Неточные совпадения
Через несколько мгновений поднимаю их — и вижу: мой Карагёз летит, развевая хвост, вольный как
ветер, а гяуры далеко один за другим тянутся по степи на измученных
конях.
И тут-то более всего пробовали себя наши молодые козаки, чуждавшиеся грабительства, корысти и бессильного неприятеля, горевшие желанием показать себя перед старыми, померяться один на один с бойким и хвастливым ляхом, красовавшимся на горделивом
коне, с летавшими по
ветру откидными рукавами епанчи.
По пути домой он застрял на почтовой станции, где не оказалось лошадей, спросил самовар, а пока собирали чай, неохотно посыпался мелкий дождь, затем он стал гуще, упрямее, крупней, — заиграли синие молнии, загремел гром, сердитым
конем зафыркал
ветер в печной трубе — и начал хлестать, как из ведра, в стекла окон.
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел книги в конторе или садился на
коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое горе и все эти вопросы, скача от них дальше, — но с ним неутомимо, как свистящий осенний
ветер, скакал вопрос: что делается на той стороне Волги?
В это время
ветер подул нам в спину. Медведь рявкнул, прижал уши и без оглядки пустился наутек. Через несколько минут подошли казаки с
конями.
— Гей, гей!.. Скажу тебе, хлопче, правду: были люди — во времена «Речи Посполитой»… Когда, например, гусарский регимент шел в атаку, то, понимаешь, — как буря: потому что за плечами имели крылья…
Кони летят, а в крыльях
ветер, говорю тебе, как ураган в сосновом бору… Иисус, Мария, святой Иосиф…
Как усну, а лиман рокочет, а со степи теплый
ветер на меня несет, так точно с ним будто что-то плывет на меня чародейное, и нападает страшное мечтание: вижу какие-то степи,
коней, и все меня будто кто-то зовет и куда-то манит: слышу, даже имя кричит: «Иван!
Родина ты моя, родина! Случалось и мне в позднюю пору проезжать по твоим пустыням! Ровно ступал
конь, отдыхая от слепней и дневного жару; теплый
ветер разносил запах цветов и свежего сена, и так было мне сладко, и так было мне грустно, и так думалось о прошедшем, и так мечталось о будущем. Хорошо, хорошо ехать вечером по безлюдным местам, то лесом, то нивами, бросить поводья и задуматься, глядя на звезды!
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир, Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал
коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без
ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал
ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но голос говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
Утро было свежее, солнечное. Бывшие разбойники, хорошо одетые и вооруженные, шли дружным шагом за Серебряным и за всадниками, его сопровождавшими. Зеленый мрак охватывал их со всех сторон.
Конь Серебряного, полный нетерпеливой отваги, срывал мимоходом листья с нависших ветвей, а Буян, не оставлявший князя после смерти Максима, бежал впереди, подымал иногда, нюхая
ветер, косматую морду или нагибал ее на сторону и чутко навастривал ухо, если какой-нибудь отдаленный шум раздавался в лесу.
Но вот этот трехглавый змей сполз и распустился: показались хребты
коней, махнул в воздухе хвост пристяжной; из-под
ветра взвеяла грива; тройка выровнялась и понеслась по мосту.
— «Не вихри, не
ветры в полях подымаются, не буйные крутят пыль черную: выезжает то сильный, могучий богатырь Добрыня Никитич на своем
коне богатырском, с одним Торопом-слугой; на нем доспехи ратные как солнышко горят; на серебряной цепи висит меч-кладенец в полтораста пуд; во правой руке копье булатное, на
коне сбруя красна золота.
И поплыл, как гоголь, по волне,
Полетел, как
ветер, на
коне.
Когда Федосей исчез за плетнем, окружавшим гумно, то Юрий привязал к сухой ветле усталых
коней и прилег на сырую землю; напрасно он думал, что хладный
ветер и влажность высокой травы, проникнув в его жилы, охладит кровь, успокоит волнующуюся грудь… все призраки, все невероятности, порождаемые сомнением ожидания, кружились вокруг него в несвязной пляске и невольно завлекали воображение всё далее и далее, как иногда блудящий огонек, обманчивый фонарь какого-нибудь зловредного гения, заводит путника к самому краю пропасти…
Раскаты его баса гремели в воздухе подобно трубному звуку, и его крупная, тучная фигура с красной толстой головой, сизыми огромными, развевающимися по
ветру бакенбардами, с черными толстыми бровями над маленькими, блестевшими, как угли, глазами, когда он, сидя на
коне, командовал бригадой, была самая внушительная.
— Хоша и пух
ветром пустишь, а где шелудивый
конь валялся, там не след чистой негой наступать: лишай сядет. Извини, дорогой гость, и не прими за остуду, а от нашей крови тебе жены не будет, — заключила ему с поклоном, вставши из-за стола, Байцурова.
Страдания Байцурова, как себе можно представить, были ужасны: его дитя представлялось ему отсюда беззащитной в самой леденящей кровь обстановке: она трепеталась перед ним в тороках на крупе
коня, простирая свои слабые ручонки к нему, к отцу своему, в котором ее детская головка видела всегда идеал всякой справедливости и мощи; он слышал ее стоны, подхватываемые и раздираемые в клочки буйным осенним
ветром; он видел ее брошенную в позорную постель, и возле ее бледного, заплаканного личика сверкали в глаза старику седые, щетинистые брови багрового Плодомасова.
