Неточные совпадения
Г-жа Простакова (обробев и иструсясь). Как! Это ты! Ты, батюшка! Гость наш бесценный! Ах, я дура бессчетная! Да так ли бы надобно
было встретить
отца родного, на которого вся надежда, который у нас один, как порох в глазе. Батюшка! Прости меня. Я дура. Образумиться не
могу. Где муж? Где сын? Как в пустой дом приехал! Наказание Божие! Все обезумели. Девка! Девка! Палашка! Девка!
Стародум. Оно и должно
быть залогом благосостояния государства. Мы видим все несчастные следствия дурного воспитания. Ну, что для отечества
может выйти из Митрофанушки, за которого невежды-родители платят еще и деньги невеждам-учителям? Сколько дворян-отцов, которые нравственное воспитание сынка своего поручают своему рабу крепостному! Лет через пятнадцать и выходят вместо одного раба двое, старый дядька да молодой барин.
Она поехала в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она приедет рано утром, в 8 часов, когда Алексей Александрович еще, верно, не вставал. Она
будет иметь в руках деньги, которые даст швейцару и лакею, с тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного
отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки у кровати сына. Она не приготовила только тех слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего не
могла придумать.
Он не
мог потому, что в душе его
были требования более для него обязательные, чем те, которые заявляли
отец и педагог.
Казалось, очень просто
было то, что сказал
отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не
могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала
было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
— Да уж это ты говорил. Дурно, Сережа, очень дурно. Если ты не стараешься узнать того, что нужнее всего для христианина, — сказал
отец вставая, — то что же
может занимать тебя? Я недоволен тобой, и Петр Игнатьич (это
был главный педагог) недоволен тобой… Я должен наказать тебя.
Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. «Разве я
могу не любить его? — говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе обрадованный взгляд. — И неужели он
будет заодно с
отцом, чтобы казнить меня? Неужели не пожалеет меня?» Слезы уже текли по ее лицу, и, чтобы скрыть их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
— Он? — нет. Но надо иметь ту простоту, ясность, доброту, как твой
отец, а у меня
есть ли это? Я не делаю и мучаюсь. Всё это ты наделала. Когда тебя не
было и не
было еще этого, — сказал он со взглядом на ее живот, который она поняла, — я все свои силы клал на дело; а теперь не
могу, и мне совестно; я делаю именно как заданный урок, я притворяюсь…
Одна треть государственных людей, стариков,
были приятелями его
отца и знали его в рубашечке; другая треть
были с ним на «ты», а третья —
были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного
были все ему приятели и не
могли обойти своего; и Облонскому не нужно
было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно
было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Как ни старался Степан Аркадьич
быть заботливым
отцом и мужем, он никак не
мог помнить, что у него
есть жена и дети.
— Да, но сердце? Я вижу в нем сердце
отца, и с таким сердцем ребенок не
может быть дурен, — сказала графиня Лидия Ивановна с восторгом.
— Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь мое положение. Как я
могу желать детей? Я не говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай, кто
будут мои дети? Несчастные дети, которые
будут носить чужое имя. По самому своему рождению они
будут поставлены в необходимость стыдиться матери,
отца, своего рождения.
Девочка знала, что между
отцом и матерью
была ссора, и что мать не
могла быть весела, и что
отец должен знать это, и что он притворяется, спрашивая об этом так легко. И она покраснела за
отца. Он тотчас же понял это и также покраснел.
На старшую дочь Александру Степановну он не
мог во всем положиться, да и
был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штабс-ротмистром, бог весть какого кавалерийского полка, и обвенчалась с ним где-то наскоро в деревенской церкви, зная, что
отец не любит офицеров по странному предубеждению, будто бы все военные картежники и мотишки.
Подошедши к бюро, он переглядел их еще раз и уложил, тоже чрезвычайно осторожно, в один из ящиков, где, верно, им суждено
быть погребенными до тех пор, покамест
отец Карп и
отец Поликарп, два священника его деревни, не погребут его самого, к неописанной радости зятя и дочери, а
может быть, и капитана, приписавшегося ему в родню.
— Право, я боюсь на первых-то порах, чтобы как-нибудь не понести убытку.
Может быть, ты,
отец мой, меня обманываешь, а они того… они больше как-нибудь стоят.
Когда бы жизнь домашним кругом
Я ограничить захотел;
Когда б мне
быть отцом, супругом
Приятный жребий повелел;
Когда б семейственной картиной
Пленился я хоть миг единой, —
То, верно б, кроме вас одной,
Невесты не искал иной.
