Неточные совпадения
Впереди
летит — ясным соколом,
Позади
летит — черным вороном,
Впереди
летит — не укатится,
Позади
летит — не останется…
Лишилась я родителей…
Слыхали
ночи темные,
Слыхали ветры буйные
Сиротскую печаль,
А вам нет ну́жды сказывать…
На Демину могилочку
Поплакать я пошла.
Морозна
ночь, всё небо ясно;
Светил небесных дивный хор
Течет так тихо, так согласно…
Татьяна на широкий двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркало наводит;
Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна…
Чу… снег хрустит… прохожий; дева
К нему на цыпочках
летит,
И голосок ее звучит
Нежней свирельного напева:
Как ваше имя? Смотрит он
И отвечает: Агафон.
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии
ночей.
На
ночь он уносил рисунок в дортуар, и однажды, вглядываясь в эти нежные глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье в груди, так захватило ему дыханье, что он в забытьи, с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими руками к тому месту, где было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном
полетело на пол…
Жизнь и движение по улицам продолжались и
ночью: ползли бесконечные обозы, как разрозненные звенья какого-то чудовищного ярмарочного червя; сновали по всем направлениям извозчики, вихрем
летели тройки и, как шакалы, там и сям прятались какие-то подозрительные тени.
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и
полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю
ночь; вагон
летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
С одного дерева снялась большая хищная птица. Это был царь
ночи — уссурийский филин. Он сел на сухостойную ель и стал испуганно озираться по сторонам. Как только мы стали приближаться к нему, он
полетел куда-то в сторону. Больше мы его не видели.
Долго мы бродили около озера и стреляли птиц. Время
летело незаметно. Когда вся долина залилась золотистыми лучами заходящего солнца, я понял, что день кончился. Вслед за трудовым днем приближался покой; вся природа готовилась к отдыху. Едва солнце успело скрыться за горизонтом, как с другой стороны, из-за моря, стала подыматься
ночь.
После девяти часов я вышел из дому и стал прохаживаться. Была поздняя осень. Вода в прудах отяжелела и потемнела, точно в ожидании морозов.
Ночь была ясная, свежая, прохладный воздух звонок и чуток. Я был весь охвачен своим чувством и своими мыслями. Чувство
летело навстречу знакомой маленькой тележке, а мысль искала доказательств бытия божия и бессмертия души.
Как тяжело думать, что вот „может быть“ в эту самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной жизни всех народов, в Италии, в этом краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную
ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его подобен, слезы брызгами
летят“, и все это живет и движется без меня, я не могу слиться со всей этой бесконечной жизнью.
Замечательно, что гуси, не запутавшиеся в перевесе, а только в него ударившиеся, падают па землю и до того перепугаются, что кричат, хлопают крыльями, а с места не
летят: без сомнения, темнота
ночи способствует такому испугу.
Нельзя предположить, чтобы каждая перепелка отдельно
летела прямо на берег моря за многие тысячи верст, и потому некоторые охотники думают, что они собираются в станицы и совершают свое воздушное путешествие по
ночам, а день проводят где случится, рассыпавшись врознь, для приисканья корма, по той местности, на какую попадут.
Почти до темной
ночи изволят они продолжать свой долгий ужин; но вот раздается громкое призывное гоготанье стариков; молодые, которые, жадно глотая сытный корм, разбрелись во все стороны по хлебам, торопливо собираются в кучу, переваливаясь передами от тяжести набитых не в меру зобов, перекликаются между собой, и вся стая с зычным криком тяжело поднимается,
летит тихо и низко, всегда по одному направлению, к тому озеру, или берегу реки, или верховью уединенного пруда, на котором она обыкновенно ночует.
Все породы уток стаями, одна за другою,
летят беспрестанно: в день особенно ясный высоко, но во дни ненастные и туманные, предпочтительно по зарям,
летят низко, так что
ночью, не видя их, по свисту крыльев различить многие из пород утиных.
Когда же
ночь проходит благополучно, то сторожевой гусь, едва забелеет заря на востоке, разбудит звонким криком всю стаю, и она снова, вслед за стариками,
полетит уже в знакомое поле и точно тем же порядком примется за ранний завтрак, какой наблюдала недавно за поздним ужином.
Вот мое предположение: клинтухи начинают
лететь с севера на юг ранее, чем мы думаем, даже в феврале; но
летят по
ночам и высоко, как многие породы дичи, почему никто о том не знает; в больших стаях, вероятно, всегда есть усталые и слабые, которые отстают от станиц в продолжение дороги, где случится, и как некуда более деваться, то поселяются до настоящей весны на гумнах: их-то так рано встречают охотники.
А
ночью ямщик не сдержал лошадей,
Гора была страшно крутая,
И я
полетела с кибиткой моей
С высокой вершины Алтая!
