Неточные совпадения
Купцы уходят. Слышен голос
женщины: «Нет, ты не
смеешь не допустить меня! Я на тебя нажалуюсь ему самому. Ты не толкайся так больно!»
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити
заметила, что М-llе Варенька и с Левиным и его
женщиной находится уже в тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для
женщины, не умевшей говорить ни на одном иностранном языке.
Отношения к обществу тоже были ясны. Все могли знать, подозревать это, но никто не должен был
сметь говорить. В противном случае он готов был заставить говоривших молчать и уважать несуществующую честь
женщины, которую он любил.
― Как я рад, ― сказал он, ― что ты узнаешь ее. Ты знаешь, Долли давно этого желала. И Львов был же у нее и бывает. Хоть она мне и сестра, ― продолжал Степан Аркадьич, ― я
смело могу сказать, что это замечательная
женщина. Вот ты увидишь. Положение ее очень тяжело, в особенности теперь.
Другая
женщина, менее внимательная, не знавшая Анны прежде и в особенности не думавшая тех мыслей, которые думала Дарья Александровна дорогой, и не
заметила бы ничего особенного в Анне.
Во все это тяжелое время Алексей Александрович
замечал, что светские знакомые его, особенно
женщины, принимали особенное участие в нем и его жене. Он
замечал во всех этих знакомых с трудом скрываемую радость чего-то, ту самую радость, которую он видел в глазах адвоката и теперь в глазах лакея. Все как будто были в восторге, как будто выдавали кого-то замуж. Когда его встречали, то с едва скрываемою радостью спрашивали об ее здоровье.
Надобно
заметить, что Грушницкий из тех людей, которые, говоря о
женщине, с которой они едва знакомы, называют ее моя Мери, моя Sophie, если она имела счастие им понравиться.
Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство — было зависть; я говорю
смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую
женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы не был этим поражен неприятно.
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на
женщин. Я навел на нее лорнет и
заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле,
смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
У меня есть до тебя просьба: ты будешь нынче у них вечером; обещай мне
замечать все: я знаю, ты опытен в этих вещах, ты лучше меня знаешь
женщин…
Одни только обожатели
женщин не могли найти здесь ничего, потому что даже в предместье Сечи не
смела показываться ни одна
женщина.
Раскольников скоро
заметил, что эта
женщина не из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка — о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна стала раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв о себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
Выглядывая скамейку, он
заметил впереди себя, шагах в двадцати, идущую
женщину, но сначала не остановил на ней никакого внимания, как и на всех мелькавших до сих пор перед ним предметах.
По многим признакам Разумихин тотчас же
заметил, что обстановка обеих
женщин до крайности бедная.
— Вы много сказали любопытного о характере брата и… сказали беспристрастно. Это хорошо; я думала, вы перед ним благоговеете, —
заметила Авдотья Романовна с улыбкой. — Кажется, и то верно, что возле него должна находиться
женщина, — прибавила она в раздумье.
Карандышев. Уж вы слишком невзыскательны. Кнуров и Вожеватов
мечут жребий, кому вы достанетесь, играют в орлянку — и это не оскорбление? Хороши ваши приятели! Какое уважение к вам! Они не смотрят на вас, как на
женщину, как на человека, — человек сам располагает своей судьбой; они смотрят на вас как на вещь. Ну, если вы вещь, это другое дело. Вещь, конечно, принадлежит тому, кто ее выиграл, вещь и обижаться не может.
— И мать твоя, кажется, прекрасная
женщина, —
заметил Аркадий.
Однообразно помахивая ватной ручкой, похожая на уродливо сшитую из тряпок куклу, старая
женщина из Олонецкого края сказывала о том, как мать богатыря Добрыни прощалась с ним, отправляя его в поле, на богатырские подвиги. Самгин видел эту дородную мать, слышал ее твердые слова, за которыми все-таки слышно было и страх и печаль, видел широкоплечего Добрыню: стоит на коленях и держит
меч на вытянутых руках, глядя покорными глазами в лицо матери.