Скажу без блесток мадригальных:
Нашед мой прежний идеал,
Я, верно б, вас одну избрал
В подруги дней моих печальных,
Всего прекрасного в залог,
И
был бы счастлив… сколько
мог!
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не
мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И
был глубокий эконом,
То
есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не
могИ земли отдавал в залог.
У всех домашних она просила прощенья за обиды, которые
могла причинить им, и просила духовника своего,
отца Василья, передать всем нам, что не знает, как благодарить нас за наши милости, и просит нас простить ее, если по глупости своей огорчила кого-нибудь, «но воровкой никогда не
была и
могу сказать, что барской ниткой не поживилась». Это
было одно качество, которое она ценила в себе.
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули
отцов и матерей и бежали из родительских домов; что здесь
были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь — и жизнь во всем разгуле; что здесь
были те, которые, по благородному обычаю, не
могли удержать в кармане своем копейки; что здесь
были те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно
было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
Отец и мать Грэя
были надменные невольники своего положения, богатства и законов того общества, по отношению к которому
могли говорить «мы».
Наполеонами и так далее, все до единого
были преступниками, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от
отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон)
могла им помочь.
Амалия Ивановна покраснела как рак и завизжала, что это,
может быть, у Катерины Ивановны «совсем фатер не буль; а что у ней буль фатер аус Берлин, и таки длинны сюртук носиль и всё делаль: пуф, пуф, пуф!» Катерина Ивановна с презрением заметила, что ее происхождение всем известно и что в этом самом похвальном листе обозначено печатными буквами, что
отец ее полковник; а что
отец Амалии Ивановны (если только у ней
был какой-нибудь
отец), наверно, какой-нибудь петербургский чухонец, молоко продавал; а вернее всего, что и совсем
отца не
было, потому что еще до сих пор неизвестно, как зовут Амалию Ивановну по батюшке: Ивановна или Людвиговна?
Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю,
может быть, тайну ее,
может быть, еще с самого отрочества, еще в семье, подле несчастного
отца и сумасшедшей от горя мачехи, среди голодных детей, безобразных криков и попреков.
Как суетится! что за прыть!
А Софья? — Нет ли впрямь тут жениха какого?
С которых пор меня дичатся как чужого!
Как здесь бы ей не
быть!!..
Кто этот Скалозуб?
отец им сильно бредит,
А
может быть не только, что
отец…
Ах! тот скажи любви конец,
Кто на три года вдаль уедет.
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже не говорю о том, что он не раз выручал
отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты,
может быть, не знаешь, у них не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень
было приятно произнести эти слова), а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не
мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало
быть она это заслуживает: во всяком случае, сын
отцу не судья, и в особенности я, и в особенности такому
отцу, который, как ты, никогда и ни в чем не стеснял моей свободы.
— Ну, вот тебе беспереводный рубль, — сказала она. Бери его и поезжай в церковь. После обедни мы, старики, зайдем к батюшке,
отцу Василию,
пить чай, а ты один, — совершенно один, —
можешь идти на ярмарку и покупать все, что ты сам захочешь. Ты сторгуешь вещь, опустишь руку в карман и выдашь свой рубль, а он опять очутится в твоем же кармане.
— Милый, я — рада! Так рада, что — как пьяная и даже плакать хочется! Ой, Клим, как это удивительно, когда чувствуешь, что
можешь хорошо делать свое дело! Подумай, — ну, что я такое? Хористка, мать — коровница,
отец — плотник, и вдруг —
могу! Какие-то морды, животы перед глазами, а я —
пою, и вот, сейчас — сердце разорвется, умру! Это… замечательно!
«
Может быть,
отец потому и влюбился в нее».
— Ну, кто ж
мог быть?
Отца — нет. Лидия с Митей и Сомовыми на катке, Тимофей Степанович у себя — слышишь?
— Знаю. Я так и думала, что скажешь
отцу. Я,
может быть, для того и просила тебя не говорить, чтоб испытать: скажешь ли? Но я вчера сама сказала ему. Ты — опоздал.
Прежде всего хорошо
было, что она тотчас же увела Клима из комнаты
отца; глядя на его полумертвое лицо, Клим чувствовал себя угнетенно, и жутко
было слышать, что скрипки и кларнеты, распевая за окном медленный, чувствительный вальс, не
могут заглушить храп и мычание умирающего.
