Неточные совпадения
Я выслушал его молча и был доволен одним:
имя Марьи Ивановны не было произнесено гнусным
злодеем, оттого ли, что самолюбие его страдало при мысли о той, которая отвергла его с презрением; оттого ли, что в сердце его таилась искра того же чувства, которое и меня заставляло молчать, — как бы то ни было,
имя дочери белогорского коменданта не было произнесено в присутствии комиссии.
Я хотел было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной так же искренно, как и все прочее. Но вдруг почувствовал непреодолимое отвращение. Мне пришло в голову, что если назову ее, то комиссия потребует ее к ответу; и мысль впутать
имя ее между гнусными изветами [Извет (устар.) — донос, клевета.]
злодеев и ее самую привести на очную с ними ставку — эта ужасная мысль так меня поразила, что я замялся и спутался.
Рассказывали о нем чудеса;
имя Дубровского было во всех устах, все были уверены, что он, а не кто другой, предводительствовал отважными
злодеями.
Так и тебя заколют, друг Перегоренский, и кто же заколет! тот самый
злодей, которого ты называл рабом лукавым и прелюбодейным в просьбе, адресованной на
имя его превосходительства, господина начальника губернии.
— Люди московские! — сказал Иоанн, указывая на осужденных, — се зрите моих и ваших
злодеев! Они, забыв крестное свое целование, теснили вас от
имени моего и, не страшася суда божия, грабили животы ваши и губили народ, который я же их поставил боронити. И се ныне приимут, по делам своим, достойную мзду!
«Враг
имени Христова, — думал он, — упорно перечит мне и помогает моим
злодеям. Но не дам ему надо мною тешиться! Не устрашуся его наваждений! Покажу ему, что не по плечу он себе борца нашел!»
Это удивило меня своей правдой, — я стал читать дальше, стоя у слухового окна, я читал, пока не озяб, а вечером, когда хозяева ушли ко всенощной, снес книгу в кухню и утонул в желтоватых, изношенных страницах, подобных осенним листьям; они легко уводили меня в иную жизнь, к новым
именам и отношениям, показывая мне добрых героев, мрачных
злодеев, непохожих на людей, приглядевшихся мне.
При произнесении чтецом
имени и прозвища главного
злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицеймейстер спрашивал его громко: «Ты ли донской казак, Емелька Пугачев?» Он столь же громко ответствовал: «Так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев».
В оренбургском остроге содержался тогда в оковах
злодей, известный под
именем Хлопуши.
И был он похоронен вместе со
злодеями и убийцами, участь которых добровольно разделил; и нет ему
имени доброго, и нет креста на его безвестной могиле.
Он старался придумать способ к бегству, средство, какое бы оно ни было… самое отчаянное казалось ему лучшим; так прошел час, прошел другой… эти два удара молотка времени сильно отозвались в его сердце; каждый свист неугомонного ветра заставлял его вздрогнуть, малейший шорох в соломе, произведенный торопливостию большой крысы или другого столь же мирного животного, казался ему топотом
злодеев… он страдал, жестоко страдал! и то сказать: каждому свой черед; счастие — женщина: коли полюбит вдруг сначала, так разлюбит под конец; Борис Петрович также иногда вспоминал о своей толстой подруге… и волос его вставал дыбом: он понял молчание сына при ее
имени, он объяснил себе его трепет… в его памяти пробегали картины прежнего счастья, не омраченного раскаянием и страхом, они пролетали, как легкое дуновение, как листы, сорванные вихрем с березы, мелькая мимо нас, обманывают взор золотым и багряным блеском и упадают… очарованы их волшебными красками, увлечены невероятною мечтой, мы поднимаем их, рассматриваем… и не находим ни красок, ни блеска: это простые, гнилые, мертвые листы!..
И он ходил взад и вперед скорыми шагами, сжав крестом руки, — и, казалось, забыл, что не сказал
имени коварного
злодея… и, казалось, не замечал в лице несчастной девушки страх неизвестности и ожидания… он был весь погребен сам в себе, в могиле, откуда также никто не выходит… в живой могиле, где также есть червь, грызущий вечно и вечно ненасытный.
