Неточные совпадения
Был ясный морозный день. У подъезда рядами стояли кареты, сани, ваньки, жандармы. Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел у входа и по расчищенным дорожкам, между русскими домиками с резными князьками; старые кудрявые березы сада, обвисшие всеми ветвями от
снега,
казалось, были разубраны в новые торжественные ризы.
И в это же время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал
снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели
показался ей еще более прекрасен теперь. Он сказал то самое, чего желала ее душа, но чего она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил;
казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу;
снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые
снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, — и все эти
снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что
кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть
показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды
снега, готовые,
кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта
снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с пеною прыгая по черным камням.
Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что
казался одушевленным;
снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом — и скоро стали.
—
Кажись, они идут-с, — шепнул вдруг Петр. Базаров поднял голову и увидал Павла Петровича. Одетый в легкий клетчатый пиджак и белые, как
снег, панталоны, он быстро шел по дороге; под мышкой он нес ящик, завернутый в зеленое сукно.
Казалось, они только что вырвались из чьих-то грозных, смертоносных когтей — и, вызванный жалким видом обессиленных животных, среди весеннего красного дня, вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с ее метелями, морозами и
снегами…
В тот год зима запоздала, лишь во второй половине ноября сухой, свирепый ветер сковал реку сизым льдом и расцарапал не одетую
снегом землю глубокими трещинами. В побледневшем, вымороженном небе белое солнце торопливо описывало короткую кривую, и
казалось, что именно от этого обесцвеченного солнца на землю льется безжалостный холод.
Самгин стоял, защищая рукой в перчатке лицо от
снега, ожидая какого-то молодого человека, ему
казалось, что время ползет необыкновенно медленно и даже не ползет, а как бы кружится на одном месте.
Самгин вздохнул. Он согрелся, настроение его становилось более мягким, хмельной Дронов
казался ему симпатичнее Ногайцева и Ореховой, но было неприятно думать, что снова нужно шагать по
снегу, среди могил и памятников, куда-то далеко, слушать заунывное пение панихиды. Вот открылась дверь и кто-то сказал...
Три квадратных окна, ослепленные
снегом, немного пропускали света под низкий потолок, и в сероватом сумраке Самгину
показалось, что пекарня тоже тесно набита людями.
Выцветшее, тусклое солнце мертво торчало среди серенькой овчины облаков, освещая десятка полтора разнообразно одетых людей около баррикады, припудренной
снегом; от солнца на них падали беловатые пятна холода, и люди
казались так же насквозь продрогшими, как чувствовал себя Самгин.
Самгину
показалось, что и небо, и
снег, и стекла в окнах — все стало ярче, — ослепительно и даже бесстыдно ярко.
Клим Иванович Самгин был утомлен впечатлениями бессонной ночи. Равнодушно слушая пониженный говор людей, смотрел в окно, за стеклами пенился густой
снег, мелькали в нем бесформенные серые фигуры, и
казалось, что вот сейчас к стеклам прильнут, безмолвно смеясь, бородатые, зубастые рожи.
Вьюга бушевала все так же яростно, тучи
снега казались тяжелее, гуще, может быть, потому, что день стал светлее.
Город был пышно осыпан
снегом, и освещаемый полной луною
снег казался приятно зеленоватым. Скрипели железные лопаты дворников, шуршали метлы, а сани извозчиков скользили по мягкому
снегу почти бесшумно. Обильные огни витрин и окон магазинов, легкий, бодрящий морозец и все вокруг делало жизнь вечера чистенькой, ласково сверкающей, внушало какое-то снисходительное настроение.
Был один из тех сказочных вечеров, когда русская зима с покоряющей, вельможной щедростью развертывает все свои холодные красоты. Иней на деревьях сверкал розоватым хрусталем,
снег искрился радужной пылью самоцветов, за лиловыми лысинами речки, оголенной ветром, на лугах лежал пышный парчовый покров, а над ним — синяя тишина, которую,
казалось, ничто и никогда не поколеблет. Эта чуткая тишина обнимала все видимое, как бы ожидая, даже требуя, чтоб сказано было нечто особенно значительное.
Приземистые, старенькие домики и сугробы
снега, пустынное небо над ними и ледяная луна — все на минуту
показалось зелененьким, покрытым плесенью, гнилым.