— Нет, я — приемыш, взят из воспитательного дома, — очень просто сказал Гогин. — Защитники престол-отечества пугают
отца — дескать, Любовь Сомова и
есть воплощение злейшей крамолы, и это несколько понижает градусы гуманного порыва папаши. Мы с ним подумали, что,
может быть, вы
могли бы сказать: какие злодеяния приписываются ей, кроме работы в «Красном Кресте»?
Может быть, Диомидов прав: молодой царь недюжинный человек, не таков, каким
был его
отец.
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен
был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила
отцу, что она любит Игоря, не
может без него жить и не хочет, чтоб он учился в другом городе.
Их деды — попы, мелкие торговцы, трактирщики, подрядчики, вообще — городское мещанство, но их
отцы ходили в народ, судились по делу 193-х, сотнями сидели в тюрьмах, ссылались в Сибирь, их детей мы
можем отметить среди эсеров, меньшевиков, но, разумеется, гораздо больше среди интеллигенции служилой, то
есть так или иначе укрепляющей структуру государства, все еще самодержавного, которое в будущем году намерено праздновать трехсотлетие своего бытия.
Он всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что
есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это
отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который
может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но
было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
—
Отец тоже боится, что меня эти люди чем-то заразят. Нет. Я думаю, что все их речи и споры — только игра в прятки. Люди прячутся от своих страстей, от скуки;
может быть — от пороков…
Крылатая женщина в белом
поет циничные песенки, соблазнительно покачивается, возбуждая, разжигая чувственность мужчин, и заметно, что женщины тоже возбуждаются, поводят плечами; кажется, что по спинам их пробегает судорога вожделения. Нельзя представить, что и как
могут думать и думают ли эти
отцы, матери о студентах, которых предположено отдавать в солдаты, о России, в которой кружатся, все размножаясь, люди, настроенные революционно, и потомок удельных князей одобрительно говорит о бомбе анархиста.
Его особенно занимали споры на тему: вожди владеют волей масс или масса, создав вождя, делает его орудием своим, своей жертвой? Мысль, что он, Самгин,
может быть орудием чужой воли, пугала и возмущала его. Вспоминалось толкование
отцом библейской легенды о жертвоприношении Авраама и раздраженные слова Нехаевой...
Так он попеременно волновался и успокоивался, и, наконец, в этих примирительных и успокоительных словах авось,
может быть и как-нибудь Обломов нашел и на этот раз, как находил всегда, целый ковчег надежд и утешений, как в ковчеге завета
отцов наших, и в настоящую минуту он успел оградить себя ими от двух несчастий.
От
отца своего он перенял смотреть на все в жизни, даже на мелочи, не шутя;
может быть, перенял бы от него и педантическую строгость, которою немцы сопровождают взгляд свой, каждый шаг в жизни, в том числе и супружество.
Норма жизни
была готова и преподана им родителями, а те приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и
отцах, так делалось при
отце Ильи Ильича, так,
может быть, делается еще и теперь в Обломовке.
Способный от природы мальчик в три года прошел латынскую грамматику и синтаксис и начал
было разбирать Корнелия Непота, но
отец решил, что довольно и того, что он знал, что уж и эти познания дают ему огромное преимущество над старым поколением и что, наконец, дальнейшие занятия
могут, пожалуй, повредить службе в присутственных местах.
— Не знаю, — говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и стараясь уловить, что в ней происходит. — Не знаю, влюблена ли я в вас; если нет, то,
может быть, не наступила еще минута; знаю только одно, что я так не любила ни
отца, ни мать, ни няньку…
Милый друг,
К чему вопрос такой? тревожит
Меня напрасно он. Семью
Стараюсь я забыть мою.
Я стала ей в позор;
быть может(Какая страшная мечта!),
Моим
отцом я проклята,
А за кого?
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не
можете же вы не ощущать в себе крови своего
отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только
может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
«Тут одно только серьезное возражение, — все мечтал я, продолжая идти. — О, конечно, ничтожная разница в наших летах не составит препятствия, но вот что: она — такая аристократка, а я — просто Долгорукий! Страшно скверно! Гм! Версилов разве не
мог бы, женясь на маме, просить правительство о позволении усыновить меня… за заслуги, так сказать,
отца… Он ведь служил, стало
быть,
были и заслуги; он
был мировым посредником… О, черт возьми, какая гадость!»
— И вы смеетесь? И разве я
могу поверить, что письмо
было передано через вас? Ведь вы — невеста
отца ее? Пощадите меня, Анна Андреевна!