Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери
кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло!
Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в
чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Как бы, я воображаю, все переполошились: «
Кто такой,
что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и
не знают,
что такое значит «прикажете принять».
О! я шутить
не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да
что в самом деле? Я такой! я
не посмотрю ни на
кого… я говорю всем: «Я сам себя
знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть
не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я
не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай.
Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать
не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то,
что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Правдин. А
кого он невзлюбит, тот дурной человек. (К Софье.) Я и сам имею честь
знать вашего дядюшку. А, сверх того, от многих слышал об нем то,
что вселило в душу мою истинное к нему почтение.
Что называют в нем угрюмостью, грубостью, то есть одно действие его прямодушия. Отроду язык его
не говорил да, когда душа его чувствовала нет.
Стародум. Дурное расположение людей,
не достойных почтения,
не должно быть огорчительно.
Знай,
что зла никогда
не желают тем,
кого презирают; а обыкновенно желают зла тем,
кто имеет право презирать. Люди
не одному богатству,
не одной знатности завидуют: и добродетель также своих завистников имеет.
Стародум. Как! А разве тот счастлив,
кто счастлив один?
Знай,
что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия
не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать
не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот,
кому нечего желать, а лишь есть
чего бояться?
— Я — твое внутреннее слово! я послана объявить тебе свет Фавора, [Фаво́р — по евангельскому преданию, священная гора.] которого ты ищешь, сам того
не зная! — продолжала между тем незнакомка, — но
не спрашивай,
кто меня послал, потому
что я и сама объявить о сем
не умею!
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно
не на
кого другого, а на Митьку.
Узнали,
что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Он
не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он
знает,
что я
не брошу сына,
не могу бросить сына,
что без сына
не может быть для меня жизни даже с тем,
кого я люблю, но
что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он
знает и
знает,
что я
не в силах буду сделать этого».
— Он при мне звал ее на мазурку, — сказала Нордстон,
зная,
что Кити поймет,
кто он и она. — Она сказала: разве вы
не танцуете с княжной Щербацкой?
— Я
не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с
кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад
не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты
знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну
что, Василий,
кто да
кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
— Ну, я очень рад был,
что встретил Вронского. Мне очень легко и просто было с ним. Понимаешь, теперь я постараюсь никогда
не видаться с ним, но чтоб эта неловкость была кончена, — сказал он и, вспомнив,
что он, стараясь никогда
не видаться, тотчас же поехал к Анне, он покраснел. — Вот мы говорим,
что народ пьет;
не знаю,
кто больше пьет, народ или наше сословие; народ хоть в праздник, но…
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и
знаю этот голубой туман, в роде того,
что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная….
Кто не прошел через это?
Старший брат был тоже недоволен меньшим. Он
не разбирал, какая это была любовь, большая или маленькая, страстная или
не страстная, порочная или непорочная (он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен на это); по он
знал,
что это любовь ненравящаяся тем,
кому нужна нравиться, и потому
не одобрял поведения брата.
— Разве я
не знаю,
что я дурно поступил? Но
кто причиной,
что я поступил так?
Она
не интересовалась теми,
кого знала, чувствуя,
что от них ничего уже
не будет нового.
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова
не одними устами. Теперь, в эту минуту, он
знал,
что все
не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он
знал в себе, нисколько
не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с его души. К
кому же ему было обращаться, как
не к Тому, в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
Она смотрела так просто, так весело,
что кто не знал ее, как
знал муж,
не мог бы заметить ничего неестественного ни в звуках, ни в смысле ее слов.
―
Что ж, если это приятнее? ― сказал Львов, улыбаясь своею красивою улыбкой и дотрогиваясь до ее руки. ―
Кто тебя
не знает, подумает,
что ты
не мать, а мачеха.
— Да, я теперь всё поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого
не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно,
кого вы любите. Но девушка в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, — у девушки бывает и может быть такое чувство,
что она
не знает,
что сказать.
Все,
кого она любила, были с нею, и все были так добры к ней, так ухаживали за нею, так одно приятное во всем предоставлялось ей,
что если б она
не знала и
не чувствовала,
что это должно скоро кончиться, она бы и
не желала лучшей и приятнейшей жизни. Одно,
что портило ей прелесть этой жизни, было то,
что муж ее был
не тот, каким она любила его и каким он бывал в деревне.
— Позволь мне
не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для
кого бы то ни было. Она заслужила его, ты скажешь. Она
знает это и
не просит тебя; она прямо говорит,
что она ничего
не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя. За
что она мучается?
Кому от этого лучше?
— Итак, я продолжаю, — сказал он, очнувшись. — Главное же то,
что работая, необходимо иметь убеждение,
что делаемое
не умрет со мною,
что у меня будут наследники, — а этого у меня нет. Представьте себе положение человека, который
знает вперед,
что дети его и любимой им женщины
не будут его, а чьи-то, кого-то того,
кто их ненавидит и
знать не хочет. Ведь это ужасно!
— Я ничего
не знаю и
знать не хочу,
кто там и
что. Я
знаю,
что брат моего мужа умирает и муж едет к нему, и я еду с мужем, чтобы…
Кто не знал ее и ее круга,
не слыхал всех выражений соболезнования, негодования и удивления женщин,
что она позволила себе показаться в свете и показаться так заметно в своем кружевном уборе и со своей красотой, те любовались спокойствием и красотой этой женщины и
не подозревали,
что она испытывала чувства человека, выставляемого у позорного столба.
«После того,
что произошло, я
не могу более оставаться в вашем доме. Я уезжаю и беру с собою сына. Я
не знаю законов и потому
не знаю, с
кем из родителей должен быть сын; но я беру его с собой, потому
что без него я
не могу жить. Будьте великодушны, оставьте мне его».
