Неточные совпадения
Когда ж и где, в какой
пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет,
Как на лугах ваш легкий след.
Когда всё мягко так? и нежно, и незрело?
На что же так давно? вот доброе вам дело:
Звонками только что гремя
И день и ночь по снеговой
пустыне,
Спешу к вам, голову сломя.
И как вас нахожу? в каком-то строгом чине!
Вот полчаса холодности терплю!
Лицо святейшей богомолки!.. —
И всё-таки я вас без памяти
люблю...
— Наш народ — самый свободный на земле. Он ничем не связан изнутри. Действительности — не
любит. Он — штучки
любит, фокусы. Колдунов и чудодеев. Блаженненьких. Он сам такой — блаженненький. Он завтра же может магометанство принять — на пробу. Да, на пробу-с! Может сжечь все свои избы и скопом уйти в
пустыни, в пески, искать Опоньское царство.
«Да, артист не должен пускать корней и привязываться безвозвратно, — мечтал он в забытьи, как в бреду. — Пусть он
любит, страдает, платит все человеческие дани… но пусть никогда не упадет под бременем их, но расторгнет эти узы, встанет бодр, бесстрастен, силен и творит: и
пустыню, и каменья, и наполнит их жизнью и покажет людям — как они живут,
любят, страдают, блаженствуют и умирают… Зачем художник послан в мир!..»
Любил он, например, очень часто говорить о пустынножительстве и ставил «
пустыню» несравненно выше «странствий».
Единообразие сей жизни он прерывал так называемыми объездами, посещал монастыри, и ближние и дальние, осматривал крепости на границе, ловил диких зверей в лесах и
пустынях;
любил в особенности медвежью травлю; между тем везде и всегда занимался делами: ибо земские бояре, мнимоуполномоченные правители государства, не смели ничего решить без его воли!»
Всё прежнее, незнаемый молвой,
Ты б мог забыть близ Зары молодой,
Забыть людей близ ангела в
пустыне,
Ты б мог
любить, но не хотел! — и ныне
Картины счастья живо пред тобой
Проходят укоряющей толпой...
В стране, где долго, долго брани
Ужасный гул не умолкал,
Где повелительные грани
Стамбулу русский указал,
Где старый наш орел двуглавый
Еще шумит минувшей славой,
Встречал я посреди степей
Над рубежами древних станов
Телеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей.
За их ленивыми толпами
В
пустынях часто я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
В походах медленных
любилИх песен радостные гулы —
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.
Ты
любишь шумный, хладный свет —
Я сердцем сын
пустынь и юга!
Меня очень
любили два старичка: игумен П—ской
пустыни и отец казначей Л—ской
пустыни.
— Прощайте, — добавил он, — я
люблю осенние дни и мне теперь приятно и хочется поговеть и поисповедываться государыне широкой
пустыне.
Старец Оптиной
Пустыни не мог, вероятно, бы сказать: «Братья, не бойтесь греха людей,
любите человека и во грехе его, ибо сие есть уже подобие Божеской любви и есть верх любви на земле.
Единообразие своей жизни он прерывал так называемыми объездами, посещал монастыри, и ближние и дальние, осматривал крепости на границе, ловил диких зверей в лесах и
пустынях;
любил в особенности медвежью травлю, между тем везде и всегда занимался делами, ибо земские бояре, мнимо-уполномоченные правители государства, не смели ничего решать без его воли.
— «Душу за моего Христа положить рад, а крестить там (то есть в
пустынях) не стану». Даже, говорит, сам просил лучше сана его лишить, но туда не посылать. И от священнодействия много лег был за это ослушание запрещен, но нимало тем не тяготился, а, напротив, с радостью нес самую простую службу: то сторожем, то в звонарне. И всеми
любим: и братией, и мирянами, и даже язычниками.