Неточные совпадения
В это время один из молодых
людей, лучший из новых конькобежцев, с папироской во рту, в коньках, вышел из кофейной и, разбежавшись, пустился на коньках вниз по ступеням, громыхая и подпрыгивая. Он влетел вниз и, не изменив даже свободного положения рук, покатился по
льду.
На
льду собирались в этот день недели и в эту пору дня
люди одного кружка, все знакомые между собою.
Но Ленский, не имев, конечно,
Охоты узы брака несть,
С Онегиным желал сердечно
Знакомство покороче свесть.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза,
лед и пламень
Не столь различны меж собой.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верхом
И скоро стали неразлучны.
Так
люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.
Анна Сергеевна недавно вышла замуж, не по любви, но по убеждению, за одного из будущих русских деятелей,
человека очень умного, законника, с крепким практическим смыслом, твердою волей и замечательным даром слова, —
человека еще молодого, доброго и холодного как
лед.
В этот вечер тщательно, со всей доступной ему объективностью, прощупав, пересмотрев все впечатления последних лет, Самгин почувствовал себя так совершенно одиноким
человеком, таким чужим всем
людям, что даже испытал тоскливую боль, крепко сжавшую в нем что-то очень чувствительное. Он приподнялся и долго сидел, безмысленно глядя на покрытые
льдом стекла окна, слабо освещенные золотистым огнем фонаря. Он был в состоянии, близком к отчаянию. В памяти возникла фраза редактора «Нашего края...
Свалив солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него было синее, как
лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом стоял
человек в куртке, замазанной красками, он был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
Лед скрипел под коньками, черные фигуры
людей мчались к полынье,
человек в полушубке совал в воду длинный шест и орал...
Солдаты были мелкие, украшены синими шнурами, их обнаженные сабли сверкали тоже синевато, как
лед, а впереди партии, позванивая кандалами, скованные по двое за руки, шагали серые, бритоголовые
люди, на подбор большие и почти все бородатые.
«Наледи — это не замерзающие и при жестоком морозе ключи; они выбегают с гор в Лену; вода стоит поверх
льда; случится попасть туда — лошади не вытащат сразу, полозья и обмерзнут: тогда ямщику остается ехать на станцию за
людьми и за свежими лошадями, а вам придется ждать в мороз несколько часов, иногда полсутки…
Погода нам благоприятствовала. Нарты бежали по
льду легко.
Люди шли весело, шутили и смеялись.
К вбитому в
лед колу привязали две веревки, концы их прикрепили к поясам двух
человек и завязали им глаза.
В течение целых шестидесяти лет, с самого рождения до самой кончины, бедняк боролся со всеми нуждами, недугами и бедствиями, свойственными маленьким
людям; бился как рыба об
лед, недоедал, недосыпал, кланялся, хлопотал, унывал и томился, дрожал над каждой копейкой, действительно «невинно» пострадал по службе и умер наконец не то на чердаке, не то в погребе, не успев заработать ни себе, ни детям куска насущного хлеба.
Беги, крещеный
человек! уста ее —
лед, постель — холодная вода; она защекочет тебя и утащит в реку.
Начитавшись о бурях и
льдах Татарского пролива, я ожидал встретить на «Байкале» китобоев с хриплыми голосами, брызгающих при разговоре табачною жвачкой, в действительности же нашел
людей вполне интеллигентных.
Медвежонок, разумеется, тотчас был истреблен, а Пушкин при этом случае, не обинуясь, говорил: «Нашелся один добрый
человек, да и тот медведь!» Таким же образом он во всеуслышание в театре кричал: «Теперь самое безопасное время — по Неве идет
лед».
Вдруг две собаки показались на
льду; но их суетливые прыжки возбудили не жалость, а смех в окружающих меня
людях, ибо все были уверены, что собаки не утонут, а перепрыгнут или переплывут на берег.
«Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности — нет! он знал все, что впереди. Почет, стремление по пути честей? Да что ему в них. Стоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати лет, биться как рыба об
лед? И греет ли это сердце? Отрадно ли душе, когда тебе несколько
человек поклонятся низко, а сами подумают, может быть: „Черт бы тебя взял!“
Огромное впечатление произвел на меня рассказ о гибели экипажа «Жаннеты» среди
льдов и вод, над которыми через пятьдесят лет мчали по воздуху советские герои-летчики челюскинцев и спасли сто одного
человека с корабля, раздавленного
льдами.
— Оттого, что ты не хочешь приневолить себя, князь. Вот кабы ты решился перемочь свою прямоту да хотя бы для виду вступил в опричнину, чего мы бы с тобой не сделали! А то, посмотри на меня; я один бьюсь, как щука об
лед; всякого должен опасаться, всякое слово обдумывать; иногда просто голова кругом идет! А было бы нас двое около царя, и силы бы удвоились. Таких
людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал на тебя!
Человек несокрушимого здоровья, — он купался ото
льда до
льда, — казался, он, однако, худощавым, так сильно зарос он бородою черною с синеватым отливом.
В твоих быстрых родниковых ручьях, прозрачных и холодных, как
лед, даже в жары знойного лета, бегущих под тенью дерев и кустов, — живут все породы форелей, изящных по вкусу и красивых по наружности, скоро пропадающих, когда
человек начнет прикасаться нечистыми руками своими к девственным струям их светлых прохладных жилищ.
Горячие щи, от которых русский
человек не откажется в самые палящие жары, дедушка хлебал деревянной ложкой, потому что серебряная обжигала ему губы; за ними следовала ботвинья со
льдом, с прозрачным балыком, желтой, как воск, соленой осетриной и с чищеными раками и тому подобные легкие блюда.
В начале осады, месяца за три до сего, брошены были на
лед убитые лошади; о них вспомнили, и
люди с жадностию грызли кости, объеденные собаками.
Но как будто затем, чтоб кому-то сказать о несчастьях земли и о муках усталых
людей, — у подножия
льдов, в царстве вечно немой тишины, одиноко растет грустный горный цветок — эдельвейс…
Рыба имеет тонкий слух и острое зрение, особенно форель, но, кажется, рыба вообще больше боится стука, чем вида
человека или животного, по крайней мере скоро к ним привыкает; но к звуку она чувствительна до невероятности; звуком можно ее оглушить до беспамятства, чему служит доказательством всем известное глушение рыбы ударами дубинки по тонкому осеннему
льду.
Рыба очень нередко задыхается зимой под
льдом даже в огромных озерах и проточных прудах: [Из многих, мною самим виденных таких любопытных явлений самое замечательное случилось в Казани около 1804 г.: там сдохлось зимою огромное озеро Кабан; множество народа набежало и наехало со всех сторон: рыбу, как будто одурелую, ловили всячески и нагружали ею целые воза.] сначала, в продолжение некоторого времени, показывается она в отверстиях прорубей, высовывая рот из воды и глотая воздух, но ловить себя еще не дает и даже уходит, когда подойдет
человек; потом покажется гораздо в большем числе и как будто одурелая, так что ее можно ловить саком и даже брать руками; иногда всплывает и снулая.
Угол отражения дроби (всегда равный углу падения) будет зависеть от того, как высок берег, на котором стоит охотник.] но даже бьют, или, правильнее сказать, глушат, дубинами, как глушат всякую рыбу по тонкому
льду; [Как только вода в пруде или озере покроется первым тонким и прозрачным
льдом, способным поднять
человека, ходят с дубинками по местам не очень глубоким.
На этот раз, впрочем, было из чего суетиться. Вчуже забирал страх при виде живых
людей, которые, можно сказать, на ниточке висели от смерти: местами вода, успевшая уже затопить во время дня половину реки, доходила им до колен; местами приводилось им обходить проруби или перескакивать через широкие трещины, поминутно преграждавшие путь. Дороги нечего было искать: ее вовсе не было видно; следовало идти на авось: где
лед держит пока ногу, туда и ступай.