— Осталось неизвестно, кто убил госпожу Зотову? Плохо работает ваша полиция. Наш Скотланд-ярд узнал бы, о да! Замечательная была русская
женщина, — одобрил он. — Несколько… как это говорится? — обре-ме-не-на знаниями, которые не имеют практического значения, но все-таки обладала сильным практическим умом. Это я
замечаю у многих: русские как будто стыдятся практики и прячут ее, орнаментируют религией, философией, этикой…
— Меня эти вопросы не задевают, я смотрю с иной стороны и вижу: природа — бессмысленная, злая свинья! Недавно я препарировал труп
женщины, умершей от родов, — голубчик мой, если б ты видел, как она изорвана, искалечена! Подумай: рыба
мечет икру, курица сносит яйцо безболезненно, а
женщина родит в дьявольских муках. За что?
Открытие тем более неприятное, что оно раздражило интерес к этой
женщине, как будто призванной
заместить в его жизни Марину.
Лицо Попова налилось бурой кровью, глаза выкатились, казалось, что он усиленно старается не задремать, но волосатые пальцы нервозно барабанили по коленям, голова вращалась так быстро, точно он искал кого-то в толпе и боялся не
заметить. На тестя он посматривал сердито, явно не одобряя его болтовни, и Самгин ждал, что вот сейчас этот неприятный человек начнет возражать тестю и затрещит бесконечный, бесплодный, юмористически неуместный на этом параде красивых
женщин диалог двух русских, которые все знают.
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как за окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал думать о Никоновой, вспоминая, не было ли таких минут, когда
женщина хотела откровенно рассказать о себе, а он не понял, не
заметил ее желания?
Женщина шагнула встречу Клима, он посторонился и, узнав в ней знакомую Лютова,
заметил, что она тоже как будто узнала его.
Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он
заметил, что многие мужчины и
женщины смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а
женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни…
Он давно уже
заметил, что его мысли о
женщинах становятся все холоднее, циничней, он был уверен, что это ставит его вне возможности ошибок, и находил, что бездетная самка Маргарита говорила о сестрах своих верно.
Он не
замечал ничего, что могло бы изменить простое и ясное представление о Таисье:
женщина чем-то обязана Дронову, благодарно служит ему, и ей неловко, трудно переменить хозяина, хотя она видит все его пороки и понимает, что жизнь с ним не обеспечивает ее будущего.
Он сосчитал огни свеч: двадцать семь. Четверо мужчин — лысые, семь человек седых. Кажется, большинство их, так же как и
женщин, все люди зрелого возраста. Все — молчали, даже не перешептывались. Он не
заметил, откуда появился и встал около помоста Захарий; как все, в рубахе до щиколоток, босой, он один из всех мужчин держал в руке толстую свечу; к другому углу помоста легко подбежала маленькая, — точно подросток, — коротковолосая, полуседая
женщина, тоже с толстой свечой в руке.
— Не
женщина, а — обязательное постановление городской управы. Вы не
замечаете, что люди становятся все скушнее?
Когда он рассказывал о Таисье, Самгин
заметил, что Агафья в столовой перестала шуметь чайной посудой, а когда Дронов ушел, Самгин спросил рябую
женщину...
Подавая ей портсигар, Самгин
заметил, что рука его дрожит. В нем разрасталось негодование против этой непонятно маскированной
женщины. Сейчас он скажет ей кое-что по поводу идиотских «Размышлений» и этой операции с документами. Но Марина опередила его намерение. Закурив, выдувая в потолок струю дыма и следя за ним, она заговорила вполголоса, медленно...
— Мне кажется, что умные книги обесцвечивают
женщину, — сухо
заметила Варвара. Сомова, задумчиво глядя на нее, дернула свою косу.
Хитрят и пробавляются хитростью только более или менее ограниченные
женщины. Они за недостатком прямого ума двигают пружинами ежедневной мелкой жизни посредством хитрости, плетут, как кружево, свою домашнюю политику, не
замечая, как вокруг их располагаются главные линии жизни, куда они направятся и где сойдутся.