Дескать, так и так; в ваши руки судьбу свою предаю, в руки начальства; дескать, ваше превосходительство, защитите и облагодетельствуйте человека; так и так, дескать, вот то-то и то-то, противозаконный поступок; не погубите, принимаю вас за отца, не оставьте… амбицию, честь,
имя и фамилию спасите… и от
злодея, развращенного человека, спасите…
— Яхим! Яхим! — повторил с укоризной Егор Капитоныч, — эх, состарили меня, окаянные, говорить по-русски не умеют путем. Яхим! что за Яхим? Ефим, ну это куда еще не шло, сказать можно; для того, что настоящее, греческое
имя есть Евфимий, понимаешь ты меня?.. держи свечку перед грудью… так для скорости, пожалуй, можно сказать Ефим, но уж никак не Яхим. Яхим! — прибавил Егор Капитоныч, напирая на букву я. — Состарили меня,
злодеи. Держи свечку перед грудью!
Она замолкла, но не Саша: он
Кипел против отца негодованьем:
«
Злодей! тиран!» — и тысячу
имен,
Таких же милых, с истинным вниманьем,
Он расточал ему. Но счастья сон,
Как ни бранись, умчался невозвратно…
Уже готов был юноша развратный
В последний раз на ложе пуховом
Вкусить восторг, в забытии немом
Уж и она, пылая в расслабленье
Раскинулась, как вдруг — о, провиденье...
Не знаю, как другие дети: так как я из всего четверостишия понимала только
злодея и так как
злодей здесь в окружении трех
имен, то у меня
злодея получалось — три: Гетман, Царь-Петр и Кочубей, и я долго потом не могла понять (и сейчас не совсем еще понимаю), что
злодей — один и кто именно.
«И хоть бы имя-то как-нибудь замаскировал,
злодей, а то так-таки и катает прозрачным псевдонимом: вместо Верхохлебова, да вдруг Низкохлебов — ну, кто же не узнает?
— Полно, полно выкликать это
имя, — отвечали ему из-за дверей второго дома, — все ленивцы и
злодеи нынче этим
именем прикрываются.
Его хотят вести в торжестве к фельдмаршалу. Он отговаривается, просит
именем Господа отпустить его и наконец объявляет им, что не может явиться к Шереметеву — он
злодей!
— И этот
злодей, — прервал с жаром Густав, — осмеливается сквернить своими устами
имя ангела земного!.. и он хвалится вашей дружбой, дядюшка?
Первые, а по следам их и вторые, нашли даже в нем причину вспыхнувшего бунта, несмотря на то, что
имя Аракчеева не было даже произнесено
злодеями, что подтверждают все оставшиеся записки очевидцев кровавых дней 1831 года.
Когда Фалалей к нему подплыл и взмолился к нему, помянув
имя Христово,
злодея не тронула эта мольба: он осветил утопающего факелом и, махнув багром, ударил им Фалалея по голове.
В то же время, как был посажен в эту тюрьму Фалалей-корабельщик, за несколько дней ранее в эту самую яму, и притом в самой темной ее впадине, был помещен и прикован на пять цепей за руки и за ноги, и за шею береговой
злодей, по
имени Анастас-душегубец. Он был известный разбойник. Он грабил и лишил жизни много людей. Всех убитых им на суше и на море считалось сорок душ. Он давно вооружил против себя всех людей в Аскалоне и все аскалонцы радовались, что Анастас, наконец, пойман, и ожидали его казни.
Вскоре после того, как Фалалей был заключен в Иродову темницу, из Дамаска прибыл в Аскалон ожидаемый для суда над Анастасом-злодеем именитый ипарх, по
имени Милий. Он был прислан не только затем, чтобы осудить Анастаса, но также чтобы заодно осмотреть, как управляет областью аскалонский правитель Димас, и раздать подаяние, которое прислала через него в Аскалон от щедрот своих Феодора.