— Однако — все живут, шумят, а я только глазами хлопаю… Мать, что ли, меня бесчувственностью наградила? Крестный говорит — она как
лед была… И все ее тянуло куда-то… Пошел бы к
людям и сказал: «Братцы, помогите! Жить не могу!» Оглянешься — некому сказать… Все — сволочи!
Прошел уж и
лед на Волге. Два-три легких пароходика пробежали вверх и вниз… На пристанях загудела рабочая сила… Луга и деревья зазеленели, и под яркими, приветливыми лучами животворного солнца даже сам вечно мрачный завод как-то повеселел, хотя грязный двор с грудами еще не успевшего стаять снега около забора и закоптевшими зданиями все-таки производил неприятное впечатление на свежего
человека… Завсегдатаям же завода и эта осторожная весна была счастьем. Эти желтые, чахлые, суровые лица сияли порой…
Одни из них шли, а другие ползли по
льду, и, перебравшись на наш берег,
человек шестнадцать вошли в ворота корпуса, и тут который где привалились, — кто под стенкой, кто на сходах к служительским помещениям.
Когда после шести часов вечера открыли огонь из шести орудий, стоявших против Адмиралтейства и направленных на Сенат, и в числе бунтовавших появились раненые, то из них несколько
человек бросились бежать по
льду через Неву.
— Ну, так досыта наглядитесь, чего стоят эти роскошные ужины, дорогие вина и тайные дивиденды караванной челяди. Живым мясом рвут все из-под той же бурлацкой спины… Вы только подумайте, чего стоит снять с мели одну барку в полую воду, когда по реке идет еще
лед?
Люди идут на верную смерть, а их даже не рассчитают порядком… В результате получается масса калек, увечных, больных.
Приятели оделись и пошли в павильон. Тут Самойленко был своим
человеком, и для него имелась даже особая посуда. Каждое утро ему подавали на подносе чашку кофе, высокий граненый стакан с водою и со
льдом и рюмку коньяку; он сначала выпивал коньяк, потом горячий кофе, потом воду со
льдом, и это, должно быть, было очень вкусно, потому что после питья глаза у него становились маслеными, он обеими руками разглаживал бакены и говорил, глядя на море...
«Как мальчишку, он меня учит», — обиженно подумал Пётр, проводив его. Пошёл в угол к умывальнику и остановился, увидав, что рядом с ним бесшумно двигается похожий на него
человек, несчастно растрёпанный, с измятым лицом, испуганно выкатившимися глазами, двигается и красной рукою гладит мокрую бороду, волосатую грудь. Несколько секунд он не верил, что это его отражение в зеркале, над диваном, потом жалобно усмехнулся и снова стал вытирать куском
льда лицо, шею, грудь.
Достаточно предположить подобный вопрос и не дожидаться на него ответа, как на вопросы о том, действительно ли в жизни встречаются добрые и дурные
люди, моты, скупцы и т. д., действительно ли
лед холоден, хлеб очень питателен и т. п.
Словно некая белая птица, давно уже рождённая, дремала в сумраке души моей, а я этого не знал и не чувствовал. Но вот нечаянно коснулся её, пробудилась она и тихо поёт на утре — трепещут в сердце лёгкие крылья, и от горячей песни тает
лёд моего неверия, превращаясь в благодарные слёзы. Хочется мне говорить какие-то слова, встать, идти и петь песню да
человека встретить бы и жадно обнять его!
Ее вывели в другую комнату, пустили ей кровь, обложили горчишниками,
льду приложили к голове; но она всё так же ничего не понимала, не плакала, а хохотала и говорила, и делала такие вещи, что добрые
люди, которые за ней ухаживали, не могли удерживаться и тоже смеялись.