Право любоваться мною бескорыстно и не
сметь подумать о взаимности, когда столько других
женщин сочли бы себя счастливыми…»
Не
замечать этого она не могла: и не такие тонкие
женщины, как она, умеют отличить дружескую преданность и угождения от нежного проявления другого чувства. Кокетства в ней допустить нельзя по верному пониманию истинной, нелицемерной, никем не навеянной ей нравственности. Она была выше этой пошлой слабости.
— Странно! —
заметил он. — Вы злы, а взгляд у вас добрый. Недаром говорят, что
женщинам верить нельзя: они лгут и с умыслом — языком и без умысла — взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками…
— Ну, хорошо; я солгу ей, скажу, что ты живешь ее памятью, — заключил Штольц, — и ищешь строгой и серьезной цели. Ты
заметь, что сама жизнь и труд есть цель жизни, а не
женщина: в этом вы ошибались оба. Как она будет довольна!
— Ты кто? — сказала она, — ничтожный приказный, parvenu [выскочка (фр.).] — и ты
смеешь кричать на
женщину, и еще на столбовую дворянку!
Смирение значит — выносить взгляд укоризны чистой
женщины, бледнеть под этим взглядом целые годы, всю жизнь, и не
сметь роптать.
Она была отличнейшая
женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун
поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами.
И если ужасался, глядясь сам в подставляемое себе беспощадное зеркало зла и темноты, то и неимоверно был счастлив,
замечая, что эта внутренняя работа над собой, которой он требовал от Веры, от живой
женщины, как человек, и от статуи, как художник, началась у него самого не с Веры, а давно, прежде когда-то, в минуты такого же раздвоения натуры на реальное и фантастическое.
— Как первую
женщину в целом мире! Если б я
смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не
смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы», то я тут схитрил: я сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я и не
заметил; я очень знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше
женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела Анна Андреевна, а я знал, что ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я не знал в Москве; я только чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать ей удовольствие.
— Друг мой, это что-то шиллеровское! Я всегда удивлялся: ты краснощекий, с лица твоего прыщет здоровьем и — такое, можно сказать, отвращение от
женщин! Как можно, чтобы
женщина не производила в твои лета известного впечатления? Мне, mon cher, [Мой милый (франц.).] еще одиннадцатилетнему, гувернер
замечал, что я слишком засматриваюсь в Летнем саду на статуи.
— Но я
замечаю, мой милый, — послышалось вдруг что-то нервное и задушевное в его голосе, до сердца проницающее, что ужасно редко бывало с ним, — я
замечаю, что ты и сам слишком горячо говоришь об этом. Ты сказал сейчас, что ездишь к
женщинам… мне, конечно, тебя расспрашивать как-то… на эту тему, как ты выразился… Но и «эта
женщина» не состоит ли тоже в списке недавних друзей твоих?
Заметь, что это лучшая из всех
женщин, каких я встречал на свете.
Я пришел на бульвар, и вот какой штуке он меня научил: мы ходили с ним вдвоем по всем бульварам и чуть попозже
замечали идущую
женщину из порядочных, но так, что кругом близко не было публики, как тотчас же приставали к ней.
Женщина, то есть дама, — я об дамах говорю — так и прет на вас прямо, даже не
замечая вас, точно вы уж так непременно и обязаны отскочить и уступить дорогу.
— N'est-ce pas? [Не правда ли? (франц.)] Cher enfant, истинное остроумие исчезает, чем дальше, тем пуще. Eh, mais… C'est moi qui connaît les femmes! [А между тем… Я-то знаю
женщин! (франц.)] Поверь, жизнь всякой
женщины, что бы она там ни проповедовала, это — вечное искание, кому бы подчиниться… так сказать, жажда подчиниться. И
заметь себе — без единого исключения.
Я схватил шубу и шапку и велел ей передать Ламберту, что я вчера бредил, что я оклеветал
женщину, что я нарочно шутил и чтоб Ламберт не
смел больше никогда приходить ко мне…