Но вот этот трехглавый змей сполз, показались хребты
коней, махнул в воздухе хвост пристяжной из-под
ветра; тройка выравнялась и понеслась по мосту, мерно и в такт ударяя подковами о звонкие доски.
Но если лошади сохранят силу для того, чтобы брести как-нибудь, шаг за шагом, то можно питать надежду, что
кони, идучи по
ветру, сами выйдут как-нибудь на дорогу и привезут нас к какому-нибудь жилью.
Но вашу кровь пролить желаю
Я только с нынешнего дня!»
Он бьет и дергает
коня,
И
конь летит как
ветер степи...
Ветер злился, гудел и стонал,
Франты песню удалую пели,
Кучер громко подтягивал ей,
Кони, фыркая, вихрем летели,
Злой мороз пробирал до костей.
Меня сняли с
коня, бледного, чуть дышавшего. Я весь дрожал, как былинка под
ветром, так же как и Танкред, который стоял, упираясь всем телом назад, неподвижно, как будто врывшись копытами в землю, тяжело выпуская пламенное дыхание из красных, дымящихся ноздрей, весь дрожа, как лист, мелкой дрожью и словно остолбенев от оскорбления и злости за ненаказанную дерзость ребенка. Кругом меня раздавались крики смятения, удивления, испуга.
Садится Орша на
коня,
Дал знак рукой, гремя, звеня,
Средь вопля женщин и детей
Все повскакали на
коней,
И каждый с знаменьем креста
За ним проехал в ворота;
Лишь он, безмолвный, не крестясь,
Как бусурман, татарский князь,
К своим приближась воротам,
Возвел глаза — не к небесам;
Возвел он их на терем тот,
Где прежде жил он без забот,
Где нынче
ветер лишь живет,
И где, качая изредка
Дверь без ключа и без замка,
Как мать качает колыбель,
Поет гульливая метель!..
Макар замолчал и, спрятав в кисет трубку, запахнул на груди чекмень. Накрапывал дождь,
ветер стал сильнее, море рокотало глухо и сердито. Один за другим к угасающему костру подходили
кони и, осмотрев нас большими умными глазами, неподвижно останавливались, окружая нас плотным кольцом.
С моря дул влажный холодный
ветер, разнося по степи задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных кустов. Изредка его порывы приносили с собой сморщенные, желтые листья и бросали их в костер, раздувая пламя, окружавшая нас мгла осенней ночи вздрагивала и, пугливо отодвигаясь, открывала на миг слева — безграничную степь, справа — бесконечное море и прямо против меня — фигуру Макара Чудры, старого цыгана, — он сторожил
коней своего табора, раскинутого шагах в пятидесяти от нас.
Гей-гей! В груди горит огонь,
А степь так широка!
Как
ветер, быстр мой борзый
конь,
Тверда моя рука!
Ветер выл жалобно и тихо, во тьме ржали
кони, из табора плыла нежная и страстная песня-думка.
Не сдержать табуна диких
коней, когда мчится он по широкой степи, не сдержать в чистом поле буйного
ветра, не сдержать и ярого потока речей, что ливнем полились с дрожащих, распаленных уст Фленушки. Брызжут очи пламенем, заревом пышет лицо, часто и высоко поднимается пышная грудь под тонкой белоснежной сорочкой.
«Как я могу за тобою следовать, — отвечал Ашик, — твой
конь летит, как
ветер, а я отягощен сумою».
— Быстрее, Смелый! Быстрее, товарищ! — И смуглая маленькая рука, выскользнув из-под полы косматой бурки, нежно потрепала влажную, в пене, спину статного вороного
коня…
Конь прибавил ходу и быстрее
ветра понесся по узкой горной тропинке над самым обрывом в зияющую громадной черной пастью бездну…
Отца Наташа видит мало и редко… Сам Андрей не знает, как держать себя с дочкой-барышней… Смущается, будто робеет даже. Но Наташа любит отца. Любит его открытое лицо нестареющего красавца, его мозолистые руки, его зычный голос. Любит Наташа до безумия птицей лететь в быстрой тройке, управляемой отцом, по покрытым снегом полям Восходного… Рядом француженка m-lle Arlette, живая, молоденькая, веселая, как ребенок… Впереди отец… Стоит на передке тройки, гикает, свищет на быстрых, как
ветер,
коней.
Шея его словно лебединая, грива встала крылом, ноздри огнем горят, из-под ног мечет он искры и землю — вольный
конь летит с вольным
ветром взапуски.
«Переждем хоть время ночи;
Ветер встал от полуночи;
Хладно в поле, бор шумит;
Месяц тучами закрыт». —
«
Ветер буйный перестанет;
Стихнет бор, луна проглянет;
Едем, нам сто верст езды.
Слышишь?
Конь грызет бразды,
Бьет копытом с нетерпенья.
Миг нам страшен замедленья...
«Ночь давно ли наступила?
Полночь только что пробила.
Слышишь? Колокол гудит». —
«
Ветер стихнул; бор молчит;
Месяц в водный ток глядится;
Мигом борзый
конь домчится». —
«Где ж, скажи, твой тесный дом?» —
«Там, в Литве, краю чужом:
Хладен, тих, уединенный,
Свежим дерном покровенный;
Саван, крест, и шесть досток.
Едем, едем, путь далек».