— Ну да ведь какое? Вы вот оба в своем виде, а там на реке одного
человека под
лед спустили; два купца на Полешской площади все оглобли, слеги и лубки поваляли; один
человек без памяти под корытом найден, да с двоих часы сняли. Я один и остаюсь при дежурстве, а все прочие бегают, подлетов ищут…
— Точно так; мы возвращались с племянником в одиннадцать часов, и за нами следовал неизвестный
человек; а как мы стали переходить через
лед между барок, он…
— На
льду какие-то
люди стали громко «караул» кричать; я назад бросился и прошусь к будошнику, чтобы он меня от подлетов спрятал, а он гонит: «Я, — говорит, — не встану, а подметки под сапоги отдал подкинуть». Тогда я с перепугу на дверь понапер, дверь сломалась. Я виноват — силом вскочил в будку и заснул, а утром встал, смотрю: ни часов, ни денег нет.
Человек, под которым подломился
лед, вероятно, испытывает тем же, что переживал сейчас Савелий: у него даже в ушах зашумело, а перед глазами пошли красные круги.
Я вышел на площадку, искал и звал его, прибавляя на всякий случай, что дело сделано и что я скоро еду за
человеком в лесу… Но ответа не было, в окнах встревоженного станка гасли огни, ветер тянул по-прежнему; по временам трещали стены станочных мазанок и издалека доносился стонущий звук лопающегося
льда…
Один из молодых молотобойцев, Мойше Британ, парень необыкновенно коренастый и сильный, вдруг спустился с берега и храбро один пошел по
льду. Это был вызов. Он шел беспечно серединою пруда, и в руках у него была большая палка на длинной веревке. Порой, остановившись, он пускал палку под ноги катающихся, и несколько
человек упало. С берега раздавались ободряющие крики...
Кругом было темно. Береговые скалы отодвинулись. Нас окружали какие-то громадные массивные постройки, которые оказались барками. Целый караван барок, охваченных
льдом… Впереди на довольно крутом подъеме рисовалась силуэтом фантастическая фигура гигантского всадника. Я смотрел на него снизу. Его голова, казалось, уходила в облака, плечи высились над отдаленными горами. Рядом вприпрыжку бежал пеший
человек в остроконечном шлыке.
—
Лед скалывать! Боже мой! Ведь это же первое мое удовольствие!
Лед скалывать, и сейчас, это — помогать весне! Ах, боже мой! Чудеснейший вы
человек, Николай Николаевич.
Возвратившись в мою горницу, я вспомнил всю блестящую эпоху монастырей; живо представились мне эти
люди с пламенной фантазиею и огненным сердцем, которые проводили всю жизнь гимном богу, которых обнаженные ноги сжигались знойными песками Палестины и примерзали к
льдам Скандинавии.
— А-а-а-а! — пронесся вдруг над рекой высокий, точно стонущий человеческий крик. В нем одновременно слышался и испуг одинокого, затерявшегося среди ночи
человека, и угроза. Файбиш, весь перегнувшись назад, натянул вожжи. Лошади заскользили и заскребли по
льду задними ногами и стали.
Солдат Постников стал соображать, что спасти этого
человека чрезвычайно легко. Если теперь сбежать на
лед, то тонущий непременно тут же и есть. Бросить ему веревку, или протянуть шестик, или подать ружье, и он спасен. Он так близко, что может схватиться рукою и выскочить. Но Постников помнит и службу и присягу; он знает, что он часовой, а часовой ни за что и ни под каким предлогом не смеет покинуть своей будки.
Солдат говорил, что он «богу и государю виноват без милосердия», что он стоял на часах и, заслышав стоны
человека, тонувшего в полынье, долго мучился, долго был в борьбе между служебным долгом и состраданием, и, наконец, на него напало искушение, и он не выдержал этой борьбы: покинул будку, соскочил на
лед и вытащил тонувшего на берег, а здесь, как на грех, попался проезжавшему офицеру дворцовой инвалидной команды.