чем дело, выручил Л. Н. Толстого, дав ему взаймы тысячу рублей для расплаты. А в следующей книге «Русского вестника» появилась повесть Толстого «Казаки».
Московские купцы, любившие всегда над кем-нибудь посмеяться, говорили ему: «Ты, Петр, мне не заправляй Петра Кирилыча!» Но Петр Кирилыч иногда отвечал купцу — он
знал кому и как ответить — так...
А над домом по-прежнему носились тучи голубей, потому что и Красовский и его сыновья были такими же любителями, как и Шустровы, и у них под крышей также была выстроена голубятня. «Голубятня» — так звали трактир, и никто его под другим именем не
знал, хотя официально он так не назывался, и в печати появилось это название только один раз, в
московских газетах в 1905 году, в заметке под заглавием: «Арест революционеров в “Голубятне"».
Тогда умер знаменитый
московский коллекционер М. М. Зайцевский, более сорока лет собиравший редкости изящных искусств, рукописей, пергаментов, первопечатных книг. Полвека его
знала вся Сухаревка.
И по себе сужу: проработал я полвека
московским хроникером и бытописателем, а мне и на ум не приходило хоть словом обмолвиться о банях, хотя я
знал немало о них,
знал бытовые особенности отдельных бань; встречался там с интереснейшими москвичами всех слоев, которых не раз описывал при другой обстановке. А ведь в Москве было шестьдесят самых разнохарактерных, каждая по-своему, бань, и, кроме того, все они имели постоянное население, свое собственное, сознававшее себя настоящими москвичами.
Побывав уже под Москвой в шахтах артезианского колодца и прочитав описание подземных клоак Парижа в романе Виктора Гюго «Отверженные», я решил во что бы то ни стало обследовать Неглинку. Это было продолжение моей постоянной работы по изучению
московских трущоб, с которыми Неглинка имела связь, как мне пришлось
узнать в притонах Грачевки и Цветного бульвара.
Филиппов был настолько популярен, что известный
московский поэт Шумахер отметил его смерть четверостишием, которое
знала вся Москва...
О
Московской России говорили, что она не
знала греха земельной собственности, единственным собственником являлся царь, не было свободы, но было больше справедливости.
Птицын объяснил, обращаясь преимущественно к Ивану Федоровичу, что у князя пять месяцев тому назад умерла тетка, которой он никогда не
знал лично, родная и старшая сестра матери князя, дочь
московского купца третьей гильдии, Папушина, умершего в бедности и в банкротстве.
Бумаги с этим вопросом он мне не показывал, не
знаю, от кого вопрос, но исправнику сделан
московским губернатором.
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «Что за тузы в Москве живут и умирают»), видя на бале у
московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он
знал, хоть по фамилии, всю
московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит, что я — Надворный Судья.
Маремьянствую несознательно, а иначе сделать не умею. С другой стороны, тут же подбавилось:
узнал, что Молчанов отдан под военный суд при
Московском ордонансгаузе. [Комендантском управлении.] Перед глазами беспрерывно бедная Неленька! оттасоваться невозможно. Жду не дождусь оттуда известия, как она ладит с этим новым, неожиданным положением. Непостижимо, за что ей досталась такая доля? За что нам пришлось, в семье нашей, толковать о таких грязных делах?
Тем этот день и покончился, а через три дня наших
московских знакомых уж и
узнать нельзя было.
В ряду
московских особенностей не последнее место должны занимать пустые домы. Такие домы еще в наше время изредка встречаются в некоторых старых губернских городах. В Петербурге таких домов вовсе не видно, но в Москве они есть, и их хорошо
знают многие, а осебенно люди известного закала.
Черт
знает, что делалось с Райнером и Розановым от этих столкновений с особенным выделением
московского люда.
У маркизы хранилось шесть больших стихотворений: на смерть Пушкина, который во время ее детства посадил ее однажды к себе на колени; на смерть Лермонтова, который однажды, во время ее детства, подарил ей бонбоньерку; на смерть двух-трех
московских ученых, которых она
знала и считала своими друзьями, и на смерть Шарлотты Кордай, Марии-Антуанетты и madame Ролан, которых она хотя лично не
знала, но тоже считала своими друзьями.
Кроме того, у Арапова в окрестностях Лефортовского дворца и в самом дворце было очень большое знакомство. В других частях города у него тоже было очень много знакомых. По должности корректора он
знал многих
московских литераторов, особенно второй руки; водился с музыкантами и вообще с самою разнородною
московскою публикою.
— А вы
знаете что: я и об героине вашего романа слышала, это одна какая-то
московская молодая девушка!
Но Салова он решительно возненавидел. Тот, увидев его в первый раз у Павла, взглянул на него сначала чересчур свысока, а потом,
узнав, что он богатый
московский подрядчик, стал над ним подтрунивать.
Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: «Русский мороз и немец», изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: «Немец, береги свой нос, идет русский мороз!» Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину,
московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы
знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына…