Неточные совпадения
Он и прежде часто испытывал радостное сознание
своего тела, но никогда он так не
любил себя,
своего тела, как теперь.
Я сообщил раз студенту, что Жан-Жак Руссо признается в
своей «Исповеди», что он, уже юношей,
любил потихоньку из-за угла выставлять, обнажив их, обыкновенно закрываемые части
тела и поджидал в таком виде проходивших женщин.
Вместо того, чтоб ненавидеть смерть, она, лишившись
своих малюток, возненавидела жизнь. Это-то и надобно для христианства, для этой полной апотеозы смерти — пренебрежение земли, пренебрежение
тела не имеет другого смысла. Итак, гонение на все жизненное, реалистическое, на наслаждение, на здоровье, на веселость на привольное чувство существования. И Лариса Дмитриевна дошла до того, что не
любила ни Гете, ни Пушкина.
В минуту отдыха, раздевшись и прикрыв
свое круглое белое
тело одеялом, m-lle Эмма
любила пофилософствовать на разные житейские темы, причем все у ней выходило как-то необыкновенно спокойно и чуть-чуть было приправлено тонкой и умной насмешкой.
А старик хоть и держал
своего сына в черном
теле, однако ж
любил его, но
любил, если можно так выразиться, утробою.
— Вы рассмотрите-ка под микроскопом каждую женщину и найдите разницу, — предлагал он. — Эту разницу мы
любим только в себе, в
своих ощущениях, и счастливы, если данный номер вызывает в нас эти эмоции. В нас — все, а женщины — случайность, вернее — маленькая подробность… Почему нам нравится, когда в наших руках сладко трепещет молодое женское
тело, а глаза смотрят испуганно и доверчиво? Мы хотим пережить сами этот сладкий испуг пробудившейся страсти, эти первые восторги, эту доверчивость к неизведанной силе…
Вася. Да это ты верно. Вот еще мне забота: что Параша скажет, коли я у Хлынова запевалой останусь! Э, да что мне на людей смотреть! Коли
любит, так и думай по-моему. Как мне лучше. А то, что слезы-то заводить. Своя-то рубашка к
телу ближе. Так, что ли, дядюшка Аристарх? Ох, да какой же я у вас ухорский песельник буду.
— Я помню, Суламифь, как обернулась ты на мой зов. Под тонким платьем я увидел твое
тело, твое прекрасное
тело, которое я
люблю как Бога. Я
люблю его, покрытое золотым пухом, точно солнце оставило на нем
свой поцелуй. Ты стройна, точно кобылица в колеснице фараоновой, ты прекрасна, как колесница Аминодавова. Глаза твои как два голубя, сидящих у истока вод.
Он
любил белолицых, черноглазых, красногубых хеттеянок за их яркую, но мгновенную красоту, которая так же рано и прелестно расцветает и так же быстро вянет, как цветок нарцисса; смуглых, высоких, пламенных филистимлянок с жесткими курчавыми волосами, носивших золотые звенящие запястья на кистях рук, золотые обручи на плечах, а на обеих щиколотках широкие браслеты, соединенные тонкой цепочкой; нежных, маленьких, гибких аммореянок, сложенных без упрека, — их верность и покорность в любви вошли в пословицу; женщин из Ассирии, удлинявших красками
свои глаза и вытравливавших синие звезды на лбу и на щеках; образованных, веселых и остроумных дочерей Сидона, умевших хорошо петь, танцевать, а также играть на арфах, лютнях и флейтах под аккомпанемент бубна; желтокожих египтянок, неутомимых в любви и безумных в ревности; сладострастных вавилонянок, у которых все
тело под одеждой было гладко, как мрамор, потому что они особой пастой истребляли на нем волосы; дев Бактрии, красивших волосы и ногти в огненно-красный цвет и носивших шальвары; молчаливых, застенчивых моавитянок, у которых роскошные груди были прохладны в самые жаркие летние ночи; беспечных и расточительных аммонитянок с огненными волосами и с
телом такой белизны, что оно светилось во тьме; хрупких голубоглазых женщин с льняными волосами и нежным запахом кожи, которых привозили с севера, через Баальбек, и язык которых был непонятен для всех живущих в Палестине.
Никого в мире не
любил я, кроме себя, а в себе я
любил не это гнусное
тело, которое
любят и пошляки, — я
любил свою человеческую мысль,
свою свободу.
Тело твое
я буду беречь и
любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет
свою единственную ногу.
Он
любил и умел плавать; и, купаясь летом на Неве, в общей купальне, он так спокойно, внимательно и сосредоточенно изучал
свое тело, точно никого здесь не было.
Если ранняя могила
Суждена моей весне —
Ты, кого я так
любила,
Чья любовь отрада мне,
Я молю: не приближайся
К
телу Дженни ты
своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.
Чтобы понять в учении Христа то, что надо платить добром за зло, надо понять всё учение по-настоящему, а не так, как его толкуют церкви, с урезками и прибавками. Всё же учение Христа в том, что человек живет не для
своего тела, а для души, для того, чтобы исполнить волю бога. Воля же бога в том, чтобы люди
любили друг друга,
любили всех. Как же может человек
любить всех и делать зло людям? Верующий в учение Христа, что бы с ним ни делали, не может делать того, что противно любви, не может делать зла людям.
Говорят, что не надо
любить себя. Но без любви к себе не было бы жизни. Дело только в том, чтó
любить в себе:
свою душу или
свое тело.
Человек
любит себя. Но если он
любит в себе
свое тело, то он ошибается, и от этой любви ему ничего не будет, кроме страданий. Любовь к себе только тогда хороша, когда человек
любит в себе
свою душу. Душа же одна и та же во всех людях. И потому, если человек
любит свою душу, он будет
любить и души других людей.
«Так должны
любить мужья
своих жен, как
свои тела: любящий жену
любит самого себя, ибо никто никогда не имел ненависти к
своей плоти, но питает и греет ее, как и Господь Церковь, потому что мы члены
Тела Его, от Плоти Его и от костей Его.
Грохольский залюбовался. Лиза не бог весть какая красавица. Правда, ее маленькое кошачье личико, с карими глазами и с вздернутым носиком, свежо и даже пикантно, ее жидкие волосы черны, как сажа, и кудрявы, маленькое
тело грациозно, подвижно и правильно, как
тело электрического угря, но в общем… Впрочем, в сторону мой вкус. Грохольский, избалованный женщинами, любивший и разлюбивший на
своем веку сотни раз, видел в ней красавицу. Он
любил ее, а слепая любовь везде находит идеальную красоту.
Софья Львовна почувствовала во всем
теле слабость и пала духом; то, что она заставила монашенку сесть в сани и прокатиться на тройке, в нетрезвой компании, казалось ей уже глупым, бестактным и похожим на кощунство; вместе с хмелем у нее прошло и желание обманывать себя, и для нее уже ясно было, что мужа
своего она не
любит и
любить не может, что все вздор и глупость.
И эта чудовищная, нечеловеческая, воловья сила походила на ничто, на раздавленную крысу, когда Максим Кузьмич объяснялся в любви Елене Гавриловне! Максим Кузьмич бледнел, краснел, дрожал и не был в состоянии поднять стула, когда ему приходилось выжимать из
своего большого рта: «Я вас
люблю!» Сила стушевывалась, и большое
тело обращалось в большой пустопорожний сосуд.
— Ну, вот… — Она еще помолчала. — Разве я не вижу, что ты меня совсем не
любишь, что мы с тобой не пара? Ты живешь
своею отдельною внутреннею жизнью, и до меня тебе нет совсем никакого дела. Тебе скучно со мной говорить. Все, над чем я думаю, для тебя старо, банально, уже давно передумано… И ты
любишь только мое
тело, одно
тело… Господи, как это оскорбительно!
Этот покой дается лишь чистой, освященной церковью взаимной любовью, прямой и открытой, без трепета тайны, без страха огласки и людского суда — это тот покой, который так образно, так кратко и вместе так красноречиво выражен апостольскими правилами: «Жены, повинуйтесь мужьям
своим», и «Мужья,
любите своих жен, как собственное
тело, так как никто не возненавидит
свое тело, но питает и греет его».
Он верил, что ее душа, освободившись от бренного
тела, получила дар большого видения, знает и чувствует, как он
любил ее здесь, на земле, и при встрече там она улыбается ему, если не более нежно, то более сознательно, чем улыбнулась в ночь переворота 9 ноября 1740 года, когда он доложил ей об аресте Бирона и его клевретов. Он хотел заслужить это свидание чистотой
тела и духа и в этом направлении определил режим
своей будущей «жизни» и вдруг… все кончено.
Патриарх же еще ранее знал обо всем, что происходит в городе, и, имея в свите правителя подкупных людей, которые тоже
любили ковры «нежнее сна и легче пуха», постоянно был ими обо всем извещаем. Так известился он также заранее и о наряженном к нему посольстве и, в ожидании посла с букетом, удалился в
свою пышную баню и, раздевшись, сел в широкую круглую ванну, над которою в потолке пестрым мрамором были выложены слова: «Мы веруем в единое божество Иисуса Христа и в воскресение
тела».
И, думая это про себя, он улыбался той
своей спокойной улыбкой, за которую так
любили его и уважали товарищи. Но жил в его
теле кто-то еще, кто не поддавался увещеваниям, твердо знал
свое, был не то мудр, не то совсем без разума, как зверь, — и этот другой страшился страхом трепетным и темным, и после удачного полета этот другой становился глупо счастлив, самоуверен и даже нагл, а перед полетом каждый раз мутил душу, наполнял ее вздохами и дрожью. Так же было и в этот раз, накануне июльского полета.
— Нет; она продала ему
свое прекрасное
тело и, наверное, не обещала отдать
свою душу. Ты различай между я и мое: я — это я в
своей сущности, а
тело мое — только моя принадлежность. Продать его — страшная жертва, продать
свою душу,
свою правду, обещаться
любить другого — это гораздо подлее, и потому Марчелла делает меньшее зло.