— Исключили, — пробормотал он. На голове, на лице его таял
снег, и
казалось, что вся кожа лица, со лба до подбородка, сочится слезами.
Он сидел, курил, уставая сидеть — шагал из комнаты в комнату, подгоняя мысли одну к другой, так провел время до вечерних сумерек и пошел к Елене. На улицах было не холодно и тихо, мягкий
снег заглушал звуки, слышен был только шорох, похожий на шепот. В разные концы быстро шли разнообразные люди, и
казалось, что все они стараются как можно меньше говорить, тише топать.
— Ах да, вы,
кажется, упали в
снег, — и он засмеялся мне в глаза.
— Стой! — заревел я, хватаясь за сани, но лошадь дернула, и я покатился в
снег. Мне
показалось даже, что они засмеялись. Вскочив, я мигом схватил подвернувшегося извозчика и полетел к князю, понукая каждую секунду мою клячу.
Его железная натура,
кажется, не знала, что такое усталость, и жить по целым месяцам в глубине тайги, по неделям спать под прикрытием полотняной палатки на
снегу в горах, делать тысячеверстные экскурсии верхом — во всех этих подвигах Данила Шелехов не знал соперников.
— И заметил ты, Смуров, что в средине зимы, если градусов пятнадцать или даже восемнадцать, то
кажется не так холодно, как например теперь, в начале зимы, когда вдруг нечаянно ударит мороз, как теперь, в двенадцать градусов, да еще когда
снегу мало. Это значит, люди еще не привыкли. У людей все привычка, во всем, даже в государственных и в политических отношениях. Привычка — главный двигатель. Какой смешной, однако, мужик.
Снег искрился на льду, и от этого
казалось еще светлее. В ночном воздухе опять воцарилось спокойствие.
Моя Альпа не имела такой теплой шубы, какая была у Кады. Она прозябла и, утомленная дорогой, сидела у огня, зажмурив глаза, и,
казалось, дремала. Тазовская собака, с малолетства привыкшая к разного рода лишениям, мало обращала внимания на невзгоды походной жизни. Свернувшись калачиком, она легла в стороне и тотчас уснула.
Снегом всю ее запорошило. Иногда она вставала, чтобы встряхнуться, затем, потоптавшись немного на месте, ложилась на другой бок и, уткнув нос под брюхо, старалась согреть себя дыханием.
Костер почти что совсем угас: в нем тлели только две головешки. Ветер раздувал уголья и разносил искры по
снегу. Дерсу сидел на земле, упершись ногами в
снег. Левой рукой он держался за грудь и,
казалось, хотел остановить биение сердца. Старик таза лежал ничком в
снегу и не шевелился.
Местами брусники было так много, что целые площади
казались как будто окрашенными в бордовый цвет. Подбирая ягоды, мы понемногу подвигались вперед и незаметно поднялись на вершину, высота которой равнялась 1290 м. Здесь мы впервые ступили в
снег, он был глубиной около 15 сантиметров.
Он развел еще один огонь и спрятался за изгородь. Я взглянул на Дерсу. Он был смущен, удивлен и даже испуган: черт на скале, бросивший камни, гроза со
снегом и обвал в горах — все это перемешалось у него в голове и,
казалось, имело связь друг с другом.
Мы уже не ходили за водой, а набивали чайники
снегом, благо в нем не было недостатка. К сумеркам пурга достигла своей наибольшей силы, и, по мере того как становилось темнее, страшнее
казалась буря.
После полудня ветер стих окончательно. На небе не было ни единого облачка, яркие солнечные лучи отражались от
снега, и от этого день
казался еще светлее. Хвойные деревья оделись в зимний наряд, отяжелевшие от
снега ветви пригнулись к земле. Кругом было тихо, безмолвно.
Казалось, будто природа находилась в том дремотном состоянии, которое, как реакция, всегда наступает после пережитых треволнений.
После пурги степь
казалась безжизненной и пустынной. Гуси, утки, чайки, крохали — все куда-то исчезли. По буро-желтому фону большими пятнами белели болота, покрытые
снегом. Идти было славно, мокрая земля подмерзла и выдерживала тяжесть ноги человека. Скоро мы вышли на реку и через час были на биваке.
То
казалось ей, что в самую минуту, как она садилась в сани, чтоб ехать венчаться, отец ее останавливал ее, с мучительной быстротою тащил ее по
снегу и бросал в темное, бездонное подземелие… и она летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца; то видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного.