А Лаврецкий опять не спал всю
ночь. Ему не было грустно, он не волновался, он затих весь; но он не мог спать. Он даже не вспоминал прошедшего времени; он просто глядел в свою жизнь: сердце его билось тяжело и ровно, часы
летели, он и не думал о сне. По временам только всплывала у него в голове мысль: «Да это неправда, это все вздор», — и он останавливался, поникал головою и снова принимался глядеть в свою жизнь.
По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких облаков, точно большие птицы
летели, испуганные гулким ревом пара. Мать смотрела на облака и прислушивалась к себе. Голова у нее была тяжелая, и глаза, воспаленные бессонной
ночью, сухи. Странное спокойствие было в груди, сердце билось ровно, и думалось о простых вещах…
Дни
полетели один за другим с быстротой, не позволявшей матери думать о Первом мая. Только по
ночам, когда, усталая от шумной, волнующей суеты дня, она ложилась в постель, сердце ее тихо ныло.
— Не знаю. Ты понимаешь, как это чудесно: не зная —
лететь — все равно куда… И вот скоро двенадцать — и неизвестно что? И
ночь… где мы с тобой будем
ночью? Может быть — на траве, на сухих листьях…
Ночь, зарево пожара, огромная воющая толпа,
летят камни…
Что ж, сударь? представься ему, что это опять лекарь
лечить его хочет; пошел домой, ничего никому не сказал, да за
ночь и удавился.
И представьте, я
лечу сюда на беговых дрожках, а Маврикий Николаевич здесь у садовой вашей решетки, на заднем углу сада… в шинели, весь промок, должно быть всю
ночь сидел!
Всю
ночь бесчувственный Руслан
Лежал во мраке под горою.
Часы
летели. Кровь рекою
Текла из воспаленных ран.
Поутру, взор открыв туманный,
Пуская тяжкий, слабый стон,
С усильем приподнялся он,
Взглянул, поник главою бранной —
И пал недвижный, бездыханный.
Рыбак и витязь на брегах
До темной
ночи просидели
С душой и сердцем на устах —
Часы невидимо
летели.
Чернеет лес, темна гора;
Встает луна — все тихо стало;
Герою в путь давно пора.
Накинув тихо покрывало
На деву спящую, Руслан
Идет и на коня садится;
Задумчиво безмолвный хан
Душой вослед ему стремится,
Руслану счастия, побед,
И славы, и любви желает…
И думы гордых, юных лет
Невольной грустью оживляет…
— Ты думаешь? Нет, брат Сергей, это дело деликатное, ужасно деликатное! Гм!.. А знаешь, хоть и тосковал я, а как-то всю
ночь сердце сосало от какого-то счастия!.. Ну, прощай,
лечу. Ждут; я уж и так опоздал. Только так забежал, слово с тобой перебросить. Ах, боже мой! — вскричал он, возвращаясь. — Главное-то я и забыл! Знаешь что: ведь я ему писал, Фоме-то!
Наконец он выпустил сучья из правой руки, судорожно отер ладонью пот, который, несмотря на холод
ночи, выступал крупными горошинами на лице, и, укрепив челнок, принялся осматривать верши: осмотрел одну, взялся за другую — и вдруг кинулся в челнок и
полетел стрелою назад.
— Я ел землю, я был на самом верху, на гребне Орлиного Гнезда, и был сброшен оттуда… И как счастливо упал! Я был уже на вершине Орлиного Гнезда, когда у защищавшихся не было патронов, не хватало даже камней. На самом гребне скалы меня столкнули трупом. Я, падая, ухватился за него, и мы вместе
полетели в стремнину.
Ночью я пришел в себя, вылез из-под трупа и ушел к морю…
Иногда вся сила ее над со бою истощалась; горячая натура брала верх над разумом. и Анна Михайловна хотела завтра же взять паспорт и
лететь в Ниццу, но бессонная
ночь проходила в размышлениях и утром Анна Михайловна говорила себе: зачем? к чему?
Жду не дождусь ночи-то! Так, кажется, на крыльях бы к нему
полетела. То одно держу в уме, что недаром я по крайней мере собой хороша, будет чем вспомнить молодость. (Задумчиво). Думаю себе: молодой такой да хороший! Еще стою ли я, дура, чтоб он любил-то меня? Заглохнуть бы мне здесь, в этом захолустье, кабы не он.
— Да, он
лечит теперь и руку и сердце подле своей невесты, верст за пятьдесят отсюда. Однако ж знаешь ли что? Если в гостиной диваны набиты так же, как здесь стулья, то на них славно можно выспаться. Мы почти всю
ночь ехали, и не знаю, как ты, а я очень устал.
Говоря это, доктор скрыл, что он очень хорошо знал, кто именно этот Хмурин, и даже мечтал в свободное время по
ночам, когда не спалось, что как бы ему пробраться
лечить к Хмурину.
А
ночь летит тихо и плавно, как на крыльях.
Концерт над стеклянными водами и рощами и парком уже шел к концу, как вдруг произошло нечто, которое прервало его раньше времени. Именно, в Концовке собаки, которым по времени уже следовало бы спать, подняли вдруг невыносимый лай, который постепенно перешел в общий мучительнейший вой. Вой, разрастаясь,
полетел по полям, и вою вдруг ответил трескучий в миллион голосов концерт лягушек на прудах. Все это было так жутко, что показалось даже на мгновенье, будто померкла таинственная колдовская
ночь.
Митя бегал в сереньких брючках, в кожаной фуражке, сдвинутой на затылок, на рыжем лице его блестел пот, а в глазах сияла хмельная, зеленоватая радость. Вчера
ночью он крепко поссорился с женою; Яков слышал, как из окна их комнаты в сад
летел сначала громкий шёпот, а потом несдерживаемый крик Татьяны...
— Плохо
лечит. Молодой. Понимаешь, глотку заложило, а он смотрит, смотрит… То грудь, то живот… Тут делов полно, а на больницу полдня. Пока выедешь — вот те и
ночь. О господи! Глотка болит, а он мази на ноги дает.
Дождемся
ночи здесь. Ax, наконец
Достигли мы ворот Мадрита! скоро
Я
полечу по улицам знакомым,
Усы плащом закрыв, а брови шляпой.
Как думаешь? узнать меня нельзя?
— Сова
летит, лунь плывет — ничего не видно: буря, метель и…
ночь матка — все гладко.
Многие даже слышали, как в эту
ночь кто-то всё ходил по чердаку тяжелым шагом, и кузнец видел, как змей
летел прямо на чердак.
Это ловкое, стройное тело с рыжей головой напоминало мне древние стрелы, — обмотанная смоляной паклей и зажженная,
летит в темной
ночи стрела на чье-то горе и разор.
Герой наш мысленно
летел во мраке
ночи на крик путешественника, умерщвляемого разбойниками; или брал штурмом высокую башню, где страдал в цепях друг его.
Иллюзию нарушил, во-первых, новый выстрел замерзшей реки. Должно быть, мороз принимался к
ночи не на шутку. Звук был так силен, что ясно слышался сквозь стены станционной избушки, хотя и смягченный. Казалось, будто какая-то чудовищная птица
летит со страшною быстротой над рекою и стонет… Стон приближается, растет, проносится мимо и с слабеющими взмахами гигантских крыльев замирает вдали.
Вечерами на закате и по
ночам он любил сидеть на холме около большой дороги. Сидел, обняв колена длинными руками, и, немотствуя, чутко слушал, как мимо него спокойно и неустанно течет широкая певучая волна жизни: стрекочут хлопотливые кузнечики, суетятся, бегают мыши-полевки, птицы
летят ко гнездам, ходят тени между холмов, шепчут травы, сладко пахнет одонцем, мелиссой и бодягой, а в зеленовато-голубом небе разгораются звезды.
Послушай: я твои
лечила раны,
Моя рука была в крови твоей,
Я над тобой сидела
ночи, я старалась
Всем, чем могла, смягчить ту злую боль;
Старалась, как раба, чтоб даже
Малейший стук тебя не потревожил…
Послушай, я за все мои старанья
Прошу одной, одной награды…
Она тебе не стоит ничего;
Исполни ж эту малую награду!
Останься здесь еще неделю…
— Братцы, бурмакинские! Ам-ман… Аманывают наших, — кричал Сенька так отчаянно, точно его резали темною
ночью на большой дороге. Певцы кинулись к нему. Молодой человек с кудрявой головой, томившийся за столом, вдруг вскочил, посмотрел вокруг осоловевшими, почти безумными глазами и толкнул стол, отчего бутылки и стаканы со звоном
полетели на пол… Все перемешалось и зашумело…
Бывало, в
ночь глухую
Заложим тройку удалую,
Поем, и свищем, и стрелой
Летим над снежной глубиной.
Бывало, в
ночь глухую,
Тая в груди отвагу злую,
Летим на тройке вороных,
Потешно сердцу удалых!
Мы, мразный ветр в себя вдыхая,
О прошлом вовсе забывая,
Поем, и свищем, и стрелой
Летим над снежной глубиной.
И надо сказать, усердно исполнял он свою обязанность: на дворе у него никогда ни щепок не валялось, ни copy; застрянет ли в грязную пору где-нибудь с бочкой отданная под его начальство разбитая кляча-водовозка, он только двинет плечом — и не только телегу, самое лошадь спихнет с места; дрова ли примется он колоть, топор так и звенит у него, как стекло, и
летят во все стороны осколки и поленья; а что насчет чужих, так после того, как он однажды
ночью, поймав двух воров, стукнул их друг о дружку лбами, да так стукнул, что хоть в полицию их потом не веди, все в околотке [В околотке — в окружности, в окрестности.] очень стали уважать его; даже днем проходившие, вовсе уже не мошенники, а просто незнакомые люди, при виде грозного дворника отмахивались и кричали на него, как будто он мог слышать их крики.
Было темно, как в печной трубе, деревня, придавленная тяжёлой сыростью, вся в землю ушла, только мельницы, размахнувшись мёртвыми крыльями, словно собрались
лететь, но бессильны оторваться от холма, связанные холодом и
ночью.