Что же вы ответите ему, когда невинный малютка спросит у вас: «папаша!
кто сотворил всё,
что прельщает меня в этом мире, — землю, воды, солнце, цветы, травы?» Неужели вы скажете ему: «я
не знаю»?
Теперь, — хорошо ли это, дурно ли, — Левин
не мог
не остаться; ему нужно было
узнать,
что за человек был тот,
кого она любила.
— Может быть, — сказал он, пожимая локтем её руку. — Но лучше, когда делают так,
что, у
кого ни спроси, никто
не знает.
Василий Лукич между тем,
не понимавший сначала,
кто была эта дама, и
узнав из разговора,
что это была та самая мать, которая бросила мужа и которую он
не знал, так как поступил в дом уже после нее, был в сомнении, войти ли ему или нет, или сообщить Алексею Александровичу.
— Я, как человек, — сказал Вронский, — тем хорош,
что жизнь для меня ничего
не стоит. А
что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я
знаю. Я рад тому,
что есть за
что отдать мою жизнь, которая мне
не то
что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить с тем выражением, с которым он хотел.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми,
что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с
кем не говорил об этом. И ни с
кем я
не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я
знаю,
что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
— Я несогласен,
что нужно и можно поднять еще выше уровень хозяйства, — сказал Левин. — Я занимаюсь этим, и у меня есть средства, а я ничего
не мог сделать. Банки
не знаю кому полезны. Я, по крайней мере, на
что ни затрачивал деньги в хозяйстве, всё с убытком: скотина — убыток, машина — убыток.
Теперь она
знала всех их, как
знают друг друга в уездном городе;
знала, у
кого какие привычки и слабости, у
кого какой сапог жмет ногу;
знала их отношения друг к другу и к главному центру,
знала,
кто за
кого и как и
чем держится, и
кто с
кем и в
чем сходятся и расходятся; но этот круг правительственных, мужских интересов никогда, несмотря на внушения графини Лидии Ивановны,
не мог интересовать ее, и она избегала его.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал,
что мужики слушают при этом только пение его голоса и
знают твердо,
что,
что бы он ни говорил, они
не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность,
что если будет
кто обманут, то уж никак
не он, Резунов.
Теперь она верно
знала,
что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла,
что вопрос касается
не ее одной, — с
кем она будет счастлива и
кого она любит, — но
что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За
что? За то,
что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты
знаешь,
кто это? — обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому
что он
не подлец.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал,
что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский
не мог отвечать на вопросы,
не мог говорить ни с
кем. Он повернулся и,
не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам
не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
После всего этого как бы, кажется,
не сделаться фаталистом? Но
кто знает наверное, убежден ли он в
чем или нет?.. и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!..
Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только потому,
что я
знал некоторые подробности его жизни, и, может быть, на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как вы о нем
не услышите ни от
кого, кроме меня, то поневоле должны довольствоваться этим изображением.
Надо вам сказать,
что у меня нет семейства: об отце и матери я лет двенадцать уж
не имею известия, а запастись женой
не догадался раньше, — так теперь уж,
знаете, и
не к лицу; я и рад был,
что нашел
кого баловать.
Решено было еще сделать несколько расспросов тем, у которых были куплены души, чтобы, по крайней мере,
узнать,
что за покупки, и
что именно нужно разуметь под этими мертвыми душами, и
не объяснил ли он
кому, хоть, может быть, невзначай, хоть вскользь как-нибудь настоящих своих намерений, и
не сказал ли он кому-нибудь о том,
кто он такой.
Конечно, никак нельзя было предполагать, чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж все, как поразмыслили каждый с своей стороны, как припомнили,
что они еще
не знают,
кто таков на самом деле есть Чичиков,
что он сам весьма неясно отзывался насчет собственного лица, говорил, правда,
что потерпел по службе за правду, да ведь все это как-то неясно, и когда вспомнили при этом,
что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его, то задумались еще более: стало быть, жизнь его была в опасности, стало быть, его преследовали, стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое… да
кто же он в самом деле такой?
— Ваше сиятельство, — сказал Муразов, —
кто бы ни был человек, которого вы называете мерзавцем, но ведь он человек. Как же
не защищать человека, когда
знаешь,
что он половину зол делает от грубости и неведенья? Ведь мы делаем несправедливости на всяком шагу и всякую минуту бываем причиной несчастья другого, даже и
не с дурным намереньем. Ведь ваше сиятельство сделали также большую несправедливость.
Все отвечали,
что никак
не знают,
кто таков капитан Копейкин.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому,
кто ни аза
не знает, да ведет себя похвально; а в
ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель,
не любивший насмерть Крылова за то,
что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина,
что слышно было, как муха летит;
что ни один из учеников в течение круглого года
не кашлянул и
не высморкался в классе и
что до самого звонка нельзя было
узнать, был ли
кто там или нет.
— Ну, расспросите у него, вы увидите,
что… [В рукописи четыре слова
не разобрано.] Это всезнай, такой всезнай, какого вы нигде
не найдете. Он мало того
что знает, какую почву
что любит,
знает, какое соседство для
кого нужно, поблизости какого леса нужно сеять какой хлеб. У нас у всех земля трескается от засух, а у него нет. Он рассчитает, насколько нужно влажности, столько и дерева разведет; у него все играет две-три роли: лес лесом, а полю удобренье от листьев да от тени. И это во всем так.
Один раз, возвратясь к себе домой, он нашел на столе у себя письмо; откуда и
кто принес его, ничего нельзя было
узнать; трактирный слуга отозвался,
что принесли-де и
не велели сказывать от
кого.