Неточные совпадения
Митя, малый лет двадцати восьми, высокий, стройный и кудрявый, вошел в комнату и, увидев меня, остановился у порога.
Одежда на нем была немецкая, но одни неестественной величины буфы на плечах служили явным доказательством тому, что
кроил ее не только русский — российский портной.
Житейская пошлость стелется у их ног; даже клевета и сплетни скатываются по их белоснежной
одежде, точно грязные брызги с
крыльев лебедя…
Любя подражать в
одежде новейшим модам, Петр Григорьич, приехав в Петербург, после долгого небывания в нем, счел первою для себя обязанностью заказать наимоднейший костюм у лучшего портного, который и одел его буква в букву по рецепту «Сына отечества» [«Сын Отечества» — журнал, издававшийся с 1812 года Н.И.Гречем (1787—1867).], издававшегося тогда Булгариным и Гречем, и в костюме этом Крапчик — не хочу того
скрывать — вышел ужасен: его корявое и черномазое лицо от белого верхнего сюртука стало казаться еще чернее и корявее; надетые на огромные и волосатые руки Крапчика палевого цвета перчатки не покрывали всей кисти, а держимая им хлыстик-тросточка казалась просто чем-то глупым.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих дней замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих рабочих, их детей, стариков, жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не
скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых
одеждах, на богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
— Так вот как она строго жизнь наша стоит! — говорил отец, почёсывая грудь. — И надо бы попроще как, подружнее жить, а у нас все напрягаются, чтобы чужими грехами свои перед богом оправдать али
скрыть, да и выискивают грехи эти, ровно вшей в
одежде у соседа, нехорошо! И никто никого не жалеет, зверьё-зверьём!
— Сокращение переписки, — говорил он, — отняло у администрации ее жизненные соки. Лишенная радужной
одежды, которая, в течение многих веков,
скрывала ее формы от глаз нескромной толпы, администрация прибегала к «катастрофам», как к последнему средству, чтобы опериться. Правда, новая
одежда явилась, но она оказалась с прорехами.
Рюмин (горячо и нервно). Позвольте! Я этого не говорил! Я только против этих… обнажений… этих неумных, ненужных попыток сорвать с жизни красивые
одежды поэзии, которая
скрывает ее грубые, часто уродливые формы… Нужно украшать жизнь! Нужно приготовить для нее новые
одежды, прежде чем сбросить старые…
Однажды ночью, при дороге, увидел я спящего бродягу; был он пьян и бредил, и узнал я в нем ренегата, одного из посланных Тобой с доверием; и вот что я подслушал среди бессвязных и кощунственных выкликов его: «Горько мне без неба, которого я лишен, но не хочу быть ангелом среди людей, не хочу белых
одежд, не хочу
крыльев!» Буквально так и говорил, Отец: «Не хочу
крыльев!»
Пришла весна. По мокрым улицам города, между навозными льдинками, журчали торопливые ручьи; цвета
одежд и звуки говора движущегося народа были ярки. В садиках за заборами пухнули почки дерев, и ветви их чуть слышно покачивались от свежего ветра. Везде лились и капали прозрачные капли… Воробьи нескладно подпискивали и подпархивали на своих маленьких
крыльях. На солнечной стороне, на заборах, домах и деревьях, все двигалось и блестело. Радостно, молодо было и на небе, и на земле, и в сердце человека.
На этот раз Сережа изображал маленького нищего, заблудившегося в лесу, а над ним стоял в белой
одежде, с
крыльями за спиною, его ангел-хранитель — Бобка.
Кровь, кровь ближнего на этих руках, которых благословения жаждут православные; эти херувимы, рассыпавшиеся по моей
одежде, секут меня
крыльями своими, как пламенными мечами, вериги, которые ношу, слишком легки, чтоб утомить мои душевные страдания; двадцать лет тяжелого затворничества не могли укрыть меня от привидения, везде меня преследующего.
Он не старался
скрыть себя; ни
одежды, ни движений, ни чувств не подчинял формам; он весь был наружу.
Душа твоя хочет творить, а тут желудок требует куска хлеба, вдохновение подвязало тебе
крылья, а тело просит не только прикрыть наготу свою обычною покрышкой, но и тонкого сукна, шелка, бархата, чтобы явиться перед судьями твоими в приличной
одежде, без которой тебя не примут, ты и твое произведение умрете в неизвестности.
Церковь пронесла свет христианского учения о жизни через 18 веков и, желая
скрыть его в своих
одеждах, сама сожглась на этом свете.