Неточные совпадения
Купцы под розгами
клялись, что никогда таким товаром торговать не будут, а кимряки после жестокой порки дали зарок, что не только они сами, а своим
детям, внукам и правнукам закажут под страхом отцовского проклятия ставить бумажные подошвы.
А он улыбался: не думал он спать,
Любуясь красивым пакетом;
Большая и красная эта печать
Его забавляла…
С рассветом
Спокойно и крепко заснуло
дитя,
И щечки его заалели.
С любимого личика глаз не сводя,
Молясь у его колыбели,
Я встретила утро…
Я вмиг собралась.
Сестру заклинала я снова
Быть матерью сыну… Сестра
поклялась…
Кибитка была уж готова.
— Виноват; это тоже школьное слово; не буду. Я очень хорошо понимаю, что вы… за меня боитесь… (да не сердитесь же!), и я ужасно рад этому. Вы не поверите, как я теперь боюсь и — как радуюсь вашим словам. Но весь этот страх,
клянусь вам, всё это мелочь и вздор. Ей-богу, Аглая! А радость останется. Я ужасно люблю, что вы такой
ребенок, такой хороший и добрый
ребенок! Ах, как вы прекрасны можете быть, Аглая!
— Ты… не думай, няня… Я
клянусь тебе
детьми, отцом
клянусь, я ничего…
— Пан судья! — заговорил он мягко. — Вы человек справедливый… отпустите
ребенка. Малый был в «дурном обществе», но, видит бог, он не сделал дурного дела, и если его сердце лежит к моим оборванным беднягам, то,
клянусь богородицей, лучше велите меня повесить, но я не допущу, чтобы мальчик пострадал из-за этого. Вот твоя кукла, малый!..
Клянусь вам тоже, маменька, торжественно: если он согласится на это сам, добровольно, то я готов буду броситься к ногам его и отдам ему, все, все, что могу отдать, не обижая
детей моих!
Страшное слово «мачеха», давно сделавшееся прилагательным именем для выражения жестокости, шло как нельзя лучше к Александре Петровне; но Сонечку нельзя было легко вырвать из сердца отца; девочка была неуступчивого нрава, с ней надо было бороться, и оттого злоба мачехи достигла крайних пределов; она
поклялась, что дерзкая тринадцатилетняя девчонка, кумир отца и целого города, будет жить в девичьей, ходить в выбойчатом платье и выносить нечистоту из-под ее
детей…
Его превосходительство растерялся и сконфузился до высочайшей степени, и прежде нежели успел прийти в себя, жена вынудила его дать позволение и
поклясться могилой матери, прахом отца, счастьем их будущих
детей, именем их любви, что не возьмет назад своего позволения и не будет доискиваться, как она узнала.
Елена начинала приходить почти в бешенство, слушая полковника, и готова была чем угодно
поклясться, что он желает дать такое воспитание дочерям с единственною целью запрятать их потом в монастырь, чтобы только не давать им приданого. Принять у него место она находила совершенно невозможным для себя, тем более, что сказать ему, например, о своем незаконнорожденном
ребенке было бы просто глупостью с ее стороны.
Он задумчиво посмотрел, но, кажется, ничего не понял и даже, может быть, не расслышал меня. Я попробовал было заговорить о Полине Александровне, о
детях; он наскоро отвечал: «Да! да!» — но тотчас же опять пускался говорить о князе, о том, что теперь уедет с ним Blanche и тогда… «и тогда — что же мне делать, Алексей Иванович? — обращался он вдруг ко мне, —
клянусь Богом! Что же мне делать, — скажите, ведь это неблагодарность! Ведь это же неблагодарность?»
Во-первых, заискивали во мне вы, а не я в вас; во-вторых, в самый день сватовства я объяснил, что желаю видеть в жене только семьянинку, и вы
поклялись быть такой; я, сорокапятилетний простак, поверил, потому что и вам уже было за двадцать пять; в женихах вы не зарылись; кроме того, я знал, что вы не должны быть избалованы, так как жили у вашего отца в положении какой-то гувернантки за его боковыми
детьми, а сверх того вы и сами вначале показывали ко мне большую привязанность; но какие же теперь всего этого последствия?
— Какой вы еще
ребенок, Natalie! Ай-ай! Слушайте, Natalie: когда вы поймете, как серьезно и ответственно это дело, то вы первая же будете благодарить меня.
Клянусь вам.
Клянусь богом, что-нибудь из двух: или он страдает манией величия, или в самом деле права эта старая, выжившая из ума крыса, граф Алексей Петрович, когда говорит, что теперешние
дети и молодые люди поздно становятся взрослыми и до сорока лет играют в извозчики и в генералы!
