Неточные совпадения
Со страхом вглядевшись в чудного
рыцаря, узнал он на нем то же самое лицо, которое, незваное,
показалось ему, когда он ворожил.
Ему приходило в голову, что он навсегда выбыл уже из рядов и теперь напрасно загружает собою фурштат; ему
казалось, что он
рыцарь, выбитый из седла жизнью и поверженный в прах.
Поэту хотелось,
кажется, совокупить в один чрезвычайный образ все огромное понятие средневековой рыцарской платонической любви какого-нибудь чистого и высокого
рыцаря; разумеется, всё это идеал.
За дверями гостиной послышались легкие шаги, и в залу вошла Зинаида Егоровна. Она была в белом утреннем пеньюаре, и ее роскошная, густая коса красиво покоилась в синелевой сетке, а всегда бледное, болезненно прозрачное лицо
казалось еще бледнее и прозрачнее от лежавшего на нем следа бессонной ночи. Зинаида Егоровна была очень эффектна: точно средневековая, рыцарственная дама, мечтающая о своем далеком
рыцаре.
Флигель, в котором мы остановились, был точно так же прибран к приезду управляющего, как и прошлого года. Точно так же
рыцарь грозно смотрел из-под забрала своего шлема с картины, висевшей в той комнате, где мы спали. На другой картине так же лежали синие виноградные кисти в корзине, разрезанный красный арбуз с черными семечками на блюде и наливные яблоки на тарелке. Но я заметил перемену в себе: картины, которые мне так понравились в первый наш приезд,
показались мне не так хороши.
И никто этих женщин, сколько я ни прислушивался к толкам об них, не пожалел даже; а потому я хочу сказать за них слово, как
рыцарь ихний, выхожу за них на печатную арену и, сколько мне
кажется, заступлюсь за них — если не очень даровито, то, по крайней мере, горячо и совершенно искренно!..
Потом — впрочем, уже после потери кафедры — он успел напечатать (так сказать, в виде отместки и чтоб указать, кого они потеряли) в ежемесячном и прогрессивном журнале, переводившем из Диккенса и проповедовавшем Жорж Занда, начало одного глубочайшего исследования —
кажется, о причинах необычайного нравственного благородства каких-то
рыцарей в какую-то эпоху или что-то в этом роде.
Романы рисовали Генриха IV добрым человеком, близким своему народу; ясный, как солнце, он внушал мне убеждение, что Франция — прекраснейшая страна всей земли, страна
рыцарей, одинаково благородных в мантии короля и одежде крестьянина: Анис Питу такой же
рыцарь, как и д’Артаньян. Когда Генриха убили, я угрюмо заплакал и заскрипел зубами от ненависти к Равальяку. Этот король почти всегда являлся главным героем моих рассказов кочегару, и мне
казалось, что Яков тоже полюбил Францию и «Хенрика».
Мне
казалось, что происходит дело бесчеловечное, за которое все мы, как
рыцари, должны были вступиться.
Каким смешным и неуклюжим
казался мне Инсарский, которого я привык видеть в костюме короля,
рыцаря, придворного или во фраке.
«Верно!..» — хотел было,
кажется, сказать и Долгов, но, однако, удержался, вспомнив, что мещане все-таки ближе к народу, чем
рыцари, и предположил сейчас же доказать это своим слушателям.
Дорога жалась над речкой, к горам. У «Чертова пальца» она отбегала подальше от хребта, и на нее выходил из ложбины проселок… Это было самое опасное место, прославленное многочисленными подвигами
рыцарей сибирской ночи. Узкая каменистая дорога не допускала быстрой езды, а кусты скрывали до времени нападение. Мы подъезжали к ложбине. «Чертов палец» надвигался на нас, все вырастая вверху, во мраке. Тучи пробегали над ним и,
казалось, задевали за его вершину.
Постояли еще у окна. Овцебык не трогался. Назвали его несколько раз «блажным» и легли на свои места. Чудачества Василья Петровича давно перестали и меня удивлять; но в этот раз мне было нестерпимо жаль моего страдающего приятеля… Стоя
рыцарем печального образа перед горящею сосною, он мне
казался шутом.
Не кургузым, нелепо комичным одеянием представлялся фрак, а чем-то вроде рыцарских лат, равно как и сам Толпенников
казался себе
рыцарем какого-то нового ордена, призванного блюсти правду на земле, защищать невинных и угнетенных.
Опять спустились они с лестницы, ходили по переходам и коридорам и пришли в ту же залу, освещенную тремя хрустальными люстрами. Те же
рыцари висели на стенах, и опять, когда приблизились они к двери из желтой меди, два
рыцаря сошли со стены и заступили им дорогу.
Казалось, однако, что они не так сердиты были, как накануне; они едва тащили ноги, как осенние мухи, и видно было, что они через силу держали свои копья.
Елочка у меня самая скромненькая, и украсила я ее совсем маленькими дешевыми безделушками. Но маленькому принцу, которому десять дней тому назад стукнул год, она, разумеется, должна
казаться роскошной. От
рыцаря Трумвиля под елкой лежит письмо и подарок — белая, как снег, сибирская доха для принца и теплый беличий голубовато-серый меховой жакет для меня. Тут же беленькая, как пух, детская папаха и мое подношение сынишке: заводной зайчик на колесах, барабан, волчок. Саше и Анюте по свертку шерстяной материи…
Незадолго до нашествия татар и вторжений литовских полчищ начали исподтишка, в малом числе,
показываться монахи и
рыцари на ливонских берегах и с дозволения беспечных новгородцев и полочан, строить замки и кирки.
Почти все окна замка горели огнями, из них слышался какой-то гул, звон посуды и говор. Фон-Ферзен встречал все новых и новых гостей,
рыцарей — своих союзников. Печальный юноша поднял взор свой к одному из верхних окон, задернутых двумя сборчатыми полосами занавесок, за которыми, как ему
казалось, промелькнула знакомая ему фигура.
Кажется, и ныне отдаются по залам тяжелые стопы грозного основателя его, Юргена фон Айхштедта [1265 года.]; сквозь железную решетку косящатого окна мелькает белоатласная ручка и передает девиз победы или смерти молодому
рыцарю, стоящему в овраге под смиренною одеждой пилигрима.
Почти все окна замка горели огнями, из-за них слышался какой-то гул, звон посуды и говор. Фон Ферзен встречал все новых и новых гостей,
рыцарей — своих союзников. Печальный юноша поднял взор свой к одному из верхних окон, задернутых двумя сборчатыми полами занавесок, за которыми, как ему
казалось, промелькнула знакомая фигура.
Тогда как у княжны Варвары Ивановны образ ее друга князя Владимира Яковлевича Баратова положительно стушевался перед истинным
рыцарем и героем, Сигизмундом Нарцисовичем, Капочка, отдавая последнему полную дань восторженного благоговения, все же своею мечтой останавливалась на князе Владимире Яковлевиче, который,
казалось, специально был отлит в форму героя ее романа.
— А мы только сию минуту говорили с графом о вчерашней вашей истории. Негодяи! под моим именем!.. Это гадко, это постыдно!
Кажется, если б мы имели что на сердце друг против друга, то разведались бы сами, как благородные
рыцари, орудиями непотаенными. Мерзко!.. Я этого не терплю… Я намерен доложить государыне. Поверьте, вы будете удовлетворены: брату — первому строжайший арест!
Иван Сергеевич
казался ему каким-то
рыцарем печального образа, под непроницаемой броней таинственности, нерешительным, колеблющимся.