Неточные совпадения
И мы, дети, были свидетелями этих
трагедий и глядели на них не только без ужаса, но совершенно равнодушными глазами.
Кажется, и мы не прочь были думать, что с «подлянками» иначе нельзя…
Этот краткий диалог
показался мне довольно комичным. Я был неспособен в то время понять
трагедию «старого мира». «Новый мир» поглощал все мое внимание.
Между прочим я писал ей: «Мне нередко приходилось беседовать со стариками актерами, благороднейшими людьми, дарившими меня своим расположением; из разговоров с ними я мог понять, что их деятельностью руководят не столько их собственный разум и свобода, сколько мода и настроение общества; лучшим из них приходилось на своем веку играть и в
трагедии, и в оперетке, и в парижских фарсах, и в феериях, и всегда одинаково им
казалось, что они шли по прямому пути и приносили пользу.
Правда, что большая часть произведений искусства дает право прибавить: «ужасное, постигающее человека, более или менее неизбежно»; но, во-первых, сомнительно, до какой степени справедливо поступает искусство, представляя это ужасное почти всегда неизбежным, когда в самой действительности оно бывает большею частию вовсе не неизбежно, а чисто случайно; во-вторых,
кажется, что очень часто только по привычке доискиваться во всяком великом произведении искусства «необходимого сцепления обстоятельств», «необходимого развития действия из сущности самого действия» мы находим, с грехом пополам, «необходимость в ходе событий» и там, где ее вовсе нет, например, в большей части
трагедий Шекспира.
На другой же день родилась у него мысль составить еще спектакль и устроить в нем сюрприз для всех, особенно для его друга Н. С. Мордвинова; сюрприз состоял в том, чтобы разыграть на итальянском языке две сцены из
трагедии Метастазия (
кажется, из «Александра Македонского»), состоящие из двух лиц: Александра Македонского и пастуха.
Перед нами вдруг как будто отдернулась какая-то завеса, мир потемнел, и из мрачных, холодных его глубин зазвучал железный голос судьбы. И вот сейчас,
кажется, невидимые трагические хоры в мистическом ужасе зачнут свою песню о жалком бессилии и ничтожестве человека, об его обреченности, о страшных силах, стоящих над жизнью. Но… но
трагедия на Элладе еще не родилась.
Ведь страдания трагического героя иллюстрируют все ту же безотрадную Силенову мудрость;
трагедии великих трагиков, Эсхила и Софокла, кончаются гибелью героев и самым,
казалось бы, безнадежным отрицанием жизни.
Несомненно, во всяком случае, одно: хор играет в
трагедии огромную роль; именно в нем — центр тяжести
трагедии, в хоре, песни которого нам, современным читателям, так часто
кажутся не идущими к делу и только замедляющими развитие «действия».
Вот почему книга, написанная,
казалось бы, на такую узкую, только для специалистов интересную тему — «О рождении эллинской
трагедии из духа музыки», — стала книгою, которую должен знать всякий образованный человек.
Пьеса эта, как и
трагедия"Юдифь", была написана тогдашним поставщиком итальянских сцен (
кажется, по фамилии Джакометти) в грубовато-романтическом тоне, но с обилием разных более реальных подробностей. В Елизавете он дал ей еще больше выгодного материала, чем в Юдифи. И она показала большое мастерство в постепенных изменениях посадки тела, голоса, лица, движений вплоть до момента смерти.
Успокоившийся мужик не понимал, что к житейским драмам и
трагедиям здесь так же привыкли и присмотрелись, как в больнице к смертям, и что именно в этом-то машинном бесстрастии и кроется весь ужас и вся безвыходность его положения.
Кажется, не сиди он смирно, а встань и начни умолять, взывать со слезами к милосердию, горько каяться, умри он с отчаяния и — всё это разобьется о притупленные нервы и привычку, как волна о камень.