И если бы я знал, кто мог подумать только оскорбить тебя или хоть бы сказал что-нибудь неприятное о тебе, то,
клянусь Богом, не увидел бы он больше своих
детей, если только он так же стар, как и я; ни своего отца и матери, если только он еще на поре лет, и тело его было бы выброшено на съедение птицам и зверям степным.
—
Клянусь, один из нас останется мертвым в этой сакле, наиб, если ты не отдашь мне
ребенка!
— Спокойно, Магома! Не будь
ребенком… Ахмет не хотел оскорбить тебя. Вы — кунаки,
клялись друг другу в кровной дружбе… Напоминаю тебе об этом.
— Молчи! Что знаешь ты?
Дитя!
Ребенок! Я прощаю шалости… Прощаю дикий нрав, Нина…, но не ложь… Но не ложь,
клянусь тебе Богом! Лжи я не прощу.
В изумлении поглядели бы на плачущего на Алешу Наташа Ростова или дядя Ерошка. Как чужды, непонятны были бы им его клятвы любить во веки веков землю и жизнь! Душа целостно и радостно сливается с жизнью мира, — какие же тут возможны клятвы, для чего они? Не станет
ребенок клясться перед собою в любви к матери. Но с исступлением Алеши будет
клясться пасынок в любви к прекрасной мачехе, с ужасом чувствуя, что нет у него в душе этой любви.
— Дорогой мой! — взвизгивает Шампунь, успокоенный тоном Камышева. —
Клянусь вам, я привязан к России, к вам и к вашим
детям… Оставить вас для меня так же тяжело, как умереть! Но каждое ваше слово режет мне сердце!
Клянусь вам, — продолжала она, останавливаясь среди комнаты; голос ее дрожал и из глаз брызнули слезы, —
клянусь вам всем святым, счастьем моих
детей, без Кузьминок я не могу!
— Вы, дорогой мой, сердитесь, — сказал он, — но если бы вы знали, как мне тяжело! Я переживаю теперь ужасное время. Дорогой мой,
клянусь, мне не себя жаль, нет! Мне жаль жены и
детей. Если бы не
дети и не жена, то я давно бы уже покончил с собой.
— От сего часа бросаю все. Иду, следую за тобою. Скажи, что мне надобно делать!
Клянусь, что пойду за тобою, как
ребенок за кормилицею своею, как струя за потоком. — Нет, нет! я не
клянусь; я не
клялся еще… Ты сказал мне, что я на этом свете не узнаю имени матери и никогда ее не увижу.
Великий князь за мои заслуги
поклялся не оставить мое
дитя, когда меня не будет.
Застрембецкий
поклялся мстить человеку, лишившему его любимой женщины и
ребенка его.
Эта неудача озлобила еще более Петра Сурмина, и он
поклялся, что
дети родного брата его не получат после смерти его ни гроша, а отдаст он все свое богатое имение дальним родственникам, хоть бы пришлось отыскивать их на краю света.
В Островцах она давала как-то в долг богатому мужику на свадьбу двадцать пять рублей. Обещался отдать через неделю; божился всеми угодниками,
клялся и
детьми и утробой своей. Прошло месяца два. Теперь был случай получить деньги. Но много труда и ходьбы взад и вперед стоило Ларивону, чтобы вытянуть эти деньги. Да и тут должник, отдавая их Прасковье Михайловне, вместо благодарности, почесал себе голову и примолвил: «А что ж, барыня? надо бы на водку».
— Егор, я — это было давно —
поклялась никогда не возвращаться под кровлю дома моего отца, убийцы отца моего
ребенка, но несчастье сломило мою гордость, у меня теперь нет ни силы, ни воли…
Лелемико не имел
детей от жены; лекаря говорили, что она никогда не родит; старушка мать его умерла; он убеждал меня отдать ему Мариуленьку,
клялся, что выведет ее непременно в княжны, укрепит за нею все свое имение, а в случае, коли я не соглашусь, не даст мне ни полрубия и пустит нас таскаться по миру.
— Несчастная Арина, пусть душа твоя утешится ранее, чем покинет землю! Я
клянусь тебе, что никогда не оставлю твоего
ребенка и буду любить его, как своего родного. Где же
ребенок? — обратился он к бабам.
— Что он разрывает союз с королем польским Казимиром и без ведома твоего не будет иметь с ним сношений, ни с твоими недоброжелателями, ни с русскими беглецами, что
клянется за себя и за
детей своих вовеки не поддаваться Литве.
Ничего не понимаю, но одно знаю твердо и готов
поклясться жизнью моих
детей: это не Россия.
Бабку Керасиху, которая первая вынесла эту новость на улицу и
клялась, что у
ребенка нет ни рожков, ни хвостика, оплевали и хотели побить, а
дитя все-таки осталось хорошенькое-прехорошенькое, и к тому же еще удивительно смирное: дышало себе потихонечку, а кричать точно стыдилось.