Неточные совпадения
— А ведь согласитесь, Самгин, что такие пр-рямолинейные люди, как наш общий знакомый Поярков, обучаются и обучают именно вражде
к миру культурному, а? — спросил Тагильский, выливая в стакан Клима остатки вина и глядя в
лицо его
с улыбочкой вызывающей.
— Не напоминай, не тревожь прошлого: не воротишь! — говорил Обломов
с мыслью на
лице,
с полным сознанием рассудка и воли. — Что ты хочешь делать со мной?
С тем
миром, куда ты влечешь меня, я распался навсегда; ты не спаяешь, не составишь две разорванные половины. Я прирос
к этой яме больным местом: попробуй оторвать — будет смерть.
Потные красные бородатые
лица лезли
к Привалову целоваться; корявые руки хватали его за платье; он тоже пил водку вместе
с другими и чувствовал себя необыкновенно хорошо в этом пьяном мужицком
мире.
Унылая, грустная дружба
к увядающей Саше имела печальный, траурный отблеск. Она вместе
с словами диакона и
с отсутствием всякого развлечения удаляла молодую девушку от
мира, от людей. Третье
лицо, живое, веселое, молодое и
с тем вместе сочувствовавшее всему мечтательному и романтическому, было очень на месте; оно стягивало на землю, на действительную, истинную почву.
Лиза сидела против Помады и
с напряженным вниманием смотрела через его плечо на неприятный рот докторши
с беленькими, дробными мышиными зубками и на ее брови, разлетающиеся
к вискам, как крылья копчика, отчего этот лоб получал какую-то странную форму, не безобразную, но весьма неприятную для каждого привыкшего искать на
лице человека черт, более или менее выражающих содержание внутреннего
мира.
Мы не подозревали, что за
миром мысли и слова есть какой-то
мир действия и игры страстей,
мир насущных нужд и эгоистических вожделений,
с которым мы, рано или поздно, должны встретиться
лицом к лицу.
Одна плаксивая Любочка,
с ее гусиными ногами и нехитрыми разговорами, полюбила мачеху и весьма наивно и иногда неловко старалась сблизить ее со всем нашим семейством; зато и единственное
лицо во всем
мире,
к которому, кроме ее страстной любви
к папа, Авдотья Васильевна имела хоть каплю привязанности, была Любочка.
—
Мир идей! — повторила она и отбросила салфетку в сторону, и
лицо ее приняло негодующее, брезгливое выражение. — Все эти ваши прекрасные идеи, я вижу, сводятся
к одному неизбежному, необходимому шагу: я должна сделаться вашею любовницей. Вот что нужно. Носиться
с идеями и не быть любовницей честнейшего, идейнейшего человека — значит не понимать идей. Надо начинать
с этого… то есть
с любовницы, а остальное само приложится.
Тут и конец твоей памяти на земле;
к другим дети на могилу ходят, отцы, мужья, а у тебя — ни слезы, ни вздоха, ни поминания, и никто-то, никто-то, никогда в целом
мире не придет
к тебе; имя твое исчезнет
с лица земли — так, как бы совсем тебя никогда не бывало и не рождалось!
Мы вышли из конторы в ворота, потом прошли небольшой двор и остановились у запертых ворот другого. Мой провожатый приложил
лицо к оконцу в воротах и крикнул дежурного. За воротами послышалось звякание связки ключей, потом калитка отворилась и опять захлопнулась за нами. Теперь трое крепко запертых ворот
с тремя огромными висячими замками отделяли меня от вольного божьего
мира.
— Вот этак лучше, Сергей Петрович, — забормотал он. — Наплюйте на того белобрысого чёрта, чтоб ему… Статочное ли дело при вашем высоком понятии и при вашей образованности малодушием заниматься? Ваше дело благородное… Надо, чтобы все вас ублажали, боялись, а ежели будете
с тем чёртом людям головы проламывать да в озере в одеже купаться, то всякий скажет: «Никакого ума! Пустяковый человек!» И пойдет тогда по
миру слава! Удаль купцу
к лицу, а не благородному… Благородному наука требуется, служба…
От этого-то, повидимому, и зависит выражение
мира и успокоения на
лице у большинства покойников. Покойна и легка обыкновенно смерть каждого доброго человека; но умереть
с готовностью, охотно, радостно умереть — вот преимущество отрекшегося от себя, того, кто отказывается от воли
к жизни, отрицает ее. Ибо лишь такой человек хочет умереть действительно, а не повидимому, и, следовательно, не нуждается и не требует дальнейшего существования своей личности.