Так шли годы. Она не жаловалась, она не роптала, она только лет двенадцати хотела умереть. «Мне все
казалось, — писала она, — что я попала ошибкой в эту жизнь и что скоро ворочусь домой — но где же был мой дом?.. уезжая из Петербурга, я видела большой сугроб
снега на могиле моего отца; моя мать, оставляя меня в Москве, скрылась на широкой, бесконечной дороге… я горячо плакала и молила бога взять меня скорей домой».
По временам на лице его, которого бороду и усы метель намылила
снегом проворнее всякого цирюльника, тирански хватающего за нос свою жертву,
показывалась полусладкая мина.
Тихо светит по всему миру: то месяц
показался из-за горы. Будто дамасскою дорого́ю и белою, как
снег, кисеею покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен.
И ночь, как нарочно, так роскошно теплилась! и еще белее
казался свет месяца от блеска
снега.
— Стой, кум! мы,
кажется, не туда идем, — сказал, немного отошедши, Чуб, — я не вижу ни одной хаты. Эх, какая метель! Свороти-ка ты, кум, немного в сторону, не найдешь ли дороги; а я тем временем поищу здесь. Дернет же нечистая сила потаскаться по такой вьюге! Не забудь закричать, когда найдешь дорогу. Эк, какую кучу
снега напустил в очи сатана!
Еще ни одна толпа парубков не
показывалась под окнами хат; месяц один только заглядывал в них украдкою, как бы вызывая принаряживавшихся девушек выбежать скорее на скрыпучий
снег.
Жирные остендские устрицы, фигурно разложенные на слое
снега, покрывавшего блюда,
казалось, дышали.
Это было глупо, но в этот вечер все мы были не очень умны. Наша маленькая усадьба
казалась такой ничтожной под налетами бурной ночи, и в бесновании метели слышалось столько сознательной угрозы… Мы не были суеверны и знали, что это только
снег и ветер. Но в их разнообразных голосах слышалось что-то, чему навстречу подымалось в душе неясное, неоформленное, тяжелое ощущение… В этой усадьбе началась и погибла жизнь… И, как стоны погибшей жизни, плачет и жалуется вьюга…
Некоторое время, как и тогда, я не узнавал своей комнаты: в щели ставен лились яркие, горячие лучи весеннего солнца, и это
казалось мне несообразностью: там, на дворе, теперь должна бы быть зима с пушистым
снегом, а иначе… иначе, значит, нет на свете и девочки в серенькой шубке с белым воротником.
В таком настроении одной ночью или, вернее, перед утром, мне приснилось, будто я очутился в узком пустом переулке. Домов не было, а были только высокие заборы. Над ними висели мутные облака, а внизу лежал белый
снег, пушистый и холодный. На
снегу виднелась фигурка девочки в шубке, крытой серым сукном и с белым кроличьим воротником. И
казалось — плакала.
Один старый шляхтич на сцене — высокий, с белыми, как
снег, усами, — напоминал Коляновского до такой степени, что
казался мне почти близким и знакомым.
Казалось, я могу и должен что-то сделать, чтобы эта девочка не сидела на
снегу в этом унылом пустыре и не плакала…
Когда я поднялся в это утро, все обычное и повседневное представлялось мне странно чужим, и мне все
казалось, что хотя теперь не зима, а лето, но я все же могу еще что-то исправить и что-то сделать, чтобы разыскать девочку, таким беспомощным, одиноким пятнышком рисовавшуюся на
снегу в незнакомом мне пустыре.
Я застрелил однажды пигалицу,
кажется в августе, с белыми как
снег крыльями. Она находилась в большой стае, и мне стоило немало хлопот, чтоб убить именно ее, — она была очень красива.
Весною, пролетом, гуси
показываются очень рано; еще везде, бывало, лежит
снег, пруды не начинали таять, а стаи гусей вдоль по течению реки летят да летят в вышине, прямо на север.
Даже во время замерзков, когда земля начинает покрываться первым пушистым
снегом, вовсе неожиданно случалось мне находить в самой голове родника гаршнепа, притаившегося на мерзлой земле; изумляла меня крепкая стойка собаки на таком голом месте, где,
казалось, ничто спрятаться не могло.