Неточные совпадения
Любовь Андреевна. Минут через десять давайте уже в экипажи садиться… (Окидывает взглядом комнату.) Прощай,
милый дом, старый
дедушка. Пройдет зима, настанет весна, а там тебя уже не будет, тебя сломают. Сколько видели эти стены! (Целует горячо дочь.) Сокровище мое, ты сияешь, твои глазки играют, как два алмаза. Ты довольна? Очень?
Рассказывать о
дедушке не хотелось, я начал говорить о том, что вот в этой комнате жил очень
милый человек, но никто не любил его, и дед отказал ему от квартиры. Видно было, что эта история не понравилась матери, она сказала...
— Я,
милый, тридцать семь лет
дедушку знаю, в начале дела видел и в конце гляжу.
— Что-о? — сказал он, встретив меня, и засмеялся, подвизгивая. — Говорилось: нет
милей дружка, как родимая матушка, а нынче, видно, скажем: не родимая матушка, а старый черт
дедушка! Эх вы-и…
Я очень это видел, но не завидовал
милой сестрице, во-первых, потому, что очень любил ее, и, во-вторых, потому, что у меня не было расположенья к
дедушке и я чувствовал всегда невольный страх в его присутствии.
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери к
дедушке, к отцу, к бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к
дедушке.
Милая сестрица моя грустила об
дедушке и беспрестанно о нем поминала.
—
Помилуйте! да у меня в Соломенном и сейчас турецкий дворянин живет, и фамилия у него турецкая — Амурадов! — обрадовался Павел Матвеич, —
дедушку его Потемкин простым арабчонком вывез, а впоследствии сто душ ему подарил да чин коллежского асессора выхлопотал. Внук-то, когда еще выборы были, три трехлетия исправником по выборам прослужил, а потом три трехлетия под судом состоял — лихой!
— Сереженька, может, убежит от них еще Артошка-то? — вдруг опять всхлипнул
дедушка. — А? Как ты думаешь,
милый?
Шумилова.
Помилуйте, ваше сиятельство, ведь еще наши
дедушки дом-от строили… как не на месте?
— Ах,
дедушка милый. Вот радость! — воскликнула Анна и всплеснула руками. — Я его, кажется, сто лет не видала.
Другой вздрогнул во сне и начал говорить, а
дедушка на печи молится за всех «православных христиан», и слышно его мерное, тихое, протяжное: «Господи Иисусе Христе,
помилуй нас!..» «Не навсегда же я здесь, а только ведь на несколько лет!» — думаю я и склоняю опять голову на подушку.
Дедушка, сообразно духу своего времени, рассуждал по-своему: наказать виноватого мужика тем, что отнять у него собственные дни, значит вредить его благосостоянию, то есть своему собственному; наказать денежным взысканием — тоже; разлучить с семейством, отослать в другую вотчину, употребить в тяжелую работу — тоже, и еще хуже, ибо отлучка от семейства — несомненная порча; прибегнуть к полиции… боже
помилуй, да это казалось таким срамом и стыдом, что вся деревня принялась бы выть по виноватом, как по мертвом, а наказанный счел бы себя опозоренным, погибшим.
Анна(задыхаясь).
Дедушка…
милый ты… кабы так! Кабы… покой бы… не чувствовать бы ничего…
Анна.
Дедушка! Говори со мной,
милый… Тошно мне…
—
Помилуй их, Глеб Савиныч, — продолжал
дедушка Кондратий.
— Христос оборони и
помилуй! — промолвил
дедушка Кондратий, опуская наземь обломок косы и хворостину и медленно творя крестное знамение.
И если бы, например,
дедушке Матвею Иванычу кто-нибудь предложил поступиться своим правом обкладывать других и, взамен того, воспользоваться правом обложить самого себя, он наверное сказал бы:
помилуй бог! какая же это мена!
Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна.
Я хорошо знал и любил священную историю, — я и до сих пор готов ее перечитывать, а все-таки ребячий
милый мир тех сказочных существ, о которых наговорил мне
дедушка Илья, казался мне необходимым.
Анютка.
Дедушка, золотой! Хватает меня ктой-то за плечушки, хватает ктой-то, лапами хватает.
Дедушка,
милый, однова дыхнуть, пойду сейчас.
Дедушка, золотой, пусти ты меня на печь! Пусти ты меня ради Христа… Хватает… хватает… А-а! (Бежит к печке.)
Анютка (вскакивает).
Дедушка! Кричит кто-то, не путем кто-то! Ей-богу, право, кричит.
Дедушка,
милый, сюда идет.
Анютка.
Дедушка,
милый голубчик, задушили они его!
—
Дедушка!
Милый, добрый, хороший
дедушка! — шептала я, задыхаясь от волнения. — Поговори с папой, оправдай меня! Мне тяжело все это! Мне тяжело, когда мне не верят.
Завтра на заре меня отвезут в Гурию, в поместье ненавистного Доурова, к его чопорной матери и кривлякам-сестрам и… и я никогда не увижу ни
милой Люды, ни дорогого Андро, ни чудных гор и бездн Бестуди, ни обоих старых
дедушек… Никогда! Никогда!
И я люблю и аул, и горы, и тебя, отец моего бедного папы, добрый,
милый дедушка-наиб.
— Нет, Юлико, — чуть не плача, вскричала я, — ты больше не будешь моим пажом, ты брат мой.
Милый брат! я так часто была несправедлива к тебе… Прости мне, я буду любить тебя… буду любить больше Барбале, больше
дедушки, тети Бэллы… Ты будешь первым после папы… Живи только, бедный, маленький, одинокий Юлико!
— Деда, — в исступлении говорила я, вперив взгляд в ее
милый образ с печальными глазами и прекрасным лицом, — ты была и останешься моей единственной… Другой деды не хочет твоя крошка, твоя джаным! И если этого пожелает судьба, то я убегу, деда! Я убегу в горы… к
дедушке Магомету… к княгине Бэлле Израил.
Дедушка кончил. А я сидела как зачарованная. Ко мне относилось это восхваление, точно к настоящей взрослой девушке. Моя радость не имела предела. Если б не гости, я бы запрыгала, завизжала на весь дом и выкинула что-нибудь такое, за что бы меня наверное выгнала из-за стола строгая бабушка. Но я сдержала себя, степенно встала и не менее степенно поблагодарила
милого тулунгуши...
—
Помилуйте, разве я дитя, что не понимаю. Тридцать ведь, сударь, лет и три года этакое тиранство я соблюдал при
дедушке Малахии! Ведь это вспомянуть страшно становится. Он говел в летех своих заматерелых, а я одно и такое же мучение с ним претерпевал в цветущей моей младости.