Ответа не последовало. Слепень продолжал летать и стучать по потолку. Со двора не доносилось ни звука, точно весь
мир заодно
с доктором думал и не решался говорить. Ольга Ивановна уже не плакала, а по-прежнему в глубоком молчании глядела на цветочную клумбу. Когда Цветков подошел
к ней и сквозь сумерки взглянул на ее бледное, истомленное горем
лицо, у нее было такое выражение, какое ему случалось видеть ранее во время приступов сильнейшего, одуряющего мигреня.
Тогда я раздам Мое имение нищим и
с тобою, товарищ, поползу на поклонение
к старой бритой обезьяне, прильну Моим американским
лицом к ее туфле, от которой исходит благодать. Я буду плакать, Я буду вопить от ужаса: спаси Меня от Смерти! А старая обезьяна, тщательно удалив
с лица все волосы, облекшись, сверкая, сияя, озаряя — и сама трясясь от злого ужаса, будет торопливо обманывать
мир, который так хочет быть обманутым.
С московским писательским
миром, в
лице Островского и Писемского, я прикасался, но немного. Писемский задумал уже
к этому времени перейти на службу в губернское правление советником, и даже по этому случаю стал ходить совсем бритый, как чиновник из николаевской эпохи. Я попадал
к нему и в городе (он еще не был тогда домовладельцем), и на даче в Кунцеве.
Париж последовательно вводил меня в круг идей и интересов, связанных
с великой борьбой трудового человечества. Я не примыкал ни
к какой партии или кружку, не делался приверженцем той или иной социалистической доктрины, и все-таки, когда я попал на заседание этого конгресса, я был наглядным, прямым воздействием того, что я уже видел и слышал, подготовлен
к дальнейшему знакомству
с миром рабочей массы, пробудившейся в
лице своей интеллигенции от пассивного ярма
к формулированию своих упований и запросов.
Папа относился
к дедушке
с глубокою почтительностью и нежною благодарностью. Когда дедушка приезжал
к нам, — вдруг он, а не папа, становился главным
лицом и хозяином всего нашего дома. Маленький я был тогда, но и я чувствовал, Что в дом наш вместе
с дедушкою входил странный, старый, умирающий
мир, от которого мы уже ушли далеко вперед.
Старший сын царя Иоанна Васильевича — Иоанн — был любимцем отца. Юноша занимался вместе
с отцом государственными делами, проявлял в них ум и чуткость
к славе России. Во время переговоров о
мире, страдая за Россию, читая и горесть на
лицах бояр, слыша, может быть, и всеобщий ропот, царевич, исполненный благородной ревности, пришел
к отцу и потребовал, чтобы он послал его
с войском изгнать неприятеля, освободить Псков, восстановить честь России.
Талечка, на самом деле, и по наружности, и по внутреннему своему мировоззрению была им. Радостно смотрела она на
мир Божий,
с любовью относилась
к окружающим ее людям, боготворила отца и мать, нежно была привязана
к Лидочке, но вне этих трех последних
лиц, среди знакомых молодых людей, посещавших, хотя и не в большом количестве, их дом, не находилось еще никого, кто бы заставил не так ровно забиться ее полное общей любви ко всему человечеству сердце.
Весь
мир обернулся
лицом к востоку, откуда должно взойти новое солнце, и страстно ждал его восхода, а русский писатель все еще созерцал гаснущие краски заката Здесь еще плохую службу сослужил нашей литературе ее ограниченный, почти кастовый „реализм“, тот, что синицу в руках предпочитает журавлю в небе и порою самым добросовестным образом смешивает себя
с простою фотографией.
В том, что такое историческое
лицо, как Александр I,
лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей;
лицо, подлежавшее тем сильнейшим в
мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны
с властью;
лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за всё совершавшееся в Европе, и
лицо не выдуманное, а живое, имеющее как и каждый человек, свои личные привычки, страсти, стремления
к добру, красоте, истине, — что это
лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, т. е. читанием книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Княжна не упала,
с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова,
лицо ее изменилось, и что-то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого
мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх
к отцу, подошла
к нему, взяла его за руку, потянула
к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
Кроме изучения его в книгах и архивах, необходимо стать
с ним
лицом к лицу, пожить в раскольнических монастырях, в скитах, в колибах, в заимках, в кельях, в лесах и т. п., изучить его в живых проявлениях, в преданиях и поверьях, не переданных бумаге, но свято сохраняемых целым рядом поколений; изучить обычаи раскольников, в которых немало своеобразного и отличного от обычаев прочих русских простолюдинов; узнать воззрение раскольников разных толков на
мир духовный и
мир житейский, на внутреннее устройство их общин и т. п.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что́ говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего в
мире, того, что́ называется ridicule, [[смешным],] но инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей
с изуродованным от бешенства
лицом подъехал
к нему и поднял нагайку...